Жуткая история о каннибализме, написанная японским художником-авангардистом, писателем и поэтом в 1915 году. Мураяма Кайта скончался в возрасте 22 лет от туберкулеза, но за свою недолгую жизнь успел написать несколько сборников стихотворений и рассказов и создать множество картин и рисунков.

1.

Как-то ясной майской ночью я любовался темно-синим небом, как вдруг за воротами послышался голос:

— Вам телеграмма.

Я взглянул на нее и удивился. Текст гласил: “Кудандзака 301. Канэко”.

“Что это такое? Что за 301?” — удивился я. Канэко — мой друг, и даже самый чудной из друзей. “Он поэт, в поэтах есть загадка”, — задумался я, вертя эту загадочную телеграмму в руках. Отправили ее в десять часов сорок пять минут из Оцука. Я не знал, как это все увязать. Поэтому я переоделся в уличное кимоно и направился в сторону Кудандзака.

Мой дом находится далеко от станции. По дороге я думал о Канэко. Позапрошлой осенью меня пригласили на пирушку, куда приходили только чудаки. Там я впервые свел знакомство с Канэко Эйкити. Среди молодых поэтов лет двадцати пяти он, несмотря на свои двадцать семь, казался чудовищно старым, а его красноватое лицо бороздили глубокие дегенеративные морщины; в глазах горел жуткий зеленый огонь, а нос был страшно толст. Но причина, благодаря которой мы познакомились, была в его губах. Даже среди безумных, как на подбор, гостей на этой сумасшедшей пирушке, которая простому человеку показалась бы чертовским шабашем, его губы привлекали внимание.

Он сидел прямо напротив, и я мог свободно его разглядывать. Губы у него были великолепные. Они колотились друг о друга, словно две ржавых медных пластинки. И постоянно дрожали. Когда он ел — вот это был спектакль. Эти пластинки оттенка горячей крови раскрывались с быстротой молнии, и всасывали в себя пищу. Я еще не видел человека с такими роскошными толстыми губами и восторженно смотрел, как он ест. Но тут мы случайно встретились взглядами. Он сразу же поднялся и громко начал: “Чего это ты уставился?” — “Извините пожалуйста”. — Он успокоился и снова сел. — “Пялиться на людей нехорошо, понятно тебе?” — “Да, но меня заинтересовало ваше лицо”. — “Нет, спасибо, мое лицо тебя интересовать не должно”, — мрачно ответил он. — “Не сердитесь, давайте лучше выпьем за мир”. — Так я и познакомился с Каноко Эйкити.

Чем дольше я его знал, тем страннее он мне казался. Какие-то средства у него были, а вот родителей там, братьев с сестрами — нет. Он вроде где-то учился, но ничего толком не окончил. Почему ему так не нравилось об этом говорить, я не понимал — короче говоря, поэт. Домой к себе он тоже никого не водил. Чем он там занимался — бог весть, обычно он просто ходил по улицам. Часто я видел его в барах и ресторанах. А потом на пару-тройку месяцев он куда-то пропадал. Черт разберет. Мы тесно общались, он даже мне доверял, но кроме этих странностей я ничего о нем не знал.

　　　2.

Размышляя о телеграмме, я взобрался на холм Кудандзака. Под моими ногами простирался ночной Токио. В темноте мерцали, будто алмазы в руде, огоньки квартала Дзимботё. Я прошелся вокруг холма. Думал, может, Каноко ждет где-то здесь. Никого не было. И за статуей Омура тоже ни души. Я прождал полчаса и уже засобирался к нему домой. Каноко жил рядом, на Томидзака, в маленьком, но красивом домике. Когда я пришел туда, то увидел полицейских. Я удивился и спросил, что случилось. Услышал в ответ, что Каноко покончил с собой. Внутри, в комнатке площадью в шесть татами, толпились его друзья в окружении полицейских. Каноко закололся металлическими щипцами для угля. На теле были следы от ударов. Лицо было бледно-розовым, как во сне. Врач думал, что он помешался, будучи пьяным. От трупа сильно несло алкоголем. Прохожие говорили, что слышали крики, которые потом перешли в какой-то вой.

