Полуголые мужчины в одних только набедренных повязках из соломы целыми днями устало сновали туда-сюда по берегу моря, взвалив на плечи шесты с двумя тяжелыми, наполненными морской водой кадками, которые они тащили в солеварню на дюне. Было дело на берегу Внутреннего моря, в огромном поместье, которое славилось производством соли. И хозяин поместья, и управляющий — оба хлебнули горя в междоусобицах, которые начались в годы Гэнко: и куда-то пропали, чем не преминул воспользоваться уроженец этих земель, злодей по имени Старина Момоти, который ухитрился вести дела так, что стал вскоре полноправным владельцем поместья: собирал с него оброк, пополнил кладовые, подготовил оружие, нанял многочисленных слуг. Оброк, кстати, платился целиком солью. Поскольку она была первейшим источником дохода, Момоти без устали следил за тем, чтобы его работники черпали морскую воду и выпаривали из нее соль. Каждый день, повязав меч с украшенными киноварью рукоятью и ножнами и надев на босые ноги гетры из черной кожи, Момоти выходил на берег, и без устали и милосердия лупил дубовым посохом то одного, то другого черпателя, фальшиво напевая модную песенку-имаё и распространяя вонь перегара:

Монахи-отшельники любят кушать просто

например, холодную горную картошку…

Как только вдали слышалась эта песенка, черпатели соли многозначительно переглядывались, подымались из тени гнутых морским ветром сосен и снова взваливали на плечи шесты с морской водой. Все они, как один, загорели от солнца и морского ветра, и по их телам струился пот, блестевший в лучах жаркого солнца. Среди них бросался в глаза один юноша, бледный и худой настолько, что казалось, к работе он не привык. С виду ему было не больше восемнадцати лет, и каждый раз, когда он взваливал себе на плечи шест с кадками, от тяжести у него заплетались ноги, и большая часть воды выливалась на песок. Другие черпатели не могли на это смотреть и время от времени кричали на него, но сколько бы его ни ругали, все было бессмысленно — будто он уродился столь неуклюжим и бессильным. На лице он носил маску воздуходува-Усобуки, очень похожую на маску Хёттоко, которая полностью скрывала его черты. Среди снующих туда-сюда мужчин этот шатающийся бледный юноша в маске выглядел очень странно.

По слухам, идея надевать маски на новых слуг пришла в голову Момоти после праздника высвобождения животных, который случился в пятнадцатый день восьмой луны в местном святилище Хатимангу. На нем он увидел шествие десяти священников невысокого ранга в масках Царя-дракона, духа Котобидэ, бога грома Цуриманако, демонов Ообэсими и Сиками, бога счастья Фукурокудзю, шута Масся, воздуходува Усофуки, женщины Офуку и небесной девы Тэннё. Может, ему просто понравилось хитрое выражение маски Усофуки и стало радостно при мысли заставить новых работников ее носить. Конечно, человек в маске выделялся бы из числа остальных, и если новенький захотел бы сбежать, то маска послужила бы хорошим опознавательным знаком. Но даже среди недалеких работников вряд ли кто-то решился бы бежать вместе с маской, поэтому идея Момоти достижению цели не помогала. Маловероятно, что он этого не замечал. Но раз уж он не отказался от этой мысли, можно предположить, что его в глубине души забавлял вид человека в маске. Момоти, как и подобает негодяю из могущественного клана, был эксцентричен.

Ходил еще один слух про маски. Будто горделивый и высокомерный Момоти людей за людей не считал, поэтому само собой, требовал от работников, которые были куда ниже его по статусу, прикрывать лица масками, когда они представали перед ним. Но в таком случае все мужчины должны были носить маски, а почему ее носил только новенький — этого теория не объясняет. Поэтому при всем правдоподобии, принимать всерьез ее не стоит.

Когда работы закончились, мужчины поднялись наверх, в огромное, окруженное глиняной стеной поместье Момоти, где теснились хижины с грубой соломенной крышей, и ложились спать. Здесь уже новенькому не было нужды скрываться за маской — Момоти никогда и ни за что не заглянул бы сюда. Когда он снял ее, все увидели невинное лицо с изящными чертами, отличавшееся от грубых лиц других работников своим очарованием. Безрукий Ханскэ окликнул его:

-- Тебя же Кикумаро звать? Откуда ты?

