_{Философия стала уделом не-специалистов, укротителей идей и оценок, каждый из которых высказывается, опираясь исключительно на собственное мнение: по сути, философия превратилась в более благородное название мнения. Но мнение — это суждение субъективности (индивидуальной или коллективной): его источник — в предпочтениях, вкусах и наклонностях каждого человека. «У каждого своя правда»‎, но слово «правда»‎ в данном случае — всего лишь мнение.} 

Жан-Люк Нанси, «Конец философии и задача мышления» (33)

«Self Study: заметки о шизоидном состоянии» Дэвида Кишика — книга, в которой автор постулирует свое письмо как автофилософию. Кишик полагает, что самое актуальное субъектное выражение индивида западной культуры — шизоид. Вторя Тихону Сысоеву (34), хочется сказать, что книга будто бы и написана шизоидом, утверждающим свои права, а потому, отмечая весь свой опыт относительно бесполезным, автор попутно пишет своеобразный манифест шизоида. Вот уж точно, мир мы видим глазами автора. Пользуясь авторским методом, я решил поэкспериментировать с тем, куда могут увести обобщения и аналогизация цитат, и написал заметки на заметки Дэвида Кишика о призме, через которую ему видится мир. 

* 

Кишик начинает с главы «Что такое автофилософия?». Решение продиктовано в том числе и тем, что Кишику здесь хочется наделить самоисследования определенной значимостью. Сделать это весьма трудно, ведь в обиходе у читающих людей твердо закрепилось другое авто-: «автофикшн». У этого жанра достаточно лояльные номинально безрамочные рамки. Это и плюс такой художественной эссеистики — текст стремится быть честным и наивным. В то же время у автофикшна, как писательской формы, есть выраженный минус — обвинение в эгоцентризме и сосредоточении на одной фигуре, а также уязвимость перед академической критикой, если возникает потенция к экспертному дискурсу.

Прежде всего, мы отмечаем, что для автофилософии, как и для автофикшна, большую роль играет читательский опыт автора. За вкраплениями цитат и заимствований мы угадываем человеческое обличие, сородича, но также — цитата подкрепляет претензию мысли. Подкрепляет то, что эта мысль не какая-то случайная шалость, а вполне себе устоявшаяся вещь, на которую можно опереться. Это забавный парадокс, ведь автописьмо ассоциируется у нас с легкой и необязательной формой. Автописьмо — будто бы дневник, в который ты разрешаешь подсматривать. Ты, конечно, читающий, смотри в него, но это отношения мои со мной. Имей это в виду и помни, что обязательств я перед тобой никаких не имею. 

Декарт: Я попытаюсь, беседуя лишь с самим собой и глубже вглядываясь в самого себя, постепенно сделать самого себя более понятным и близким (1). Кишик замечает важнейшее: волнует ли меня более то, понимают ли люди мою философию, или меня волнует, понимают ли они меня. Далее Августин: Не любите жить в строении, но живите в строителе (2). Человек — равный богу — живет в создателе. Это противоречит идее о том, что человеческое счастье в ощущении себя своим не только среди братьев и сестер по виду, но и далее — всех организмов. Таким образом вся планета Земля становится единством, везде усматривается система, взаимодополняемость, проникновение функциональности в соседнюю; субфункциональность, которая с определенными замечаниями может называться в конечном счете взаимозаменяемостью. Но автописьмо — это ода осознаваемому и могущему назваться Я. Взаимозаменяемость функционирует в нем не как благость, дарующаяся проявлением общности, а как подтверждение тщетности усилия и индивидуальной незначительности.

«Беседы лишь с самим собой» Декарта выражают кредо автописьма, и дальше — блогинга, любого вида репрезентации, которая есть взгляд как бы со стороны. Point of view, именно что point. Имеется возможность лишь ткнуться одной частью циркуля, очертив окружность. В этой же заметке Кишик говорит о постижении себя, как попытке защитить себя от постижения другими на их собственных условиях. Что самое важное для нас — постижение индивида другими является возможным в принципе. Если же это «постичь», то тогда постижение индивидом самого себя не более чем фигура речи, а само постижение становится гоночным заездом с конечным результатом или же глубокой колеей, из которой нельзя вынырнуть обратно, поскольку, видимо, постижение индивида другим может быть настолько весомым и иерархичным, что его невозможно будет перевесить, переинтерпретировать, изменить. Гортанный мир, в котором все меняет свою суть посредством изменения наименования. 

