Человек и его вера
Эссе написано по материалу одноименного доклада автора на 9-м заседании Академии Попечителей (г. Москва), 7 декабря 2012 г. Редакция 2014 г.
Ответ в круге света
«Ни в коей мере я, глупый и неразумный, не хотел бы посеять в вас ложную мысль, будто бы я думаю, что обладаю какой-то неизвестной вам доселе истиной. Нет уж! Скорее она по неведомой и непостижимой заботе обо мне, по ее воле обладает мной, приведя меня к вам. И… возможно, она более вам видна, читающим, слушающим и наблюдающим со стороны», — так, в духе старинных посвящений, мне хотелось бы начать эти короткие заметки о вере — понятии, казалось бы, устойчиво ушедшем в конфессиональный обиход и только нечаянно возникающем в обиходной речи в трудные минуты предстоящего выбора или в момент глубоких сомнений в истинности: «ты в это веришь?», «я тебе не верю» — в один момент схватывая и высвечивая весь драматический универсум человека.
Человек и его вера — христианская, мусульманская, буддийская, языческая, прочая, человек и идеология — демократическая, недемократическая; философия, антропология, религия — как ко всему этому относиться? Каждый вырабатывает свой собственный метод защиты или приспособления к этому наваливающемуся на голову потоку влияний. Но одно дело — отвечать на влияния, и совсем другое — говорить о вере как действенном факте собственного сознания. Есть емкое, часто употребляемое в «европеизированной» английской речи слово something — нечто, что-то. Когда мы презентируем это «нечто», что, возможно, нас напрямую касается и даже касается как «something important», но что все же не узнано и не рассмотрено пристально, не выработано в акте мышления и поэтому не названо точным именем, мы создаем щит, за которым хотели бы спрятать собственную беспомощность, а если глубже вдуматься, похоронить себя заживо в этом современном потоке разнообразия одинакового, и, увы, здесь не до шуток. Припомним старый неписаный закон — говорить можно только о том, что насущно есть. Здесь я хотел бы вспомнить Е. Гротовского, который обнажал базовую структуру сознания, рассматривая действие человека как драматический дихотомичный акт: что ты хочешь — скрыться или обнаружить?
Как художник и человек я могу говорить только о «моем» человеке, о моем понимании веры, но моей целью ни в коем случае не является ни исповедальный мотив, даже если он некоторым образом присутствует, ни необходимость развернуть некую доктрину или комментарий доктрины, пусть даже это Священное Писание или те или другие философские посылки. Это не
Эти заметки скорее связаны с излучением поля культуры, множество веков животворимого верой. В свете этого излучения мне и хотелось бы обозначить некоторые узлы важных для меня смыслов и пристально всмотреться в их очевидности.
В силу каких причин мы должны вновь и вновь проделывать эту этическую попытку принципиально ставить вопрос: что и как есть человек? А сегодня и в такой связке: что есть человек и что есть его вера? В чем есть его вера? Какова его вера? Я думаю, что эта попытка как свидетельствует о протесте, возникающем из глубин нашего существа против всепроникающего обмирщения и опредмечивания человека, превращения его в придаток не вполне осознаваемой им, но творимой его же руками цивилизационной системы, так, с другой стороны, и что, возможно, гораздо важнее — говорит о потере нашей собственной веры в начала и предназначение человека. Я хотел бы говорить о том, от чего мы сегодня в нашей социологизированной жизни готовы отказаться: о нашей вере, и в первую очередь вере в нас самих, а значит — о нашем предназначении. И о восстании нашей веры.
Как таким образом поставить вопрос о человеке? Если мы будем интеллектуально честны, то должны признать, что вся тьма вопросов, которые поднимаются в ответ уже только на попытку его поставить, поднимается для их полного разрешения. Эта тьма вопрошания возникает как необходимое условие пути к целому, для всех ответов. И здесь мы вынуждены себя ограничивать мерой своих возможностей, выговаривая частности, смиренно признаваясь в своей слабости и немощности, или дерзать, создавая новые онтологии.