-- Из Вакаса.

-- Тебя продали сюда, что ли?

-- Да, — от грусти ли, но немногословно ответил Кикумаро.

В Ханскэ пробудилась своеобразная нежность по отношению к изящному Кикумаро, и с тех пор он постоянно старался ему чем-нибудь помочь безо всякого повода. Даже одной левой рукой Ханскэ обращался с шестом ловчее, чем Кикумаро — он набирал черпаком воду в кадки, вешал их на шест, а затем таскал его на поясе, искусно балансируя. По вечерам, говорливый, хитрый, хорошо владевший словом Ханскэ, чтобы убить время, рассказывал то ли были, то ли небылицы своим соседям по хижине, которые ворочались во мраке не зная, чем себя занять, и потому пользовался популярностью. Один из них спросил:

-- Ханскэ, ты с Кюсю?

-- Да, из Тикуго, из Янагигава.

-- А расскажи-ка, куда у тебя рука делась? Ты ведь наверное с обеими родился.

-- Да. Долгая это история.

-- Рассказывай.

Ханскэ некоторое время помолчал, будто собираясь с силами, а потом начал:

-- Было дело лет двадцать назад, когда я был еще юн и служил в поместье одного господина в Янагигава. Жена у него была крайне благородная, и, несмотря на разницу в положении, я тайно в нее влюбился. Как-то раз отправилась она навестить могилу в храм неподалеку. Появился рядом с ней паж с прической тигомагэ, поприветствовал ее и сразу же стал на нее время от времени бесстыдно поглядывать. Явно был это буддийский служка, и госпожа в глубине души удивилась, но делала вид, что ничего не замечает. Он провел ее до могилы и все смотрел, как она прибиралась и возлагала цветы. А затем он улучил момент и схватил ее за руку. А госпожа была такая сильная и так крепко стиснула его, что тот не стерпел боли и сразу заплакал.

-- Погоди-ка, не ты ли это был?

-- Не дури-ка. Это был гатаро.

-- Гатаро? Что за гатаро?

-- Хм, не знаешь таких, ну вроде живые существа… В общем, госпожа что-то заподозрила, встретилась с настоятелем храма и рассказала ему о шалостях его прислужников. На что настоятель крайне удивился и сказал, что у него в храме прислужников вообще нет. Она хорошенько поразмыслила и ничего не оставалось, как признать, что это был гатаро. У нас в Янагикава много таких, и они любят шалить с женщинами.

-- Это мы поняли, а как ты-то руку потерял?

-- Не торопись же! История еще не окончена. Когда вдруг все заговорили о том, как гатаро подшутил над госпожой, у меня появился план. Как-то раз ночью я решил, что госпожа все равно рано или поздно пойдет в уборную и тихонько спрятался там. Поймете вы меня или нет, не знаю, но я был так взволнован, мне так хотелось увидеть потаенные места госпожи своими глазами, что я ночью не мог спать. Сколько раз я ни собирался спрятаться в уборной, храбрости осуществить задуманное у меня не было. Но только я услышал слухи о гатаро, так сразу решил взяться за дело. К тому же я надеялся, что если вдруг госпожа меня обнаружит, то я куда-нибудь сбегу по-быстрому, вину все равно переложат на гатаро, а я останусь совершенно вне подозрений. Да только тут я очень сильно просчитался, — четко выговорил Ханскэ последние слова.

Затаив дыхание, остальные молчали, будто удивленные его шутливым признанием. Ханскэ продолжил:

-- Ах, как мало в моей жизни было таких же счастливых ночей, когда я, тихо притаясь в уборной, буквально умирал от восторга, орошаемый теплой струей госпожи! Сейчас это лишь воспоминание давнего прошлого. Тут бы мне и остановиться той ночью, но одним этим я не смог удовлетвориться и позволил себе еще одну непристойную шалость — протянул руку и погладил белый зад госпожи. И тут же она сразу схватила меня за запястье. Была она такая сильная и скрутила мне руку так крепко, как тому бедному гатаро в храме. От боли я потерял рассудок, весь побледнел от страха и свалился без чувств прямо в нечистоты. Так моя правая рука и оказалась целиком оторвана. Госпожа же с такой силой оторвала мне руку, что сама повалилась на землю. В общем, я-то слышал, что руку гатаро просто оторвать, но насколько это просто, я и представить не мог.