* 

Кишик предпринимает попытку воцерковить автописьмо, сравнивает его с автомобилем, который способен вместить в себя любого, кто сядет за руль (3). Утверждается, что подобным образом и автофилософское произведение рассчитано на потенциальных читателей, а не только на автора. Автор философского произведения предстает тогда священником или кукушкой наоборот. Высшей степени альтруизм — устройство фундамента, возведение стен и крыши. Остается только само желание заехать и возможность меблировать, обложить пространство предметами уюта. 

Зачастую писатели художественных произведений трактуются, как творцы грез. Автописьмо же предлагает побыть в шкуре обычного человека. Ясно, какого эффекта ждет читатель от процесса чтения — противотревожного. Ну что поделать, даже такой человек как Тот, добившийся признания в своей сфере, идет по вечерам в супермаркет напротив и покупает там вишневую диетическую колу. Цикл сравнений нескончаем; в наиболее драматичные минуты мы утешаемся тем, что также изменяем любимому человеку, также думаем о самоубийстве или желаем смерти близким. Заявление о некоторой форме аренды собственного сознания выглядит как характеристика, потенциально приближающая автофилософию больше к автофикшну, чем к самой философии. 

*

Фуко: ...надо относиться к себе самому как к книге, которую время от времени перечитываешь (4). Расхожее выражение, когда человек обращается к любимому фильму или книге: «Каждый раз находишь для себя что-то новое». Значит ли это, что и книга наша для нахождения чего-то нового? Накопляемый опыт каждый раз преломляет черты, события, поступки по-новому. Заметки в книге, прочитанной десять лет назад, могут вызвать умиление или стыд. Каким наивным я был дураком. Как нежно я любил. Какое количество простых истин я тогда не понимал. Меланхолия интерпретации.

Кишик вспоминает выражение taedium vitae — усталость не от тягот жизни, а от ее наползающей пустоты. Вся книга Кишика построена на противопоставлениях. Автор задает намеренно риторические вопросы, на которые и не хочет отвечать, убеждаясь в конечном счете в том, что ему не подходит ничего. Один из центральных вопросов, изматывающих Кишика, целесообразность письма. Суть, он имеет в виду две позиции: заметки для себя и заметки для еще кого-то, помимо себя. Одновременно достается и предыдущим его книгам, а утверждения о бессмысленности и тщетности мы читаем непосредственно в последней книге. Слова разнятся с действиями. Или же мы становимся свидетелями жеста «пусть будет, я все равно ничего другого не умею»? 

*

Жизнь — как замерзшее озеро. Как построить дом на тонком льду? (5). Эта дневниковая запись Кишика становится побудительным мотивом для начала размышлений, в результате которых главной характеристикой современного индивида будет выбрана шизоидность. Ключевой показатель шизоидности для Кишика — отсутствие опоры, ощущение существования, как бесконечного падения. Он приводит в пример термины Винникота: страх вечного падения и раскалывания на куски (6). Или Лэнг: онтологическая неуверенность (7). Но является ли чье-либо существование действительно уверенным? Не должны ли мы все держаться друг за друга, чтобы не упасть? Эти вопросы сразу меняют ракурс. Двумя предложениями Кишик переводит взгляд с шизоидности-патологии на шизоидность-самоотождествление. 

*

Ли Июнь: То, что мы переносим из одной точки в другую, географически или темпорально, — это мы сами. Даже самый непоследовательный человек последовательно остается самим собой (8). Главный акцент Бибихина в «Узнай себя» (9) — идентификация есть цель сугубо эпистемологическая, имеющая смысл только в опыте двойничества. Сознание, стремящееся со-знать, то есть разделиться, имея чувство сопричастности чему-либо, получить удовлетворение от постижения, потому что нужное в сравнении. Иными словами, счастье нахождения себя на темной стороне луны. Человек оборачивается на свою тень, обернувшуюся далее. Гоняется за собственным хвостом, в котором видит волю. Момент укуса хвоста — боль-осознание, разрушение двойничества, со-знание и со-единение. Когда только что было двое, но стало одним.

