Длинный палец, ноготь в киновари. От слегка обветренной кожи исходит тонкий сладкий аромат жадно принявшей владелицу пальца в самое своё нутро комнатёнки с единственным оконцем за тяжеленной гардиной, и большой птичьей клеткой, накрытой мягким (и пыльным) коричневым покрывалом. Палец слегка касается клавиши воспроизведения:

"(Щелчок зажигалки, долгая затяжка, плавно переходящая в свист пролетающего самолёта, бархатный женский голос с характерной хрипотцой)

…надеюсь, эту маету не придётся когда-либо кому-либо слушать, и ни к чему, только одиночество становится невыносимым, катастрофически нужен слушатель, которому можно было бы раскрыть «тайну происходящего», «тайну» от посвящения в которую никто никто ничего не выиграет, исповедаться, хотя не в чем, я не была никогда верующей.

(Лёгкий аритмичный стук, слышится отдалённое пение птицы, внезапно замолкающей за полторы минуты до следующей реплики)

…надо же было этой шельме, этому подонку объявится в нашей коммуне, и в такое время, произвёл впечатление своими россказнями, дешёвой лапшой на уши деревенщины, вроде меня и ещё тысчонки-другой дегенератов, тьфу, дерьмо…

(Женщина прочищает горло, создаётся впечатление, что она к чему-то прислушивается, длинная затяжка повторяется, выдох сопровождается речью)

…ровно три месяца назад, такой небольшой отрезок времени, особенно переваливает за третий десяток, у тебя есть собственный дом, пусть охотничий, домик, но, будь я проклята, если это место не предназначено для долгой жизни поболее, чем все эти парижские пансионы для декадентского отребья и бомонда, мать их, сколько лет я в растратила, отмывая пепельницы от спермы, вытряхивая из перин окурки…

(На две минуты опускается полнейшая тишина, будто Рене Магритт, сойдя с одного из своих полотен, накрывает диктофон шляпой-котелком)

…в любом случае, этому парню сложно было не поверить — в запыленной маске, в жёванной «тройке», не знаю, каким надо быть снобом, попросту извращенцем, чтобы отправится в вышедшей едва не столетие назад из моды и любого уважающего репутацию своих составителей дресс-кода «тройке» в пустоши, растаптывать дорогие туфли на бездорожье, чувство жалости у него, видать, в крови, иначе никак нельзя объяснить того воодушевления, внушённого его дифирамбами родной стороне, возможно, патриотизм и достоин зависти, но если патриот чересчур локален и наносит непоправимый вред ближайшим соседям, причём не прямой, какому можно было бы ещё противодействовать…

(Щелчок зажигалки, слышится шипение газа, так как женщина, видимо, поднесла огонёк к диктофону)

…у него был с собой кейс, пристёгнутый наручниками к запястью левой руки, пошло ровно настолько, насколько чахлое америкосское кино может быть пошлым — цепь была распилена, пальцы удалось разжать только после третьего стакана отборного виски…

(Женщина проводит рукой по шероховатой поверхности стола, издаёт лёгкий вздох)

…виски, какого не помешало бы и мне сейчас, но запасы иссякли, запасы, казавшиеся ещё три месяца назад бесконечными, эти подвалы, заставленные бутылками и люди, добрая половина которых старалась не брать и капли в рот — вегетерианство и прочие крайности излишне свободного времени, однако всегда оставалась наша компания, неспособная придумать себе достойного названия, да и к чему, если на роль «банды» претендовать в городке, где треть составляют престарелые академики и их благовоспитанные отрочество…

(Запись с неприятным хрустом обрывается)"

Два длинных пальца с киноварными ноготками ловким движением извлекают кассету из раритетной модели проигрывателя; медленно, уверенно накручивают плёнку с одной бобины, полной, на другую, пустую, вставив третий палец в бледнеющее в сумраке отверстие, напоминающее о лунном затмении из старых кинохроник. Когда вся плёнка оказывается на левой бобине, те же два пальца с (фотогенетической) изящностью конца XIX века возвращают кассету в «кармашек» проигрывателя, мимолётно касаясь кнопки воспроизведения:

(Щелчок зажигалки, ещё один, короткая затяжка, резкое втягивание воздуха носом, бархатный женский голос)

…на чём я остановилась?

(Собачий лай в отдалении, заглушаемый шумом проезжающего по влажному асфальту автомобиля)

Человечек уехал. Ильза, если не ошибаюсь.

(Слышен шорох потревоженных жалюзи)

Да, точно, машинка Мишель. Помню, катались как-то компанией. А все мы знаем, что у Мишель с Ильзой «что-то намечается»!

(Женщина смеётся собственной шутке и связанной с ней воспоминаниям)

Школьные годы, мучительное время для зрелой женщины. Бесконечность упущенных возможностей оказаться первой в том, в чём невозможно оказаться первой с наступлением совершеннолетия. Хорошо, что я не поступила в университет, приобрела бы ещё один повод для сожалений. А может и плохо. Быть дипломированной и сидеть в охотничьем домике или сидеть в нём с дипломом — есть ли разница? Память подскажет альтернативной мне ответ.

