Наблюдая за развертыванием пандемии, обнаруживаю, что способен мыслить лишь фрагментарно. Будто я утратил то, что Кант называл «трансцендентальным единством апперцепции», то формальное «я мыслю», предположительно сопровождающее все мои репрезентации, а вместо этого располагаю рядом несоизмеримых и несвязных впечатлений, лишенных всякого фонового единства. В «Трансцендентальном Умозаключении» Кант полагал, что условия возможности опыта являются также условиями возможности объектов опыта. В «Трансцендентальной Диалектике» он стремится показать, что Идея мира как целого или тотальности является условием нашего опыта. Если моё формальное «я мыслю» разрушается, не означает ли это также, что разрушается мир, учитывая имеющий здесь место параллелизм? Поэтому я стану писать фрагментами в надежде, что они, фрагменты, смогут помочь мне в отыскании некоего единства, логоса в основании этих фрагментов, который позволит мне снова обрести смысл.

* * *

Мир движется к концу. Я не говорю, что данный мир приходит к концу, скорее, приходит к концу мир как понятие. Эта мысль пронзила мой разум прошлой ночью, но она уже неделями маячила в неосознанном виде, а я не решался проговорить её внятно.

* * *

Четыре недели назад я проводил последнее занятие перед весенними каникулами. Я едва ли думал о COVID-19, это было абстракцией, чем-то нереальным. У нас с женой это было на уровне шутки. Думаю, мне казалось, что подобное здесь не может произойти. Это всегда где-то в другом месте.

* * *

В юности я был хайдеггерианцем. На 18-летие моя покойная бабушка подарила мне экземпляр «Бытия и Времени». Философию я открыл двумя годами раньше. Это были времена до интернета и больших книжных, потому книги вроде этой было чрезвычайно трудно найти в маленьком промышленном городе вроде того, где я рос. Я был очарован экзистенциализмом и годами читал о Хайдеггере, но самих его работ найти не удавалось. И это был один из лучших подарков в моей жизни, подлинный Red Ryder BB Gun (легендарная марка пневматического пистолета). Ощущение было такое, что мне подарили что-то редкое и ценное.

* * *

Когда я говорю, что думал, будто COVID-19 не может появиться здесь, то пытаюсь понять, не имел ли я в виду нечто более фундаментальное, чем географическое положение. Полагаю, ход мысли был именно таков, но, думаю, что за этим «здесь» маячит идея Открытого. Мы должны подвергнуть анализу Дазайн, говорил Хайдеггер. Дазайн часто интерпретируется как «человеческая экзистенция», но невозможно, чтобы тот же человек манифестировал себя в Дазайн. Дазайн — это просвет, в котором вещи возникают или манифестируют себя, своего рода свет прежде света. Нет, Дазайн — это не человеческая экзистенция. Это лучше переводить как «Бытие-там», или даже «Бытие-здесь», или просто как Открытое.

* * *

Я не специалист по Хайдеггеру, и мне не интересны ученые дискуссии в отношении его мысли. Когда я обращаюсь к Открытому, я имею в виду способ, которым мир и мы сами оказываемся «здесь» для нас. Имеет место целостность мира, логос. Сегодня похоже на вчера, а завтра будет похоже на сегодня. Сказать, что вещи вроде этой не случатся «здесь», не значит говорить о месте. Или, вернее, если мы говорим о месте, то речь идёт о надлежащем онтологическом месте, логосе мира. Вещи вроде этой не случаются «здесь», поскольку «здесь» не может быть событий, которые бы на фундаментальном уровне предавали упорядоченность мира или Открытого. Во всяком случае, именно это я наивно полагал.

* * *

Сантаяна говорил о животной вере. Таким образом он опровергал скептицизм. Он сказал, что у нас есть своего рода животная вера в реальность мира. В каком-то смысле это и есть Открытое. Никому не нужно верить в открытое. Это есть убежденность прежде всякой веры. Мир всегда-уже открыт, и имеет место связность мира. Я делаю то, что я делаю сегодня потому, что Открытое. Мне присуща животная вера, что мир будет здесь завтра, как он был сегодня и вчера. Даже нет нужды об этом думать, и мои повседневные дела всегда уже базируются на Отрытом или мире.

* * *

О чем говорил Юм? Он говорил нечто из перспективы диванного скептика, неспособного продемонстрировать, что будущее должно быть подобно прошлому. Однако, играя в биллиард он приостанавливал свой скептицизм и доверял законам физики. Этому подобно Открытое. Никто не является скептиком, когда встаёт из–за письменного стола и взаимодействует с вещами.