Я стремлюсь к тому, чтобы этот текст стал своего рода философским селфи, а не концептуальным дикпиком. Слишком много примеров, когда грань между этими вещами размывается. Философское селфи обладает здесь означаемым благородной формы. Снова всплывает изначальная цель книги — обозначение возможностей автофилософии, ее права на жизнь. Но в какой мере названное подобным образом философское селфи может удержаться от того, чтобы централизовать само себя, превратив текст в вертикаль? Индивидуалистический пафос легко перекочует в концепт, а уж лицо перед нами или пресловутый дик не так важно, поскольку объект изображения в данном случае — такое идентифицируемое, которое может стать частью публичного. 

*

Десятая заметка посвящена доказательству обсессивности Кишика, интроспективной замкнутости на себе самом. Он признается в том, что, концентрируясь на чем-то одном, все остальное для него превращается в белый шум, от которого хочется отмахнуться. В противоположность этому, в заметке упоминается довольно близкий друг Рой (10) и Джорджо Агамбен, как единственный мыслитель, к которому автор действительно прислушивается. Вдобавок для Кишика в мире наличествуют два объекта (об объектах в данном контексте будет сказано позже), по сравнению с которыми все остальное потенциальное желаемое меркнет, — Нетта, его партнерша, и писательство. Последнее предложение лаконично заключает в себе все то, что написано до него: Мои труды — одновременно причина и следствие моего одиночества. Напоминающее сизифов труд положение безрадостно на первый взгляд. Кое-кто может разглядеть здесь симптомы клинической депрессии. Кишик, упоминая о непринадлежности ни к какому альтернативному интеллектуальному сообществу, придумывает для себя андеграунд под андеграундом, альтернативу альтернативе. Процесс этот, пусть и имеет искреннее побуждение, является достаточно бесполезным, олицетворяя собой соревнование в самом одиноком одиночестве, как известно, не имеющем награды за победу. 

*

Шизоидная жизнь — не что иное, как пожизненное заключение, ежедневно отбываемое в обычном мире (11). Любопытно: Потерянная жизнь, и она моя. Жизнь потеряна кем-то, кто-то потерял жизнь — выронил, как варежку, торопясь запрыгнуть в забитый автобус. Мое, по Кишику, то, что ничье. Шизоидная вещь — вещь ничья, ненужная, оставленная. Но и присвоение шизоидом вещи — не то, что может присвоить себе индивид ранней идентификации. Безличная форма, которая свойственна присвоению обстоятельствам наибольшей власти. Жизнь заключена, ее нужно отбывать, она потеряна. Жизнь — жертва насилия, совершаемого ее проявлениями. Тогда жизнедеятельность — нескончаемый селфхарм.

Лэнг: Такое заколоченное «я», будучи изолированным, не способно обогащаться внешним опытом, поэтому весь внутренний мир стремится ко все большему и большему обнищанию, пока индивидуум не начинает ощущать себя просто вакуумом (12). Но «я» приходит с тем, что может обнищать, в этот мир? У «я» можно что-то забирать, «я» заколотили. Или «я» само закрылось ото всех? Само за семью замками. Само себе мерещится, бегает по темени, пугает призраком своим. Снова опыт двойничества. Ад — это раздвоенное «я», которому дается название «другие».

*

Винникотт убедил меня в том, что, хотя текст возникает из стремления к общению, в конечном счете даже в этих откровениях я руководствуюсь желанием, чтобы меня никогда не нашли (13). Во-первых, текст возникает потому, что я его строитель. Я строю себе крепость из слов, зарываюсь в смыслах, словно в самых теплых одеялах. Боюсь тех монстров, что прячутся под кроватью. Их я боюсь гораздо больше, чем перспективы задохнуться в духоте моих теплых одеял. Кто знает, зачем мы оставляем треть ступни дозорным? Во-вторых, чем больше я проинтерпретирую то, что я есть, тем больше будто бы смыслов, но в смыслах я ли? Я есть то, что я проживаю. Если я множу следования, которые могли бы быть, но не есть всегда еще, я лишь расставляю зеркала, как в туалетном столике, смотрю на себя в разных ракурсах, все дальше становясь от цельного. И тогда меня никто не понимает. Потому что я стал, первое, далек из-за искусственной дистанции, которую нельзя сократить, ведь ее нет. Желающий встретить меня это видит. Я же подставляю к силуэту пальцы и показываю ему: вот ты, ты — пять сантиметров высотой, ты маленький, я так вижу. Второе, меня не понимают из-за того, что не разобрать кого понимать. Какое отражение выбрать, для того чтобы войти в контакт. Ведь это уже фактически инопланетный организм. И ясное дело, что, если с одним отражением не получится, то другие ему об этом в миг расскажут, и тогда все будет кончено.

