Восемь часов вечера. Пыль на книжных полках серебрится в лучах светила, по-жучиному сползающего с облачной гряды, скрываясь за бледные и дряблые, как ягодицы завистливого кардинала, многоэтажки, в то время как другое, точная копия опускающегося, поднимается над крышами Главного Тракторного Завода, где уже лет 50 как никто не занимается тракторами, если только они не являются частью инсталляции.

Как и обычно в Мае, среди книг на не прогнувшихся под «этот изменчивый мир» полках начинается какое-то шевеление, копошение, едва заметное на периферии зрения, но ощутимое, будто влияющее на температуру и качество воздуха в помещении, тем отвлекая внимание недавнего чтеца от «дел насущных».

Человек рассудительный предположит, что среди томов просыпаются под конец весны самые ленивые и тяжёлые на подъём из насекомых, растворяются коконы, новорожденные спешат навстречу угасающему и не наделённому даром окончательного угасания дню.

Если долго наблюдать за подозрительно неподвижными книгами, начинаешь испытывать тревожное чувство — сожаление о том, что многие из них уже были прочитаны — и в отсутствие objet petit, карандаша; нет пометок, вертикальных чёрточек по краям выбранных фрагментов, уголков-90, заключающих отрывки в поле самодостаточной интерпретации, заметок на полях, нередко не имеющих малейшего отношения к содержанию книги, схематические рисунки, аляповатые чертежи, представляющие собой симбиоз идей авторов книги и импровизированной иллюстрации. Эти симптоматические метки выполняют роль троп, тянущихся вдоль магистралей, пролегающих в «дикой» местности. Их временами пытаются подменить — асфальтировать, выложить брусчаткой, «облагородить», сделать цивилизованней, на деле — ограничить риск того, что узенькая тропа может когда-либо, в чём-либо составить конкуренцию Большой Дороге.

Изредка неискушённому читателю приходит в голову (под видом ненавязчивой комической интроспекции) понимание того, что тропа остаётся тропою, и любые преимущества и недостатки, обсуждаемые в отношении тропы в интервью с Теми, Кто хочет идти в ногу со Временем (Преследователями Времени, откровенно маниакальными персоналиями, чьи благие начинания благопристойнее всего выглядят в кандалах, за решёткой), анализируемые в статьях пропедевтического, филистерского характера, статьях-спорах, нон-фикшн-инфицированных — имеют отношение более к жизненному пространству копирайтера, сфере его жизнедеятельности, к соседствующей с тропой магистрали, служителю Инфраструктуры и владельцу престижного авто, нежели к рассматриваемому явлению, к тропе.

В конце концов, тропа предназначена для тех, кто не хочет идти там, где все едут (в известном направлении с неизвестной целью и — неким, неразличимым в прозрачности умыслом). Для персонажей из колоды карт, считающих, что они властны распоряжаться собственным временем. Для нелегалов, пересекающих границы не столько в поисках благополучия, сколько без разумения необходимости в «границе» в принципе.

Когда книги начинают шевелится, ворочаться на полках — это говорит о том, что подошло время расставания. Расставания с прочитанным материалом, с известным содержанием, со обыгранными персонажами, прожитыми диалогами и великим, но недостаточным для того, чтобы побороть читательское самомнение, мироощущением.

Не образуя очереди, не толпясь, уступая друг другу место в первых рядах, самые разнообразные издания, осторожно отталкиваясь от стены, выдвигают полку так, чтобы край можно было облокотить на оконную раму у приоткрытой форточки.

Одним из первых, вероятно, вспорхнёт «Золотой храм»; хотя «Исповедь англичанина…» или «Жизнь взаймы» вполне могут составить ему конкуренцию.

«Золотой храм» чем-то напоминает коренастое деревце, наделённое немалым талантом комедианта — что удивительно, у него отсутствуют даже зачатки крыльев, потому остаётся загадкой, каким образом он добирается до своего нового читателя (левитация?). «Золотой храм», так или иначе, не растерял за годы читаемости ни единой золотой чешуйки, не обронил ни единой бисеринки, в то же время не сменив и своего храмового обличья, не отвергнув своего назначения, не отойдя от веры и не изменив ритуалу, в каком бы противоречии со временем и Рынком тот не состоял.

«Исповедь англичанина» представляет собой набитый золотыми, серебряными, медными (алмазными, костяными, деревянными) грошами кошель из кожи такой нежности, что одно касание вызывает в читателе и читательнице, в зависимости от слабости их характера, то чрезвычайной власти плотское желание, то невыразимое отвращение, сопровождающееся скрежетом зубовным, тошнотой, нистагмом и «гусиной кожей», покрывающей не столько тело невольной «жертвы искусства», сколько каждый элемент интерьера и каждое из дорогих сердцу лиц.

«Жизнь взаймы» — единственная из названной троицы книга, обладающая крыльями (размах около 15 футов), и завидным полу-пеликаньим клювом (в то же время напоминая скульптурные изваяния, фетиши, идолы древних народов, приобретающие под определённым углом падения света человеческие очертания, и называемые специалистами странным и немного смешным иностранным словом — «фаллическими»), с трудом выбирается через форточку; после того, как она покидает дом последнего читателя — подоконник, карниз, клумба, тротуар и деревья остаются на несколько дней завалены её пёстрым оперением, слишком тяжёлым, чтобы их массу могли сдвинуть с места служители Инфраструктуры, но с лёгкостью развеваемым южным и западным ветрами.

Каждая из книг оставляет после себя муляж, что можно было бы назвать и «чучелом», с той разницей, что останки сохраняют все составляющие оригинала (в 60-ых годах XX века жители одной французской коммуны даже провели серию протестов против муляжей, прошедших под общих лозунгом “Pas da Fois!” — что со временем в парижской русскоязычной масс-медийной среде трансформировалось в глубокомысленное “Pas Dasein”) — страницы сохраняют порядок, литературные обороты оборачиваются вокруг своей и оси ценителя, главы не меняют своей нумерации, пунктуация не нарушает авторской задумки; случайному посетителю, взявшему книгу с полки, не пришло бы и в голову подозревать, что «обоняет» он вовсе не тот же экземпляр, что был с таким усердием рекомендован ему владельцем книжной полки.

Но может ли кто осмелиться раскрыть этому наивному созданию глаза на истинное положение вещей? Да ведь с тем пошатнутся самые основания гостеприимности!

Человек разумный по приближении естественного конца может обладать довольно обширной библиотекой, которую он хотел бы передать кому-либо из законных либо экзистенциальных (чтоб не сказать «духовных») наследников. Это считается «правильным решением» — как и волеизъявление, когда библиотека завещается заслужившим доверие человека социальным институтам; как и любое проявление благотворительности.

Однако секрет (узурпирующий роль тайны) в том, что «библиотекой» это может считаться только при условии, что предыдущий обладатель не прочёл ни одного из содержащихся в ней томов.

К несчастью для книг, большинство библиотек переходят в наследство на протяжении десятка и более поколений — и возвращаются муляжи на свои места только с теми поколениями, которые принято клеймить «нечитающими».

Так выпьем же за «нечитающие» поколения, ибо никто не справится с этой Вселенского масштаба миссией лучше их!