Один мужчина услышав лишь последние слова, заявил:

-- Чего это? Ты, получается, гатаро?

-- Да нет, человек я, не гатаро.

-- Ты ж только что сказал, что у гатаро легко оторвать руку.

-- Да, очень легко.

Вмешался другой:

-- Не понимаю я твоих разговоров. Раз ты не гатаро, никто бы тебе руку так запросто не оторвал. А раз уж тебе так руку оторвали, значит, ты и есть настоящий гатаро.

И еще один сказал:

-- По крайней мере, уж только поэтому можно предположить, что ты и есть гатаро…

Ханскэ смутился:

-- Вы меня неправильно поняли…

Некоторое время они пререкались, но вскоре от дневной ли усталости или еще чего, смешки и разговоры потихоньку стихли, и все в хижине захрапели. Единственным, кто лежал во тьме с открытыми глазами и ничего не говорил, был Кикумаро.

О чем же он думал? В голове у него была сплошная пустота. Как он и ответил Ханскэ, он помнил только, что родился в Вакаса, а остальное — дом, родителей, даже как он жил и чем занимался — напрочь забыл. Амнезия. Где-то в его юной жизни с ним случилось нервное потрясение. Поэтому среди черпателей Кикумаро был настолько немногословен, что его даже считали недружелюбным. Случись ему о себе заговорить, все нужные слова куда-то девались, и ему ничего не оставалось, как молчать. Он помнил лишь одно — как его одним летним днем поймали работорговцы на судах.

Как-то раз летом, на закате, Кикумаро шел по берегу в Обама, что в провинции Вакаса, как вдруг из–за сосен кто-то потянул его за рукав. Он увидел закутанную в белый шелковый кацуги женщину, от которой исходил приятный аромат и сразу признал в ней одну из яхоти, которые стоят ночью на перекрестках и продают свои симпатии.

Никогда еще Кикумаро не пробовал увлечься женщинами такого сорта, но почему-то в нем вдруг пробудилась страсть. На самом деле он возвращался из дома одной опытной женщины, с которой вот уже почти год делил ласки, и только поэтому ему должно было быть утомительно спать с кем-то еще. Однако эффект был обратный, потому что в глубине души Кикумаро хотел не только впервые вступить в близкие отношения с женщиной по собственной воле, но и чувствовал злость по отношению к этой опытной любовнице, которая сразу же, стоило только ему прийти, развязывала на нем пояс, и поэтому хотел изменить той, которая его всему научила. Может, такой ход мысли трудно объяснить, но вкратце, Кикумаро, которому приходилось насильно питаться плодами страсти, пресытился ими, и захотел попробовать что-то новое, еще ему неведомое.

Женщина привела Кикумаро на узкий морской риф, который во время прилива скрывался под водой. Он снял с нее кацуги и поразился — настолько она была красива в свете луны, что Кикумаро невольно затрясся от восторга. Они разостлали водоросли и легли, “обменявшись каплями” не среди росы, но в море. Женщина экстатично промолвила:

-- Ах, как я люблю в воде…

Это была первая встреча, и теперь вечерами, возвращаясь от любовницы, Кикумаро часто поджидал ту яхоти, которая стояла под сосновыми деревьями.

Опытная любовница вскоре заметила, что Кикумаро к ней переменился. Во время ласк, она раздраженно трясла вялого и удрученного Кикумаро:

-- Спишь, что ли?

Кикумаро нехотя отликался. Тогда она подозрительно заявила:

-- Ты, дорогой, уж не русалку ли нашел? Говорят, мужчина, который хоть раз увидел русалку, на земных женщин смотреть не будет. А здесь много русалок водится.

Как-то раз с Кикумаро случилось непредвиденное.

Душной летней ночью Кикумаро и женщина предавались любви на рифе, скинув одежды и подставив тела ветру и морской воде. А затем они оба задремали нагишом. Вода потихоньку прибывала. Они не заметили ни этого, ни показавшихся на горизонте кораблей работорговцев. Кикумаро проснулся только тогда на них накинули сетку и схватили, словно рыбешек. Кто-то закричал:

-- Смотрите, русалка! Русалка! Ой редкость какая! Сколько мы за нее получим! Да и мужчина еще.