*

Делез утверждает, что стоики не обменивают внешнее на внутреннее, а хотят оставаться на поверхности, обесценивая даже глубину (14). Кишик проводит параллель между «хорошими шизоидами» и стоиками, объединяя их стремлением к апатии, так как последняя купирует возможность переживания сильных эмоций, которые не поддаются контролю. В самом деле, обесценивание верный способ лишить себя зависимости от происходящего. Как и физическая боль, гарантирующая телу чувство реального, оно добывается через негативистскую позицию. Эйген Блейлер, который ввел понятие аутизма, как раз считал негативизм проявлением шизофренического аутизма. Почувствовать себя живым можно и через обоюдно желаемые объятия, но получить их сложнее, чем физическую боль. Мы здесь вспоминаем про ничейную жизнь, напоминающую селфхарм. Так же дело обстоит и с присвоением ценности совершаемого. Если представить классическое разделение совершаемого от КПТ, в котором есть место для контролируемого, частично контролируемого и неконтролируемого вовсе, тотчас возникает необходимость волевого труда, ведь конвейер случившегося не оценивает, в отличие от человека.

Вместо того чтобы лишить себя соотношений только с группой неконтролируемого, стоик или «хороший шизоид», устало смотрит на накопившуюся кучу и нерешительно ее отвергает всю целиком. Вот где глаза боятся. Стратегия шизоида: если глаза боятся, этим нужно воспользоваться. Не дать развидеть, постоянно убеждать все свои сенсоры в тщетности.

*

Я могу войти в пространство некоторых философов, познакомившись с их работами, но я должен помнить, что это их ментальное пространство. Я могу нанести визит, но не могу поселиться там навсегда, даже если буду самым большим знатоком их мысли (15). В то же самое время Кишик декламирует своим текстом попытку построения такого жилища, в которое можно въехать, став его собственником. Вспоминаем метафору с водителем автомобиля и философией. Недостроенный дом с отсутствующей четвертой стеной. Как у Нины Бертон с ее дачным писательским домиком (16). Кишик ясно указывает на то, что его книги не могут подарить ему чувство комфорта и дома. Это фиксация определенного момента, определенного рода мыслей, которых уже нет. Стройный, ровный забор стал просвечивать дырами, и с той стороны смотрит кто-то другой, еще довольный.

Не стоит забывать, что ментальное пространство философа может оказаться и коробкой из-под холодильника, расстеленной посреди проходной пешеходной улицы. Можно ли нанести в нее визит? Можно ли хотя бы теоретически поселиться там навсегда, если даже сам хозяин не совсем в ней живет? Сочленение — чудовищный риск, ведь рано или поздно придется столкнуться с тем, что одежда станет не в размер и придется ходить в огромных балахонах, напоминая шута, или вовсе голым. «Я такой же как». Я даже не такой же как вчера, даже не такой, как минуту назад. Что можно говорить о близости? Что в ней принято разделять и делиться. И значит, самые наши сокровенные ценности кому-то захочется отдать. Но когда мы примеряемся к такому же, как мы сами, мы ищем, что нам отдадут, с нами поделятся.

*

Симона Вейль: Смирение — это приятие своей смерти. <...> О связи между смирением и истинной философией знали в древности. Среди сократиков, киников, стоиков считалось частью профессионального долга сносить оскорбления, удары, даже пощечины без малейшей инстинктивной реакции оскорбленного достоинства (17). Вейль говорит об Акте Творения, как отречении и оставлении. Создавая иное, нежели Он, Бог его неизбежно оставил. Кишик находит логичный путь: чтобы участвовать в сотворении мира, философу нужно рассотворить собственное «я», полагая, что в представлении Вейль, философ, говорящий «я», неизбежно лжет.