* * *

Но «завтра» потерялось, и оно потерялось, поскольку мир движется к концу. Открытое закрывается. Ирония в том, что многие поколения философов, которые вели войну с метафизикой присутствия, теперь обнаруживают себя подвешенными в бесконечном настоящем. Я уже не понимаю мира, в котором обитал в последний день занятий перед весенними каникулами. У себя дома мы называем это «прежнее время». Завтра больше нет. Есть лишь это равнодушное настоящее, где один день просачивается в следующий и где каждый день тот же самый. Поэтому мы должны различать между тем же и непрекращающимся. Связность мира или Открытого парадоксальным образом позволяет изменению происходить, но в сумеречном царстве того же самого нет изменений. Все проекты подвешиваются. Это лимбо, похожее на аэропорт в фильме Спилберга «Терминал».

* * *

Мы выпали из времени и потому оказались радикальным образом между времён, между Открытыми. Повсюду развертываются радикальные трансформации, ужасные трансформации, но время, тем не менее, приостановлено. Мы надеемся, что вернется завтра, как солнце поутру, но не уверены что оно когда либо вернется и переживаем, что если завтра однажды вернется, то это будет ужасающее время, когда жить не стоит. Наступит ли завтра вновь?

* * *

Выражение «прежде времен» может показаться изящным, но оно ошибочно философски. Прежде времен не было до времени, поскольку время уже было. Там было Открытое. Нет, это мы живем «прежде времен» или в том лиминальном пространстве между мирами, где время приостановлено. Это и есть «прежде времен». Всё, что мы можем, это ждать. Мы стали тенями и призраками того мира или Открытого, которое однажды имело место. Мы сами превратились во фрагменты утраченного времени, остатки тех, кто когда-то располагали временем, но теперь утратили всё время из–за того, что ничем кроме времени не располагают. Некоторые из нас просыпаются поутру и покорно одеваются. Однако затем мы не делаем ничего, лишь ожидаем, поскольку мы теперь осколки потерянного времени. Призрак — это память о месте, которое однажды здесь было. Мы все теперь призраки. Мы навещаем мир, который будто всё еще здесь, но всё таки утрачен. Мы словно эхо мира однажды существовавшего.

* * *

Если я могу сказать что мир идёт к концу, то я должен иметь какое-то представление о том, что есть мир. Понятно, что мир это не планета Земля, поскольку я все еще хожу по земле, перемещаюсь по ней. Хайдеггер говорит, что мир — это тотальность инструментальных отношений, учреждающая смысл или значение. К примеру, знаменитый молоток имеет смысл лишь в отношении гвоздей, досок, которые нужно сколотить, дома, который предстоит построить, и Земли, от которой дом нас укроет. Молоток приобретает смысл в понятиях множества проектов по сборке вещей в горизонте заботы. В детском саду мы пели песню «Танец скелета», чтобы узнать о частях тела. Там было что-то вроде «тазобедренная кость соединяется с костью бедра, и бедренная кость соединяется с костью колена…» Также обстоит дело и с миром. Вещи нашего мира соотносятся друг с другом в перспективе наших проектов или расположений заботы, конституирующих ткань смысла.

* * *

Пока мой инструмент действует исправно, он склонен выпадать из поля зрения или сознания. Он полностью интегрирован в деятельность в перспективе моего озабоченного взаимодействия с миром. И только когда что-то в моём инструменте ломается или чего-то в нём недостаёт, этот предмет обретает для меня присутствие как вещь и я начинаю осознавать тотальность отношений, конституирующую смысл. Вещь переходит от бытия «под-ручности» к бытию «присутствия-под-рукой». Мир поломался и потому вещи теперь присутствуют-под-рукой. Это благоприятная возможность.

* * *

Пару недель назад я отправился в супер-маркет, чтобы запастись для нашей семьи продуктами, необходимыми в течение следующих недель в свете полученного приказа «оставаться дома и оберегаться». Сегодня поездка в супер-маркет — это встреча с собственной смертностью. Теперь всё в мире присутствует-под-рукой или поломалось, потому что нарушились отношения между вещами, позволявшие им быть неосознаваемыми и под-ручными в бесшовной сетевой структуре смыслов и референций. Всякая смиренная вещь в мире теперь становится угрозой. Я теперь примечаю всё. Когда я прикасаюсь к пище, то задумываюсь, нет ли на ней вируса. А может, вирус у меня на руках? Не перенес ли я его на руль своего автомобиля, а затем на дверную ручку? Я приношу продукты домой. Столешницу надо протереть антибактериальными салфетками. Упаковка должна быть удалена. Смерть таится повсюду, и некогда дружелюбные объекты мира становятся угрозой. Простой акт похода в магазин подвергает опасности меня, мою семью и людей, которых я даже не знаю. Вещи мира более не союзники, а потенциальные агенты вируса. Мы ожидаем от пяти до 14 дней, пытаясь узнать не подхватили ли мы вирус или у нас просто отсутствуют симптомы. Мы уже не киборги или протезированные боги Харауэй или Кларка, поскольку мир вещей, делавший нашу жизнь возможной, поломался. Мир разрушен.