Это кричали работорговцы, и хоть он слышал их голоса, но совсем не мог понять, о чем они говорят. Только когда Кикумаро увидел, что рядом с ним лежит женщина с серебристым, рыбьим хвостом, который дергался туда-сюда и разбрызгивал воду, он вдруг осознал, что происходит. Действительно. Та женщина так и сказала: “Здесь много русалок водится”. Эта яхоти, которая торговала собой, была лишь морской русалкой. Тут Кикумаро ударили палкой по голове и он потерял сознание, будто погрузившись в сон. Русалку, видимо, продали на пилюли для вечной жизни и юности, но этого он точно не знал.

Конечно, с Кикумаро приключилась беда, но с другой стороны, если бы работорговцы не приплыли, они бы так и спали, пока прибывает вода, и в конце концов, потонули вместе с русалкой, поэтому можно сказать, что могло быть и хуже. Если верить старинным легендам, русалки очень любят утаскивать мужчин на морское дно. Так, благодаря похищению, Кикумаро избежал опасности. Возможно, вместо Кикумаро, русалка, когда их обоих поймали в сеть, утащила его воспоминания, и они превратились в кораллы на дне.

Прошел месяц с тех пор, как Кикумаро оказался в поместье Момоти, и как-то раз ночью он втайне от всех поделился мыслью о побеге с Ханскэ. Тот сильно возражал:

 — Гиблое дело. Куда ни побежишь, везде, во всех сторонах стоят будки. В будках сидят сильные стражники. Ты слаб ногами и далеко от них не убежишь.

 — А я сбегу морем.

 — И далеко ты на таких тоненьких ручках уплывешь? Но раз уж собрался плыть, сбежать будет трудно. Момоти море ладошкой накроет, ты и попадешься. А уж что он с твоим милым личиком сделает, мне и представить страшно.

Ханскэ волновался о Кикумаро не только потому, что хотел его удержать от безрассудства. Даже слухов о том, что он любит сюдо, не было, но, возможно, дело было лишь в отсутствии подходящего партнера. А когда он его нашел, латентная страсть вдруг стала явной. Частенько он, будто проявляя внимание, протягивал дрожащие руки к спящему Кикумаро, и трогал его.

Дня где-то через два после того, как Кикумаро раскрыл свой план побега Ханскэ, тот — только потому, что узнал секрет, который не должен был знать — набрался храбрости и решился прийти чуть-чуть пораньше, чтобы уговорить Кикумаро поддаться. Но там, где спал Кикумаро, лежала лишь оставленная им нарочно маска Усофуки, а его самого не было нигде. Сбежал! Вот подлец! Ах сучонок маленький! — взбесился Ханскэ, чувствуя, что его провели. Из–за нежности ненависть в нем возросла стократно, и, сразу же, схватив маску, он отправился к Момоти.

А впрочем, даже если бы Ханскэ ничего не сказал, сбежать ни по морю, ни по суше, не попавшись на глаза суровым стражникам, было совсем невозможно. Кикумаро, с посиневшими от холода губами, выловили из воды, затем стражники избили его, потащили в особняк Момоти и усадили в саду перед главным флигелем.

Среди больших и маленьких построек в поместье Момоти главный флигель был до нелепости роскошен — так, на крыше было десять бревен-кацуоги, что выглядело чересчур величественно. На выходившей в сад веранде расстелили круглые циновки. На одну из них, скрестив ноги, грубо уселся Момоти, и зевая, полуприкрытыми глазами оглядел сад, вертя в руках маску Усофуки. Это была та самая маска, которую Кикумаро оставил в хижине.

-- Подведите сюда Кикумаро!

Слышал ли Момоти окрик слуги или нет, но некоторое время он не подымал взгляд, и лишь полусонно смотрел на маску. А затем он расхохотался и проговорил:

-- Я обошелся с тобой, можно сказать, как с принцем Ланьлин. Чтобы исправить твою врожденную мягкотелость, я надел на тебя маску, а ты, даже не поблагодарив, выбросил ее и сбежал. Что за непочтительность? Если бы ты сбежал с маской, я бы проявил великодушие. Увы и ах!