Уму, мыслящему пространствами, приходится выбирать — в какую сторону осуществить движение. Отстраненная мысль, в данном случае шизоидная, может являться не только показателем эмпатической импотенции индивида, его невозможности иметь различные со-. Те фрагменты Вейль, что использует Кишик, отчасти ставят философа в позицию божества. Они придают ему всеобъемлющую волю такой степени, что он вправе быть отстраненным, вправе полагаться на общий порядок вещей и эпистемологическую метафизическую безопасность, исходящую из его отстраненности. То есть то, что я в этом не участвую, как раз таки и объясняет, что все будет так как будет. Другому не бывать. Вязкие христианские путы, которые зачастую наделяют альтруистические побуждения отстраненностью верха по отношению к низу. Профессиональный долг сношения унижения без малейшей инстинктивной реакции… Кишик присовокупляет Делеза, кажется, для того чтобы шизоид обрел монашескую отстраненность. Да, не возвышения. Да, отстраненность не победы. Но отстраненность ленивого дерзновения, автоматического скольжения водомерки.

Не трудно отказаться от «я», которое ничего не стоит, которое нет желания заполучить. Исчезновение — это обязательный след присутствия. Рассотворить собственное «я» задача непреодолимая. Даже какао-порошок, превращенный в однородный напиток, напоминает всем своим видом и вкусом о том, чем он был до того. Что уж говорить о фрагментах. То, как ведет собственную документацию Кишик, напоминает разрушение, а не рассотворение, в нюансах и вовсе желаемое. Не получится сказать «я», но и не получится сказать «ничто» или «никто».

*

По Гантрипу: шизоидные проблемы представляют собой бегство от жизни, эдипальные проблемы представляют собой борьбу за то, чтобы жить (18). Тайное желание уложить в постель маму и убить папу — это реальный прогресс для тех, кто стремится к небытию. Кишик указывает на анте-эдипальный образ мышления Фэйрберна и Гантрипа. Мы наблюдаем существенную разницу между анти-эдипальным освобождением и анте-эдипальным устранением. Это предпозиция, которую Кишик будет обосновывать далее: для шизоида все вокруг является объектом. В упрощенной трактовке, обыденно, мы часто отличаем объект от субъекта отсутствием воли. Данная расстановка предполагает, что существует объективный над-взгляд — божественный киноглаз, — который наделяет субъектностью или объектностью того или иного индивида, ту или иную вещь, исходя из того, в какого индивида или в какую вещь на данный момент фиксации происходящего киноглаз решил спуститься и вселиться.

Для шизоида проблема устранения прошлого является реальной. О будущем он, как может иногда казаться, в состоянии не позаботиться самостоятельно посредством ежедневной анемии. Прошлое же — стартовая позиция, наделенная содержанием волями, на которые повлиять не представляется возможным. Устранить то, что было совершено, возможно только из шизоидной позиции. Чтобы наступила темнота, недостаточно просто закрыть шторы, нужно заколотить ставни покрепче, не оставив щелей. То, что происходит впоследствии, известно из экспериментов по сбиванию биологических часов. В то же время — это и социальные часы. Индивид перестает верить в возможность коммуникации даже с продуктами собственных интроспекций.

Внешняя среда навязывается отдельным личностям для их собственной защиты. Эта фрейдистская позиция не может интегрировать основную мысль Винникотта о том, что нет такой вещи, как ребенок (без того, кто о нем заботится), или что отношение было вначале (19). Или нет знания без веры. Для того чтобы исследовать мир, нужно взять его существующую субстанциональную диспозицию за веру. Без этого нельзя и шага совершить. Разумеется, в этом знании на веру полно лжи. Первостепенная задача ребенка заключена в очищении знания ото лжи. Потом приходит сомнение в самой рамке и системе. Затем — невозможность различения знания и веры. Весь накопленный опыт с правдами и неправдами ждет искажения в очередной призме, дабы мелькнуть, предоставив отражение для следующей. Отношение было вначале. Нет такой вещи, как мир, без того, кто его чувствует и интерпретирует.

*

Краткое изложение Гантрипом того, что стало известно как теория объектных отношений: на базовом уровне мы ищем людей, а не удовольствий. Цель жизни — не снятие напряжений, а установление отношений. Удовольствие ради удовольствия часто является способом смягчить свою неспособность получить то, чего я действительно хочу (20). Снятие напряжений в качестве цели настолько быстро приводит к противоположному результату, что возможные цели, лежавшие веером перед волей индивида, тотчас устремляются подальше за невидимый горизонт. Оттого возникает механика «удовольствия ради удовольствия». Это простейшая конструкция из всего спектра ложных причина-следствие. Все равно что кусать свой же хвост. «Удовольствие ради удовольствия» еще и механика отсутствия риска.