* * *

По возвращении из супер-маркета под толщей мира я обнаруживаю землю. Я обнаруживаю землю прежде всего через вирус. Чума, мор по умолчанию располагались где-то в прошедшей истории. Они принадлежат прошлому так же, как Средние Века и Ренессанс. Они подразумевались как вещественность инакового, другого мира, во всяком случае в странах первого мира такая привилегия имела место. Эпидемии в наше время рассматривались не иначе как недуг слабо развитых наций, отмеченных нищетой. Такой взгляд несомненно позволял игнорировать и пренебрегать тамошними людьми. Однако земля производит гул, слышимый под изнанкой этого мира, мира, который, мы думали, уже покорен нами посредством культуры.

* * *

Во-вторых, я открываю землю посредством всех тех вещей, на которые мы полагаемся и благодаря которым наша жизнь становится возможной, и от которых теперь не отвлечься либо в силу их отсутствия, когда они нужны, либо из–за их возможной опасности в качестве носителей вируса. Повсюду сталкиваемся с отсутствием туалетной бумаги. Лакан учил, что симптом структурируется подобно языку, что он говорит, производит сообщение или последовательности означающих. Очень странно, что именно туалетная бумага среди прочих вещей должна была оказаться тем, что люди стали стяжать и накапливать. Похоже, будто на уровне привязки к земле, которая дышит под толщей мира и делает мир возможным, люди избирают такую вещь, которая маркирует пересечение природы и культуры и высказывает то, на что у людей нет слов. Мы говорим через симптом.

* * *

Люди называют пандемию апокалипсисом. Они подразумевают под этим, несомненно, катастрофическое событие или катаклизм огромной разрушительной силы. Многие умрут и экономика по всему свету сколлапсирует. Но в своём исходном значении «апокалипсис» означает «откровение» или «раскрытие». Пандемия — это апокалипсис в обоих смыслах. Я склоняюсь к тому, чтобы думать о пандемии как событии, ужасном событии, и постараюсь расшифровать, что это событие обнажает или показывает. В «Логике смысла» Делез разрабатывает этику события. Он говорит, что мы должны быть достойны событий, которые с нами случаются и которые он равняет с ранами. Если мир идёт к концу, если это есть событие или рана, то мы должны придумать концепты, достойные этого события, которые бы позволили запустить время вновь и дать солнцу взойти поутру. Нужно приложить усилия и собрать воедино концепты, которые сделают возможным рождение другого мира.

* * *

Сетевая организация смиренных людей, от которой мы все зависим, вдруг обнажилась. Десятилетиями мы жили с мифом о зомби, где богатство производится теми, кто наверху. Однако, будучи ввергнуты в царство теней, теряя работу и будучи обязаны «оставаться дома и оберегаться», наблюдая, как останавливается вся экономика, мы видим, что единственным поддерживающим нас фактором, который поддерживает нас, даёт пропитание, связан с теми, кто работает в таких смертельных условиях. Те, кто оставался невидим подобно двигателю исправного автомобиля, обнаружились теперь. Те, кого многие презирали и полагали недостойными вознаграждения, теперь оказались важными для всех. Изучай мы экологию, знали бы всё это раньше. Хищник на вершине — наименее важный элемент экосистемы. Так же и с миллиардерами. Тем не менее среди нас пострадали и они, обнаружив что сбежать куда-то нельзя.

* * *

Если перефразировать Бадью — проблема политики и этики касается не различий, а того, как построить Одинаковое. Онтологически, говорит он, нет ничего кроме бесконечно делимых множественностей в отсутствие единого. Между мной и моим близнецом — если бы у меня был близнец — такое же множество различий, как между мной и китайцем с другой стороны глобуса. Различие, утверждает он, есть лишь тривиальный факт бытия. Вопрос в том, как мы сможем прочертить трансверсальную линию поперек этих различий чтобы построить пространство Одинакового. Вирус — великий уравнитель. Он отказывается быть где-то далеко. Он безразличен к тому, богат ли ты, беден, принадлежишь ли к суррогатному «среднему классу», к черным, белым, мужчинам или женщинам. Лишаясь работы и страдая от болезни, «средний класс» открывает, что у него больше общего с бездомным, чем с миллиардером. Пока у нас были рабочие места и, следовательно, зарплаты и здравоохранение, эта прекарность и уязвимость в основе нашего существа были невидимы. Однако, теперь подобно части не-части у Рансьера, которая небрежима и перед властью и перед работодателем, обнаруживаем, что все мы есть часть не-части, иными словами, все мы прекарны и уязвимы. Ужасная и жестокая несправедливость нашей экономической системы, потрясающее неравенство власти и репрезентации обнаружены и разоблачены для общего видения, и в этом открывается возможность сконструировать Единое или Народ.