Он впервые посмотрел Кикумаро в лицо:

-- Раз уж тебе так не нравится маска — хорошо, не носи ее. Но, пожалуй, вместо нее я поставлю на твое лицо огненное клеймо, чтобы ты походил на дикаря, и люди тебя боялись.

По грязному лицу Кикумаро тек пот. Он смотрел в одну точку и не моргал, будто не понимая, что Момоти приговорил его к страшному наказанию.

Во мгновение ока в саду запылали угли и разожгли костер. Один из слуг, с небритым лицом, обнажив плечо, вытащил из огня раскаленные докрасна железные щипцы для углей, и, чтобы проверить силу жара, впечатал их в деревянный пол веранды. Запахло гарью, поднялся дым. Несколько раз повторив эту операцию и обмотав край, который он держал, мокрой соломой, слуга поднял щипцы и показал их сидевшему на веранде Момоти. Это значило, что все готово. Момоти поднялся с веранды, спустился в сад, и, шутя, напялил маску себе на лицо.

-- Теперь я побуду Усофуки, и накажу тебя за непочтительность! Это будет забавно.

Взяв в руки щипцы, он, переваливаясь, медленно направился к Кикумаро. Вдруг из комнаты с татами за верандой, раздался высокий голос:

-- Папа, папа!

На веранду выбежала Сино, пятнадцатилетняя дочь Момоти. Выглядела она как сорванец с сопливым носом, ее длинные волосы были неэлегантно зачесаны за уши, но только потому что она была единственной дочерью Момоти, она спокойно носила роскошное белое косодэ.

-- Чего тебе?

Увидев маску Усофуки, Сино скромно и просто сказала:.

-- Папа, ты же скоро собираешься в паломничество в Исэ, разве стоит мучить невиновного?

Момоти на миг замолчал, будто бы сбитый с толку, а потом сказал еще громче:

-- Паломничество в Исэ?

Сино не отступала:

-- Но ведь если совершить жестокое и непростительное деяние, боги Исэ накажут тебя…

Момоти зычно ответил:

-- Куда ты вмешиваешься, девчонка! Хоть ты говоришь вещи, которые подобают девицам, но слушать ты не умеешь. Вместо богов и будд у меня есть три десятка слуг. Уже больше сорока лет я не молюсь никому, и чего я только не пережил за это время — и ничего!… И в Исэ я еду не ради храмов, а веселья.

Хоть по отношению к слугам Момоти вел себя сурово, дочь он очень любил и целыми днями баловал ее, поэтому его грубость казалась напускной. Но все равно он не переменил своего решения наказать Кикумаро, и, напустив на себя храбрость, снова схватился за щипцы и решительно поднес их к его лицу. Но тут Сино вдруг заговорила совершенно иным голосом, который разнесся эхом в саду — и Момоти невольно остановился.

-- Я, Морской Дракон, говорю тебе — сдержись, буйный! Не твори греха! Приказываю тебе, чтобы ты прекратил душегубство!

Он увидел, что Сино, которая чужим голосом выговаривала слова, будто бы в нее вселился злой дух, взмыла над притолокой. Ее взгляд был крайне суровым. Девушка больше совсем не походила на его дочь, но казалась абсолютно безумной. Левитация и бред — эти внезапные перемены напугали Момоти, и ему было уже не до наказания — он отбросил маску, швырнул щипцы в сад, в панике подбежал к Сино и обхватил ее руками. Слуги помогли ему опустить ее.

Но прошло лишь несколько часов, и девушка не только вернулась в обычное состояние, но и беззаботно уснула. Момоти подумал, что она его одурачила. В тот же момент он решил, что не будет калечить Кикумаро, и, честно говоря, ему даже полегчало.

Впрочем, он был не настолько груб, чтобы не задуматься о причине внезапного безумия дочери, и не настолько несведущ в душевных тайнах молодых девушек. Причина была проста — она в тот день впервые увидела лицо Кикумаро, не спрятанное за маской. Однако связанная с этим проблема эта была не столь проста, как математическая задачка. Возможно потому, что Момоти смотрел на этот вопрос не как отец, но как мужчина. Для нас удивительно, что хоть Момоти и любил дочь, ревности по отношению к мужчине, который так быстро свел ее с ума, он не питал. Он медлил поставить клеймо на лицо Кикумаро не только потому, что боялся ранить чувства дочери, но и сам, видимо, не горел желанием так поступить. Нет, так сказать было бы слишком просто. Нельзя сказать, что Момоти не испытывал физического удовольствия от наказания Кикумаро — ровно до того момента, как его дочь взмыла в небо. И тем не менее, он редко испытывал такое сложное, неясное чувство, наказывая слугу, и его нерешительность доставляла ему страдания.