Неспособность установления отношений, а это всегда не только проблема доверительной коммуникации, но и проблема безвозмездного труда по узнаванию себя, купирует потенциал шизоида, возвращая его стремление к удовольствию. У-довольствие, то есть возможность остановиться вовремя, встать из-за стола с небольшим чувством голода, это навык индивида, могущего созидать. Но увидим, насколько далеко применение этого слова от его оговоренного значения сейчас. У-довольствие — это скорое стремление погрузиться в довольствие, обсессивное желание ощутить выполнение, завершение. Быть довольным — сродни финалу «Шоу Трумана» (21), когда герой обнаруживает, что границы его мира — картонное небо. Удовольствие — это банкнота на крючке перед Скруджем МакДаком, который таким образом мотивирует себя заниматься бегом. Простейшая из известных дофаминовых уловок, производящая индивидов-дятлов, которые занимаются лечением леса, так и не находя вредителей, но сотрясая свои головы до состояния плотного когнитивного тумана.

*

Начало последней публикации Фэйрберна, в которой его теории были изложены в 17 тезисах: 1. Эго присутствует с рождения. 2. Либидо — функция эго. 3. Влечения к смерти не существует, а агрессия является реакцией на фрустрацию или депривацию. 4. Поскольку либидо есть функция эго, а агрессия — реакция на фрустрацию или депривацию, не существует такой вещи, как ид. 5. Эго, а значит и либидо, в основе своей стремится к объекту (22). Там, где Фрейд концентрируется на субъекте, Фэйрберн считает важнейшим отношение. Отношение формулирует переход в желание. Поэтому бесконечная интерпретация сублимаций не имеет высокой ценности. Мы лишь констатируем, что субъект таков. Это все равно что клиент психотерапевта, замечательно справляющийся с тем, чтобы анализировать собственное положение, но ничего не могущий предпринять по отношению к тому, что его гложет. Глупость — думать, что новоназванное стояние на месте способно вызвать улыбку и сочувствие к самому себе. Глухота не то что ко всему живому, включая меня самого, глухота к тому, чего нет. Точка конца, из которой никогда ничего не начиналось. Разве может такое положение объяснить хоть что-то, придумать интуицию, преломить вещи? Стало быть, и такие вещи, как влечение к смерти и ид, результат мифологизации. Уму не дано объять, а то, что искусственно хотят надсадить над ним, — обречено на давление. И всего лишь. Только сила тяжести спасает необъятное слово от пересмотра. Оно наваливается на повседневность и вынужденность, ты его несешь и горбишься.

*

Дома я оказываюсь в ловушке своего пустого одиночества и цепенящего комфорта. На улице я склонен к самодепривации или самоотчуждению (не покупая себе еду, не защищаясь от стихий) (23). Кишик уже в теоретико-аналитической главе начинает персонализировать свой опыт. Он снова упирается в долингвистическую стадию, обращаясь к Винникотту. Событие в прошлом еще не произошло, потому что пациента, с которым оно произошло, еще не было (24). Дальше: Сказать, что переживать нечего, означает, что есть ничто, которое должно быть пережито (25). Кишик склоняется к тому, что терапия — это не интерпретация, а отношение. Он вспоминает, как Агамбен указал на важнейшую ошибку, возникшую в результате психоаналитической апроприации мифа об Эдипе (26). Первородный грех Эдипа — не отцеубийство и не кровосмешение, а разгадка тайны Сфинкса. Он осквернил духовную тайну, превратив ее в обычную речь. Фрейд, утверждает Кишик, захотел выразить невыразимое, раскрыть тайну. Речь же — это беспрерывная тоска по невыразимому. Она обращена к тому, что утрачено (крик, междометийность), зовет его, втайне мечтая о сохранении такого положения, ведь место есть только одному. Если в язык человека возвращается крик и междометийность, в нем не остается места для речи. В этом и заключена задача речи, как бытия человека. Неразрешимая задача по переживанию ничто.