* * *

Кризис всегда был Где-то-там и всегда происходил с Кем-то-другим. По этой причине было возможно мыслить в понятиях Они-которые-не-мы. «Мы» всегда были географически, пространственно локальны, и географическое придавало замечательный комфорт не быть Ими, теми несчастными, которые Там. С этим вирусом обнаруживается Планетарное. Там — это не Здесь, которое отлично от Там. Подобно действию на дистанции Там влияет на Здесь и фатально с ним переплетается. Мы обнаруживаем, что нация-государство всегда была символической фикцией, но что всегда была планета. И с обнаружением планетарного становится возможным построить подлинное Мы, которое не строится на основе различения и против Они. Перед лицом пришельца у нас теперь появляется возможность увидеть себя.

* * *

Известно высказывание Тэтчер, что общества не существует, есть лишь индивиды и семьи. Десятки лет это была глобальная философия власти, и это само по себе есть вирус. Это то, что позволило заменить общество экономикой, пустошью, где единственными ценностями были эффективность, инструментальность и прибыль. Какое-то время мы живем в постапокалиптическом мире, и это подлинная пустыня. Мы изувечили нашу человечность во имя этих ценностей пустоши. При построении планетарного Мы предстоит переоткрыть общество и нашу взаимозависимость с другими. Возможно, мы сможем теперь услышать древние языки в слове «экономика». Возможно, у нас получится отвоевать этот термин у пустоши, припомнив, что речь идёт об ойкосе или доме, что здесь есть общие корни с экологией и что ойкос или дом, т.е. обитание, призывает к совершенно иному набору ценностей, чем ценности запустения — эффективность, инструментальность и прибыль.

* * *

Где мы — в кошмарном сне или пробуждаемся от кошмара? Подобно многим я склонен мечтать. Иногда я мечтаю во сне. А может, мы пробуждаемся от кошмара, находясь в кошмарном сновидении. Может, запертые в своих домах, мы не можем понять, что делали в том прежнем мире и почему позволяли себе так жить и действовать. Вирус будто запустил всеобщую вынужденную забастовку, у которой нет лидера. Любопытно, сумеем ли мы вернуться назад? Но действовать точно будем по-другому.

* * *

Подобно кризисам прошлого Заповедник/wilderness всегда виделся Где-то-Там. Заповедник рассматривали как то, что не есть город, поселение или цивилизация. Это была природа, противостоящая культуре. Потому было возможно мыслить природу, а с ней и материальность, как Иное культуры. Природа была как Они для культуры. И действительно, весь ряд бинарных оппозиций вокруг культуры/природы — форма/материя, разум/тело, рассудок/чувства — организуются вокруг этого способа пространственно мыслить заповедник как Где-то-там. Материальный элемент всегда полагался как подчиненный, упадочный, тогда как элемент рассудочный всегда наделялся привилегией. Даже профессии оценивались согласно иерархии, основанной на близости к материальному, и наиболее отдаленные от материального ценились выше. Августин (или, возможно, это был Аквинат), к примеру, ставил музыку как искусство выше живописи, поскольку она ближе к душе или чистой мысли. Нет сомнения, что наш дискомфорт в отношении материальности связан с её неподатливостью, с тем, как она уклоняется от нашего господства. Те, кто работает с материей, знают, что вещи никогда не являют себя согласно плану (форме). Как замечает Адорно, материя — это концепт того, что концептом не является. Это то, что избегает аполлонического спокойствия формы. Отсюда, в свою очередь, пролегает путь к нашей конечности и смертности. В материи мы сталкиваемся не только с пределами нашей власти — хотя, парадоксальным образом, здесь же коренятся условия нашей способности вообще что-то делать — но также с нашей смертностью, как телесных созданий. Взятая в целом способность мышления, структура мысли, возникает как фантазия, мечтание о покидании тела и причастности материи. Возможно, это как-то связано с нашей эксплуатацией земли. Возможно, наша установка на столь безжалостную эксплуатацию земли обусловлена не просто нашим стремление к бесконечной выгоде, но нашей яростью, направленной на собственные тела и нашу смертность.

* * *

Посредством вируса мы открываем, что заповедник не Где-то-там, скорее заповедник — это всё что есть. Перед нами неподатливость, когда природа заявляет о себе прямо посреди мегаполиса, поселка, посреди цивилизации и пустыни. Заповедник — в городе, и город — в заповеднике. И обнаруживая этот заповедник, мы сталкиваемся с коррелятом планетарности, призывающим переосмыслить наше отношение к материальности и собственной телесности.

Перевод Сергея Адащика

Оригинал можно посмотреть здесь