Записки не было. Телеграмма так и оставалась загадкой. Судя по времени, он отправил ее, вернулся домой и сразу покончил с собой, думал я, возвращаясь к холму Кудан. Итак, что могут значить цифры 301? Вроде нигде на Кудандзака цифр нет. Я осмотрелся, но ничего не увидел. И тут мне пришла в голову мысль. На всем холме можно насчитать более трех сотен… поребриков, которые огораживают сточные канавы. Я начал считать их по правой стороне, спускаясь вниз. Но триста первый поребрик был ничем не примечателен. Может быть, надо считать их снизу. Всего поребриков триста десять. Поэтому десятый сверху — это триста первый снизу. Я подошел к нему и заметил небольшой черный предмет между десятым и одиннадцатым поребриками. Это оказался черный промасленный сверток. “Ну-ка, вот”, — я забрал его и помчался домой.

　Внутри оказалась тетрадь в черной обложке. Только начав ее читать, я понял, кто таков был Канэко Эйкити. И это оказался крайне страшный человек. “Да он не человек, он дьявол!” — воскликнул я. Читатель! И сейчас меня пробивает дрожь при мысли, что я предаю огласке эти заметки. Далее все содержимое тетради.

　　3.

Друг мой, я решил умереть. У меня уже наточены щипцы для угля, чтобы заколоться в сердце. Когда ты будешь читать эту тетрадь, в живых меня уже не будет. А ты обнаружишь, что поэт, избранный тобою в друзья, на самом деле преступник, каких свет не видывал. И может, ты будешь клясть себя за то, что дружил со мной. Но перед тем, как ты возненавидишь то, что останется от меня, пожалей мой труп, ибо я заслуживаю жалости.

Я расскажу тебе всю историю своей жизни, ничего не скрывая. Итак, я не токиец. Я родился и рос среди гор провинции Хида. Из поколения в поколение семья моя торговала деревом и во времена отца была уже одной из немногих богатых и знатных в округе. Отец мой, человек до крайности простой и благородный, в те славные времена завел себе наложницу — гейшу из Нагоя, которая родила ему сына. Это был я. К моему рождению у законной жены отца, мачехи, уже был ребенок. И пусть это было не совсем благопристойно, но и мачеха, и моя матушка жили в одном доме. И дети их тоже воспитывались вместе. Когда мне исполнилось двенадцать, у мачехи было уже четверо. А в апреле родился еще один, мой младший брат. После его рождения в деревне стали говорить, что это ненормальное дитя, ибо на его ступнях было золотистое пятно в виде полумесяца.

Говорили, что как-то его увидела бродячая гадалка и сказала: “Он умрет страшной смертью”. И это страшное предсказание сбылось. Я еще маленький думал, что пятно на его ноге — дурной знак. Время то я не забуду никогда. В октябре скоропостижно скончался отец. Он оставил завещание и умер. От нас с матушкой он отказался, выплатив, правда, десять тысяч йен. А дом переходил к старшему сыну мачехи, на три года меня старше. Отец был к нам так добр, а завещание, на которое мы с матушкой так надеялись, нас обмануло. На самом деле между ними с мачехой велась тайная война не на жизнь, а на смерть. И что мачеха, которая завладела домом, обрушит свой гнев на матушку, было ясно, как божий день. Поэтому мы, как только кончились похороны, переехали в Токио. И я стал жить совершенно независимо от семьи, которая осталась где-то там, в горах. Процентов от десяти тысяч йен хватало нам на жизнь. Матушка моя была мудрой и скромной, ни капельки расположения у нее к искусствам гейш не было.