*

Выражение Винникоттом подлинной самости, остающейся всегда потенциальностью, не исчерпывающейся никакой актуальностью: Мы должны чувствовать возможность не впускать внешний мир и сохранять свое право на внутреннее уединение (27). Выходит, что ядру самости не нужна коммуникация, не нужны люди как цели. Можно сказать, что в потенциальности (отношение) и заложен смысл шизоида. Задача состоит в том, чтобы уничтожить фантазию об отношении, как отрезке: пути от исходящего к приходящему. Необходимо мыслить себя возможностью-лучом, устремившимся непонятно куда, масштабируемым — увеличивающимся или уменьшающимся. Но ни в коем случае нельзя измерять путь — его длину (ценность). Как превратить обесценивание в святую возможность, которую и не нужно нарекать товарной характеристикой? Как быть материалом и знать о возможности быть исчерпаемым, как о возможности? Нужно чувствовать возможность не впускать внешний мир. Знать, что еще есть что отстоять.

*

Кишик приближается к выводу главы, посвященной психоанализу. Упование на могучие животные инстинкты, которые возвышают лишь значимость эго, обманчиво считая целью его существования силу, привело культуру Запада к полнейшей деструкции. Здесь Кишик цитирует Гантрипа, уличавшего патологию антисоциальных влечений в том, что они производятся намеренным подавлением слабого. Мы скорее притворяемся, что мы плохие, чем признаем, что мы слабые (28). При условии существования Другого, это становится автоматизмом коммуникации с рождения. Притворство в плохости — лишь одна из форм силы, оно служит еще одним инструментом манипуляции. Притвориться плохим — это попытка предугадать действия Другого, заранее выработав стратегию коммуникации, получить от него желаемое. Признаться в слабости — это чистое доверие. Изначально этот акт и вовсе не допускает наличие Другого. Именно поэтому возможна помощь со стороны. «Любовь нечаянно нагрянет, / Когда ее совсем не ждешь» (29). Надежда, если пользоваться ею как товаром, опираться на нее тогда, когда есть до нее дело, легко превратилась у нас в недевальвированную версию авось. Поэтому надежда в этом смысле и есть лицо притворства плохим. Надежда на то, что тебя начнут отговаривать, называть «хорошим человеком», перебирая твои хорошести, и ты заснешь, забыв, что только что притворялся плохим, начнешь притворяться уже хорошим.

* 

Эрос и Танатос всасываются обратно в темную пустоту первобытного Хаоса, из которого вышли. Вот и фрагменты аргумента, который кажется Кишику достаточно весомым. По Гантрипу, ощущение себя «пустым местом» — ощущение, никогда не перерастающее в адекватное чувство реальной самости (30). Это элементарная проблема, и ее простота не кодифицируется. Мы должны задать себе вопрос: действительно ли проблема пустоты не проговаривается, или она не может быть проговариваема вовсе? Во всяком случае, вывод Кишика точно можно считать верным для философии XX века, это философия проговариваемого. Хотя бы потому, как она самозабвенно въелась в знак и означаемое. Теория второй половины прошлого столетия находила важность пустоты в отсутствии в ней знаков, языка как такового. После упоминания того, что не-есть, шло либо загадочное многоточие, либо ленивая точка. Федор Гиренок: Бытие же не говорит о присутствии человека вообще ничего. А мы забросили язык того, чего нет. У нас просто его нет, так что мы не можем ничего говорить о человеке. Как только начинают говорить на языке пространственно-временном, начинают говорить о том, что есть. Но зачем об этом говорить? Об этом говорили две тысячи лет и ничего не сказали! (31) То, что ощущение себя пустым местом не может перерасти в чувство реальной самости, — это проблема не человека, который уже есть, а проблема того, чего нет. Там, где нет ничего, либо человек, которого еще нет, либо человеческое не-место там и вовсе отсутствует. 

* 

Фрейду следовало сконцентрировать свое внимание на Исааке, а не на Аврааме. Это привело бы большее число людей к осознанию того, что подавление агрессии — ничто по сравнению с подавлением любви (32). Это правда, что наша культура пропитана презрением к слабости, презрением к потребности зависеть от других. Политические режимы, проповедующие чувство локтя, относились к этому упрощенно. Они сводили эту потребность к универсальному значению. Тогда никому не требовалось больше или меньше. Если такой индивид вдруг обнаруживается, он исключается из системы, как внесистемный девиант, чтобы универсальное значение не приходилось каждый раз пересматривать. Поэтому культура занимается регулировкой агрессии, а любовь оставляет забитой, ведь государству последняя ни к чему.