Теперь Момоти задумался, как бы ему так сурово наказать Кикумаро, но при этом не задеть его лицо. И, наконец, он придумал нечто совсем удивительное. Он сам даже расхохотался, как только эта мысль пришла ему в голову:

 — Я собирался тебя немножко разукрасить, но обстоятельства сложились так, что пришлось от этого отказаться. Будда хранит тебя, подлеца. Вместо этого десять ночей ты будешь служить у меня в покоях лампой. Сейчас ты Кикумаро — какая-то там “хризантема”. А теперь будешь “хризантемовым фонарем”.

И Момоти долго, долго смеялся.

С той ночи в покоях, где Момоти устраивал попойки с гостями, Кикумаро исполнял роль фонаря. Волосы его завязали в прическу агэмаки, разделив пробором и зачесав кольцами за уши, на голову водрузили наполненную до краев чашу с маслом и зажгли фитиль. Чтобы горящая чаша не свалилась, Кикумаро должен был целую ночь стоять прямо, не шевелясь. Можно сказать, он был человеческим подсвечником.

К слову, “хризантемовым фонарем” называется тот, пьедестал которого был выполнен в форме цветков хризантемы. Конечно, Момоти его и имел в виду, называя так Кикумаро, но возможно, он придавал слову “хризантема” другое, более рискованное значение. Хоть и деревенский самурай, Момоти все–таки обладал либертинскими наклонностями.

В покоях, где каждую ночь устраивались пирушки, многочисленные гости вместе с танцовщицами-сирабёси, которые разливали вино из кувшинов с длинными ручками, под предлогом “проверки чая” вместо чая стучали кулаками в барабаны, громкими голосами нестройно пели песенки-имаё, и играли в азартные игры — а Кикумаро, стоявшему в углу покоев с чашей на голове, приходилось наблюдать все эти бесчинства от начала до конца, хотелось ли ему того или нет. В сосуде на голове шипело раскаленное масло. Иногда горячие капли стекали ему на лоб. Кикумаро должен был стоять в одном положении и смотреть прямо — если бы он наклонил голову, то масло бы разлилось, — но для него, привыкшего не двигаться, это было не так уж и сложно. Бывало, что пьяные гости или танцовщицы подходили к нему, беззастенчиво трогали его тело и провоцировали его, говоря ему непристойности, но он не отвечал, поэтому вскоре все заканчивалось. Так задуманный Момоти “человеческий подсвечник” стал не средством наказания, а своего рода игрушкой, и тем самым походил на идею с маской Усофуки.

-- Взгляните-ка на мой живой хризантемовый фонарь! Какой смазливый, — так, шутя и хвастаясь, Момоти демонстрировал Кикумаро гостям, совершенно забыв, что он придумал это в наказание.

Настал день поездки в Исэ, и Момоти, как и собирался, окружил себя десятком любимых сирабёси, весело сел на корабль и отправился в дорогу. В день отъезда он призвал к себе Сино и, с иронией оглядывая похорошевшую и приукрасившуюся девушку, сказал:

 — Без подарка я тебя не оставлю. Отдаю тебе мой хризантемовый фонарь. Мне он уже надоел, а ты можешь делать с ним, что хочешь.

Хоть эти слова были довольно грубыми, Сино лишь чинно отозвалась:

 — Да, благодарю вас.

　Когда Момоти отправился в Исэ, во время его отсутствия его жена должна была ночевать вне особняка. Таков был обычай той страны. Когда муж уехал, она должна была отправиться в святилище Хоо-мия, где с давних времен почитался монах Докё, чтобы молиться и ждать его возвращения. Жена Момоти верно соблюдала обычаи, и после отъезда мужа оставила Сино одну ночевать в особняке. Скорее всего Момоти знал об этом и нарочно вручил хризантемовый фонарь дочери.