(Щелчок зажигалки, слышно шипение газа, будто женщина поднесла зажигалку к диктофону)

А этот Феликс — ничего себе, силён, красноречив, знает себе цену, не скрывает недостатков, у каждого их пропасть, а из–за желания казаться существом достойным любви и уважения недостатки раскрываются в саму настоящую пропасть. Феликс — человек надёжный — послушаешь с часок — перерождаешься, хотя звучит пафосно, а выглядит и того хуже — подумаешь, в самом деле, не отправится ли вслед за теми, кто оказался куда решительней; но стоит только взглянуть по сторонам — на эти светящиеся лбы, одухотворённо вздымающиеся подбородки, расправленные плечи — чтобы понять, чего тебе будет стоить такая авантюра — Ад, с большой буквы, уживаться в среде «энтузиастов»!

(С улицы доносится звон разбившейся бутылки)

Герман не оставляет надежды напоить Феликса и в такой «кондиции» разузнать всю «подноготную». Лучше бы почаще под свои ногти заглядывал.

«Что-то не так» с Феликсом, без сомнения; он слишком открыт — это правда, но можно ведь списать такую манеру общения на воспитание, полученное им в более благоустроенном обществе.

И каждый вечер — новые истории! Может быть, он самозваный бумагомарака, может, признанный повсюду, кроме нашей коммуны?

Решил отточить в «глубинке» своё дарование, как отлить у обочины? В таком случае, куда же все едут? И отчего ни один ещё не вернулся?

(Длинная затяжка, ещё более долгий выдох, внушающий впечатление отныне полностью занимаемой плотным облаком дыма — а может быть, это большое зелёное яблоко — комнатушки, из–за чего голос несколько теряет в бархатности, но звучит чуточку пронзительнее, поскольку неизвестная, вероятно, читает)

Феликс говорит, что речь, мимику и жесты необходимо регламентировать, так как учёными и психотерапевтами обнаружены все принципиальные, делимые на 4 условных категории — фотография, фильм, комплимент, понимание — но все они так или иначе предназначены к достижению скорейшей финансовой независимости отдельным гражданином, в чём, по словам Феликса, любое разумное государство проявляет прямую заинтересованность.

Феликс указывает, что ношение маски на лице, вошедшее в моду со времени предпринятых по всему миру около 40 лет назад карантинных мер, фиктивность которых пока не признана ни одной державой — облегчает общение, поскольку каждый для другого предстаёт в качестве, как он выразился и даже записал на доске, “tabula rasa” — мне ещё предстоит посмотреть в словарях, что это за «раса» такая.

Феликс посвятил нас в основы экономических отношений в его родной стране, заключённых не в спросе-предложении, но долге и чувстве долга. Я не совсем уловила, что он имел в виду под преследованием и перевоспитанием тех, чьё чувство долга не склонно распространяться на коллективы, к которым гражданин оказывается неминуемо сопричастен в течение жизни, но, по крайней мере, ничего ужасающего в приведённых им примерах замечено не было, напротив…

(Запись обрывается с неприятным хрустом)"

Пара длинных пальцев повторяет уже известную процедуру с той лишь разницей, что «тонкий аромат» становится чуточку острее и слаще при появлении четвёртого пальца, очень напоминающего «безымянный», придерживающего лепестки склонившейся и затрепетавшей одинокой розы в массивной вазе из толстого чёрного стекла с узеньким горлышком. Запись возобновляется с касанием кнопки воспроизведения:

"(Лёгкое шипение и стрекотание тишины, практически достигающее своего литературного звенящего прообраза к тому моменту, когда слышится тот же женский голос, вдруг приобретший аристократическую манеру растягивать слова, звуча точно из–под толщи воды)

…идеальное государство, раскрепощённые толпы, обнажённые гнёзда, лица на масках, неузнаваемое выражение родного лица, зеркала, скрывающие правильные эмоции, диапозитивное мышление, волчьи пасти, заячьи губы, бесконечная нега сжимающихся над самыми облаками ягодиц, памятник сифилитику в холмах, мускулистые подводные камни, гладко выбритые и почти прозрачные, так что видно коловращение внутренностей, водопады сношающихся парочек, срывающихся с орлиных клювов на дно обрезанной пластиковой бутылки, каждому — по кувшинке, от каждого — ложка дёгтя…

(Неразборчиво бормотание, сопровождающееся беспорядочными постукиваниями и заливистой птичьей трелью на заднем фоне)

…какое яркое солнце сегодня, хочется протянуть к нему длинные ноги, становящиеся всё длиннее, длиннее и тоньше, как струны из жил троглодитов, ступни всё выше, касающиеся верхушек тополей, первого и второго, папы-тополя и мамы-тополя, две верхушки, две ступни, путающиеся в родительских шевелюрах, и меня поднимают на руках, в волосах мамы верёвки, в волосах папы верёвки, толстые, жирные, лоснящиеся, сплетённые из простых карандашей, наточенные концы которых впиваются в запястья моих сограждан, соплеменников, чьи черты расплываются по приближении грозы…