　Когда мне исполнилось восемнадцать, она умерла. С тех пор я остался один, и стал вести распутную жизнь поэта. Такова в общих чертах моя история. Но в ней таится мрачная сила, которая постоянно меня преследовала. С самого детства я был необыкновенным. Не было во мне беззаботности других детей. Я любил молчать в одиночку, но не играть с другими. Часто я ходил в горы и, стоя за скалами, смотрел на бегущие по небу облака. С годами привычка эта становилась все более нездоровой; за два года, как мы покинули Хида, случилось следующее. Полгода я мучился болями. У меня бесконечно, невыносимо зудело в позвоночнике. Ходить я тоже нормально не мог и всегда заваливался вперед. Лицо стало землистым, я тощал прямо на глазах. Матушка моя испереживалась, давала мне всякие лекарства, и я поправился. Но болезнь кое-что со мной сделала. Мне вдруг захотелось такого, что обычно не едят. Поначалу я попробовал штукатурку и втайне от всех колупал стены. На вкус она была хороша. Мне особенно нравилась белая, из амбара. Доколупался я до того, что как-то с ужасом заметил огромные дыры на стенах. А затем аппетит вдруг разыгрался, и я стал есть такое, что и представить нельзя. И проделывать это было удобно, ибо был я нелюдим. Скольких слизняков я проглотил. Обычной пищей моей были лягушки. В окрестностях Хида они водились в изобилии. Я ел вытащенных из грязи в саду червей и жуков. Весенние гусеницы ядовитых цветов — золотые, фиолетовые, зеленые — испускавшие, к тому же, страшную вонь, будили неутолимый голод. Домашние заметили, что у меня губы распухли от укусов насекомых. А так чего я только ни ел. И ни разу не отравлялся. Странные мои вкусы все сильнее довлели надо мной, но как только мы с матушкой переехали в столицу, тамошняя жизнь меня излечила, и постепенно они сошли на нет.

　　4.

Однако, когда мне было восемнадцать, скончалась матушка, и ту зиму я провел в печали. От горя я непрестанно рыдал. И так слабый здоровьем, я испытал острейшую неврастению. Я стал походить на призрак. Боли в спине, которые мучали меня в отрочестве, вернулись. Вынести этого я не мог, и в двадцать лет бросил учиться и переехал в Камакура. Долгое время то я жил там, то навещал Ситиригахама и Эносима. Гулял, купался — так и проводил время. Там и состояние мое стало меняться. Оказался вдруг на морском берегу, вдали от городской сутолоки — и стал выздоравливать. Привел себя в порядок. Будто снова стал одиноким мальчиком, который радостно гулял в горах Хида. Но как-то раз сел я ужинать, и еда показалась мне чрезвычайно невкусной. Чтобы мне, после плавания, ужин в первоклассном рёкане показался невкусным — такого и быть не могло. Я взглянул в зеркало. Бледное лицо мое раскраснелось. Затуманившиеся глаза блестели. Может, я поправился и еда перестала казаться мне съедобной. Я высунул язык. И в этот момент зеркало упало у меня из рук. Язык мой стал длинным. Аж в три с половиной вершка. Мало того, что он вытянулся, так и форма у него стала тоже самая дикая. Разве у меня был такой язык? Да быть такого не могло. В зеркале я увидел, как меж губ моих торчит огромный шмат мяса, весь покрытый огромными лиловыми и алыми бородавками, да вдобавок с него стекает слюна. Я присмотрелся и к удивлению своему понял, что бородавки эти были иголками. Язык был шершавый, как у кошки. И на ощупь тоже. Да разве такое возможно? Но еще сильней я удивился, когда в зеркале увидел красное лицо дьявола. Жуткое лицо. Огромные глаза лихорадочно блестели. Я сразу же растерялся. И тут из зеркала раздался голос: “Твой язык — язык дьявола! Не найдешь подходящей еды — не наешься. Можешь хоть все съесть, главное ищи, чем дьявола кормят. А иначе будешь целую вечность голодать!”. И тут я сразу все понял. — “Что ж, я уже отчаялся. Буду есть всякую дрянь. Может найду, что ему по вкусу”, — и отбросил зеркало. — “Вот что с моим языком сталось за месяц. Потому и еда невкусная”. Передо мной был новый, совершенно новый мир. Я выехал из рёкана. Из Камакура переехал в Идзу, и снял заброшенный дом в далекой деревне. И там началось. Обычная еда языку, покрытому бородавками, вкусной не казалась. Пришлось питаться на редкость оригинально. За два месяца, что я жил в этом доме, пробовал землю, бумагу, мышей, ящериц, жаб, пиявок, лягушек, змей, а потом медуз и рыбу фугу. Я ел насквозь прогнившие овощи. Гниль эта на запах, цвет и вкус была крайне аппетитной. И этим я мог насытиться. Но два месяца спустя лицо мое позеленело. Тело мое потихоньку становилось, как у бессмертного. И тут я понял, что хочу мяса. Но желание это бросило меня в дрожь, и лишь два слова огнем горели в душе моей. — “Хочу человечины”. Было это прошлым январем.