Хризантемовый фонарь… Сино не могла налюбоваться на столь красивый и роскошный предмет мебели. Как только отец уехал из дома, Кикумаро переставили в комнату Сино, и они остались вдвоем.

Каждую ночь, затаив дыхание, слуги прислушивались к звукам, которые доносились из покоев Сино — то к чересчур громкому смеху, то ко всхлипам. Они и представить не могли, что там творится. Как-то ночью одна служанка не смогла сдержать любопытства и попыталась заглянуть через щели в ее комнаты, чтобы посмотреть, что происходит.

Внутри абсолютно голый Кикумаро стоял с чашей на голове и мечтательно смотрел вперед. По его телу, от груди до живота и по ногам, похожая на красные нити, струилась кровь. Из густой растительности в паху что-то торчало. Сино, чья одежда была в беспорядке, стояла рядом, опустившись на одно колено, и держала что-то похожее на розги из ивовых веток

-- Что… Понимаешь свое место?!

Служанка затрусила и сбежала. Когда она рассказала остальным, что увидела, все были поражены, и не нашлись, что сказать.

На следующую ночь другая служанка тайком пробралась в комнату.

Все выглядело иначе, чем прошлой ночью — теперь Сино стояла теперь с чашей на голове. Ее волосы были причесаны в агэмаки, как у мальчика, но она не была голой, а вместо этого на ней было простое хитоэ, сквозь которое просвечивала кожа. Казалось, что ее плечи трясутся и она плачет, но служанка присмотрелась и поняла, что на самом деле она смеется. Еще странней было то, что она старалась изо всех сил не уронить чашу и сдерживалась чтобы не задуть огонь. Кикумаро, кажется, находился за узорчатой ширмой, и на лице у него была маска, поэтому понять его выражение лица было невозможно. Он произносил лишь отдельные слова:

 — Плачь, смейся, но ты должна быть занята.

Служанка совсем не могла понять, что происходит, и ей тоже ничего не оставалось кроме как сбежать.

На третью ночь три служанки сговорились, подошли к двери и по сигналу-кивку заглядывали поочередно в комнату.

На этот раз ни Кикумаро, ни Сино не стояли с фонарем на голове. Чаша была водружена на настоящий хризантемовый фонарь, и ясный свет озарял комнату. В углу комнаты, до куда еле доходил свет, виднелись две пары переплетенных ног. На миг показалось, что их было три, потом две, а затем их снова стало четыре — ибо они постоянно менялись. Длилось это очень, очень долго. Служанки уже забыли, что условились меняться по очереди, высунули головы и завороженно наблюдали. Наконец, белоснежная женская ножка вдруг вытянулась и как-то конвульсивно лягнула хризантемовый фонарь.

Огонь из перевернутой чаши первым делом охватил шторку ширмы, и она вмиг окрасилась алым пламенем. Он дошел до ножек кровати и казалось, что больше ничего нельзя сделать. Вскоре пламя так быстро распространилось, что и поверить нельзя было. Все было охвачено огнем, и кровать, залитая маслом, превратилась в пламенное море.

Пламя быстро поднялось к потолку. Служанки, с криками быстро помчались назад. Об увиденном они и сказать боялись. Но, когда они спешили к себе из объятой морем пламени комнаты, они услышали поочередно такие слова:

--Мы горим. Ах, как жарко! Надо бежать.

 — Бежать? Нагишом?

Немного погодя, женщина сказала высоким голосом.

 — Ах, пусть мы сгорим. Пусть будет жарко. Как я люблю в огне!

Кикумаро вдруг вспомнил что где-то слышал такие же женские слова. Но при каких обстоятельствах — этого вспоминать он не захотел. Не жила ли эта женщина в огне? Не плавала ли она в огненном море, словно русалка? С этой мыслью он спокойно закрыл глаза.

Давным-давно в Тоса, в деревне Нагахама жил был богач из клана Уга, и у него был великолепный особняк. Как-то раз он отправился в паломничество в Исэ, увидел, что святилище внешне бедное и простое, и зло сказал: “Я думал, что Исэ — великолепный храм, а это всего лишь сарай в моем доме”. За это боги его наказали, и его особняк сгорел дотла. Писатель Танака Котаро, который родился в Тоса, написал “Повесть о богаче из Уса”. Я же взял сюжет из нее, но расширил его и дополнил новыми красками.