(Звук падения чего-то тяжёлого, что-то тянется по деревянному настилу и с неожиданной лёгкостью скатывается в сторону, в область недоступную звукозаписи)

…Феликс-нерукотворный, монолитный, многозначительный и нарицательный, и прямой, как палка, бьющая раба по хребту, ещё и ещё, пока он не схватится за весло-индульгенцию, и не станет грести вместе с остальными, спасённый от варваров, движущихся с Севера, несущих в вытянутых руках плетённые корзинки с клубникой, обильно политой жёлтой сметаной, ягоды такие крупные, в одной корзине помещается не более трёх голов с длинными бородами ядовитого синего цвета…

(Слышен грохот, видимо, сбрасывающий диктофон с возвышенности, после чего можно различить удаляющиеся раскаты, напоминающие обыкновенный гром и катание гигантских шаров на бильярдном столе олимпийцев, запись обрывается, но концу предшествуют 2-3 минуты полнейшей тишины)"

Силуэт на фоне занавешенного окна недвижим, проигрыватель начинает обратную перемотку автоматически. Аромат на какое-то мгновение становится удушливым. С птичьей клетки снято покрывало, вероятно, покоящееся на плечах неизвестной слушательницы. Если птица в клетке — она либо спит либо больна. Когда запись оказывается в самом начале, начинается воспроизведение:

"(Бархатный женский голос, увлечённо рассказывает, будто делая запись в интимном дневнике)

…менее, я отказалась. В конце концов, выбора не было. Отправляться в неизвестность вслед за людьми, с которыми ты провёл 5 лет в одной коммуне, либо отсиживаться и дальше в охотничьем домике. Выбора никогда нет — есть только слова, которые мы произносим, не желая зла, и за которые вовсе не обязаны нести ответственность, возлагаемую теми, кто стал свидетелем этого.

В охотничьем домике, к слову, вокруг которого около 60 лет назад выросла вся эта коммуна. Всё-таки я должна испытывать некоторую гордость от того, что моя пра-пра-пра- и ещё парочка «пра-»бабка занималась не шитьём, постирушками, не ляжками светила в переулках, а предназначила себя самому что ни на есть мужскому делу.

Впрочем, это всё, что мне о ней известно.

(Щелчок зажигалки, ещё один, третий)

Надо заправить.

(Шорох десятка велосипедных шин за окном, женщина, вероятно, выглянула в окно, скрип приотворяемой оконной рамы)

Кто собирался — тому много времени не понадобилось. Ещё недельки две и так никого не останется, кроме меня и Феликса.

Это, кстати, вопрос: ради скольких «душ» он готов ещё стараться? Если останутся Ванда и я — припасены ли и на этот случай у него «истории из жизни»? Как скоро он станет долдонить библейские притчи, Ходжу Насреддина, безымянных буддистов, Мюнхгаузена на него нет?

Как объяснить, что группа людей долгое время может пребывать вместе, преследовать сходные цели, иметь общие интересы — и в один день, с появлением грамотного харизматичного незнакомца — все они разбегаются в направлении, указанном этим незнакомцем — как это объяснить тем, кто остался? Тем, кто останется, если останется место для тех, кто будет упорен в своём нежелании «прозревать».

Будто пророчеств наслушались.

«На место пророчеств пришли факты, подтверждённые социальным экспериментом» — складно Феликс поёт.

Хотя есть в нём некая дешевизна, какую начинаешь замечать, лишь проведя достаточное время в обществе людей, на кого его речи произвели «неизгладимое впечатление», среди тех самых «энтузиастов» коммунальной масти.

(Шум пролетающего самолёта)

Иногда кажется, что в каждом малонаселённом пункте сидит теперь свой Феликс, нечленораздельно, но удивительно красноречиво и убедительно вещает, опустошая провинции, стягивая, всасывая жителей в неконтролируемо расползающиеся границы мегаполиса.

И чем суровее оказываются условия городской жизни, чем значительнее ограничения, чем выше требования, чем абсурднее обязательства — тем внушительнее звучат речи Феликса, тем большее воодушевление они вызывают.

Остаётся понять, является ли миссия Феликса добровольной?

Однажды он бросил точно невзначай, что в его городе «всё добровольно, потому регламентировано».

И в основании всего наука. На сегодня достаточно.

(Мягкий щелчок прерывает запись)"

Силуэт у окна медленно движется в сторону птичьей клетки, открывая длинными пальцами с киноварными ноготками малюсенькую дверцу. Потихоньку вся фигура будто тает или уменьшается, оставляя мягкое (и пыльное) коричневое покрывало лежать на подставке мягкой подушке с изображениями сцен из индуистской мифологии.

Дверца клетки с лёгким камертонным звоном замыкается как раз в тот момент, когда от входной двери доносятся несколько порывистых поворотов ключа в скважине. Зажигается ослепляюще яркий свет, и когда спустя продлевающиеся в бесконечности минуты становится возможным различать интерьер — в той самой клетке обнаруживается маленькая птичка с перламутровым оперением, протяжным и радостным писком приветствующая возвращение хозяйки.