　　　5.

Заснуть я после этого не мог. Только человечина и снилась. Губы дрожали, а толстый алый язык скользил, как змея. Сила этого желания меня напугала. Я пытался его подавить. Но дьявол подзуживал: “Что, хочешь попробовать самое вкусное блюдо? Будь храбрым, сожри человека, сожри человека”. Лицо дьявола в зеркале расплылось в жуткой улыбке. Язык становился все длиннее, а иглы — все острее. Я закрыл глаза. — “Нет, я не буду никого есть. Я не абориген из Конго. Я добропорядочный японец”. — Но дьявол во рту моем презрительно рассмеялся. Пришлось постоянно напиваться, только чтобы избавиться от этого страха. Пока я сидел в баре, желание это как-то отступало. Да только судьба ко мне милосердна не оказалась.

Ночь пятого февраля я никогда не забуду. Тогда я напился и пошел домой из Асакуса. Ночь была туманная, кругом не видно ни зги. Во мгле горели лишь отсветы фонарей, но я все равно заблудился. Вдали зашумел поезд, и я понял, что нахожусь у станции Ниппори. Я пересек переезд. Поднялся в гору. Зашел на кладбище Ниппори и свалился навзничь. Когда открыл глаза, была уже глубокая ночь. Я зажег спичку, на часах — за полночь. Шатаясь от выпитого, я бродил меж могил. Тут я поскользнулся и упал. Зажег вторую спичку и увидел, что лежу на свежем земляном холмике. И тут страшная мысль родилась в моем мозгу. Я взял палку и стал рыть этот холмик. Копал его, как безумный. Долбил, как сумасшедший. Скреб землю ногтями. Где-то через час я наткнулся на дерево. — “Это гроб”. Я отбросил землю и сломал крышку гроба. Зажег еще одну спичку и посмотрел внутрь.

И тут меня потрясло жуткое, невыносимое чувство. Огонек осветил бледное лицо мертвой девушки. С закрытыми глазами и стиснутыми зубами. Лет девятнадцати, хорошенькой. Темные волосы блестели. Кровь бросилась мне в голову. Голова ее была отделена от тела. Руки и ноги тоже были брошены в гроб. Я затрясся. Наверняка она бросилась под поезд, и ее только тут временно похоронили, подумал я, и дрожь отступила. Достал ножик из кармана и вонзил его в грудь девушки. Любимый запах гнили ударил мне в нос. С трудом, но я отрезал ее грудь. Грязные капли стекали с моих рук. Я отрезал немного мяса от щек. Закончив дело, я испугался. “Что ж ты наделал?” — услышал я голос совести. Но я завернул отрезанные части тела в платок. Привел крышку гроба в должное состояние и вышел с кладбища. Нанял рикшу и поехал домой, в Томидзака.

