Я хочу задаться вопросом о полноте существования, о сущности счастья, о смысле бытия, я хочу задаться вопросом об оправдании.

Мы не можем увидеть нигде, чтобы абсолютное существо, Божество, было счастливо. Бог может быть всемогущим, всезнающим, милосердным, справедливым, мёртвым, забытым, воскрешённым. Но он никогда не говорит никому о том, что он счастлив. Только человек имеет наглость говорить о счастье. Но счастье — это когда человек рад встрече с человеком, с которым он связан чувствами, с которым он находился в разлуке; счастье — это когда человек рад вырваться из режима в райский край с лазурным берегом. Вместо радости можно подставить другое слово, смысл в том, что само счастье не имеет определения. Возведение термина к первоначальному смыслу зачастую ведёт к рассмотрению этого термина в соприкосновении с Абсолютом, но мы уже знаем, что Бог не говорит о счастье. Мы можем употребить множество похожих слов, отличить оттенки, можем войти в теологию, цитировать тексты, и погрязнуть в итоге где-то между милостью, благодатью, смирением, всепрощением, простотой.

Души мёртвых греков окунались в Лету, чтобы оставить позади жизнь и вступить в царство Аида. Они забывали всё, и оказывались там, где Ахиллу очень не понравилось. Забывание может означать многое, но оно совершенно точно не может означать счастье или другое слово, вставшее на место счастья. Парадокс заключается в том, что забывание, отбрасывание, отсекание, отмирание приносит с завидной регулярностью именно одно из слов о счастье. Мы должны обличить либо себя, либо греков во лжи.

В любом случае, мы не можем не заметить, что отсечение несчастья может значить только отсечение несчастья, здесь недостаточно пафоса для переворота сущности чувства. Мы могли бы двинуться по любой из лесных троп, мы могли бы связать наглость возможности говорить о счастье — с причиной несчастья или тем, что с причиной связано. Мы могли бы связать эту наглость с первородным грехом, с религиозной догматикой, но снова пришли бы к одному из слов, а не к счастью. Мы могли бы связать наглость с нашим стремлением забывать, отбрасывать, отсекать и предаваться отмиранию, и снова пришли бы туда, откуда начали движение. Мы могли бы говорить об искусстве, но это было бы ещё более вопиющей наглостью.

Если мы имеем наглость говорить о счастье, мы всегда вернёмся туда, откуда мы начали движение. Мы снова окунёмся в Лету, мы сделаем вид, что забыли всё, что уже подумали и сказали, и начнём искать заново. Мы остаёмся только с тем, что имеем наглость говорить о том, чем не располагаем, что не можем объяснить себе отдельно от всего остального.

Я хочу сказать, что мы не имеем права говорить о счастье, потому что такого чувства не существует, и поиск его — единственная причина, по которой мы его ищем и не имеем. Единственное, что наличествует, это точка, которая очищает, которая куда более умело справляется с забыванием и отсечением. Единственное, что может вызывать в чистом размышлении намёк на тоску о счастье — это зрелище звёздного неба. Только глядя на звёзды, мы можем ощутить неподдельное чувство себя, которое имеет право стоять близко к слову, означающему счастье. Мы возвращаемся к парадоксу и замечаем, что мы можем смотреть на звёзды всегда, при условии наличия у нас глаз. Всматриваясь в Лету, мы можем помечтать о счастье, окунаясь в неё, мы, вероятно, к нему причащаемся. Оно есть только в этом акте, всё остальное не имеет отношения ни к чему подобному и это следует помнить, когда мы снова ощутим желание поискать счастья.

Мы задались вопросом о полноте, об оправдании. Мы можем удовлетвориться ответом, который кричит нам о нашей неполноте и о невозможности оправдать нас. И такой ответ не будет означать, что счастья нет, он никак не противоречит тому, что в небе есть звёзды. Самое важное — всегда помнить, глядя на них, что они не имеют наглости размышлять о счастье.