Прокравшись домой, я запер двери и развернул платок. Прежде всего я поджарил щеки. От них аппетитно пахло. Я завопил от удовольствия. Неторопливо жарил мясо. И язык дьявола высовывался от удовольствия. Рот мой наполнился слюной, и я не мог больше терпеть и схватил кусок недожаренного мяса. Я погрузился в опьянение, как от опиума. Ах, чудо, что столь аппетитная еда вообще существует. И как я мог раньше такое не пробовать? Вот она, “дьявольская еда”. Язык мой просил еще. Ему хотелось человечины. И наконец-то я это понял. Затем я впился зубами в грудь. Сквозь меня будто бы ток пустили. Наконец-то я был сыт! Наконец-то я получил удовольствие от еды!

　　　6.

Весь следующий день я копал тайник под полом. А затем я прикрыл его досками. Это была кладовка. Только я собирался хранить там драгоценную еду. Глаза мои горели. Я шел по городу, и у меня текли слюни. Я хотел съесть всех, всех, кто проходил мимо меня. Особенно привлекали меня мальчики и девочки лет четырнадцати. Мне невыносимо хотелось вцепиться в них. На этот случай у меня в кармане лежал носовой платок и бутылка с хлороформом. Я усыплял их, а затем отвозил домой.

Последнего я схватил двадцать пятого апреля, дней десять назад. Я ехал на поезде из Табата в Уэно. Рядом сидел очень красивый мальчик — у меня аж коленки задрожали. Простоватый на вид, но на редкость симпатичный. Рот мой наполнился слюной. Я аж сглотнуть не мог. По виду он путешествовал один. Поезд прибыл в Уэно. Он слегка постоял на станции и пошел в сторону парка. Сел на скамейке и смотрел одиноко на огни в пруду Синобадзу.

Я огляделся — кругом не было ни души. Достал бутылку с хлороформом и платок. Намочил его. Мальчик все так же смотрел на пруд. Я прижал платок к его носу. Все подействовало, как надо, и он обмяк. Держа его на руках, я спустился по лестнице и подозвал рикшу. Мы поехали в Томидзака. Я зашел домой и запер дверь. Под фонарем я увидел, какой это был красивый мальчик. Я вытащил острый нож и с силой вонзил ему в затылок. Сонный мальчик широко раскрыл глаза. Его зрачки заблестели, лицо побледнело. Я перетащил его в кладовку.

　　　7.

Я думал, по возможности, описать в деталях, что я с ним сделал. Обычно я действовал по одной программе. Я жарил поочередно мозг, щеки, язык и нос — и съел все дочиста. Запах их свел меня с ума. А мозг на вкус превысил все ожидания. Насытившись, я заснул, а в девять утра принялся за завтрак.

　А потом была эта ужасная ночь. И той ночью я решил, что не хочу больше жить. Не было ночи страшнее. Как зверь, я спустился в кладовку, ибо настала очередь готовить руки и ноги. Я взял пилу, чтобы отрезать конечности, и встал рядом. Тут я схватил тело мальчика за левую ногу и перевернул его. Он лежал на животе. Когда взгляд мой упал на его левую ногу, я подпрыгнул, будто заклейменный. Смотри! На его левой ноге разве не пятно в форме полумесяца? Я ведь писал, что у меня был младший брат с таким пятном… И было это лет пятнадцать назад. Какой ужас! я съел собственного брата! Я развернул его сверток с тетрадями. Все они были подписаны: Каноко Горо. Так звали моего брата. Как я понял, он хотел в Токио и, скучая по мне, сбежал из Хида. А теперь он был мертв! Друг мой! Я больше не могу писать… Испытай ко мне жалость.

　На этом тетрадка закончилась. Судя по почерку и содержанию, она без сомнений принадлежала Каноко. При осмотре его трупа выяснили, что язык у него был покрыт бородавками, похожими на иглы, как он и описывал, но лицо дьявола — это всего лишь фантазия поэта.