Попытка зайти на понятия человека и веры вне онтологий трудна также как в силу самого языка, который хранит нашу привычку мыслить онтологически, так и по причине смешанности культур, да что говорить! — слабости самой нашей современной веры — как бы усталости культур, проносимых человеком в ситуации «кросскультурной» смешанности, но самое главное, в силу императива веры, с необходимостью требующей определений: и если говоришь — вера, то в чем твоя вера? Ответ о вере требует самой веры. Событие ответа возможно только как действенный факт, сколько бы мы ни приводили примеров о несоответствии декларируемых и осуществляемых ценностей. Эта немилосердная безутешность алчного разума может быть преодолена только переполненностью светом несомненности, который имеет иную, не человеческую, надмирную природу: «… у Него же несть пременение или преложения осенение»…
Иными словами, я хотел бы говорить не с точки зрения тех или иных представлений, хотя, безусловно, этого не избежать, а сделать, возможно, трудную попытку быть в интуиции своей веры, нисколько при этом не претендуя на ее исключительность, прежде всего говорить о разделении, но говорить о вере как о трансцендентном акте, предполагающем единство. О вере как дороге к целому человека.
Главный парадокс в том, что все ответы на наши вопросы уже есть. Поле ответа сосуществует в настоящем моменте, ответ всегда непроявленно дан в самом вопросе, отделяясь от вопроса, как бы «запаздывая» в силу развертки причинного мира.
Наша сущность знает, но наш человек цивилизации выбирает не жить в этом сущностном знании, мы многое знаем, но это отчужденные непосредственно от человека знания. Эта двойная обремененность знанием отягчает положение человека. Человек потерял собственное предназначение, он живет драматически между тем, кто он есть, и тем смертным персонажем, которым живет.
В одном из раннехристианских апокрифов есть легенда о царевиче, забывшем на чужбине о своем происхождении, о своем царском облике. И вот однажды, спустя много лет, он получает родительское письмо — весть о том, кто он есть на самом деле. В доказательство родители посылают ему его царские одежды — то, что как бы несется ему навстречу.
«Внезапно узрел я ризу мою,
подобившуюся как бы зерцалу.
Я видел ее всецело во мне самом
и был в ней всецело явлен себе,
так что были мы двое в разделении
и все же едины в едином образе».
Эта весть — есть нетварный свет мира, одежда-вера — зеркало, предоставляющее царевичу его истинный облик.
Наша сущность знает ответ, поэтому когда мы спрашиваем, то что мы делаем? И когда мы отвечаем, а мы отвечаем внутри себя, то куда мы можем скрыться? Человек разделен. Но пока поддерживается энергетизм заблуждения, мы храним возможность для возвращения своего истинного облика.
Еще древние считали, что из всех существующих вещей истекают токи — энергии. Например, для Эмпедокла свет — тело, вытекающее из светящегося тела. Движение точки сборки тела культуры — дошедший до нас свет веков человеческих усилий духа — и есть наша царская одежда, наши ответы лежат в этом свете, в свете, который мы в силах и вправе принять. Не станем отказываться от наших ответов.
Установить человека
Ох уж эта наша ясность за чужой счет! Я понимаю так: лезть в душу…
— Что ты делаешь?
— Я молюсь.
— А что ты делаешь, когда молишься, что именно ты делаешь?…
Наше «Я» — свиток наваждения, которое мы опрометчиво именуем «человек разумный». Всегда рядом есть «свидетель» иного. Совесть говорит: кто ты? Персонаж зависимости, персонаж подражаний?… Реакция отождествления с
«У нас не получается, но мы хорошие». Поток спекуляций на якобы интересе к внутреннему миру или деятельности, в которых нет усилия духа. Цивилизационное всезнайство — ничего другого, кроме как надпись на заборе: «здесь был…». Повсюду проявляется местечковый мотив, суть и тон которого строго определены энергетизмом «меня не касается» и не предполагают действия как такового. Его сущность — удержать вещи в их привычном расположении. Как правило, когда мы собираемся вместе в меченых пространствах мегаполиса, мы теряем большую память и начинаем гнуться под этот энергетизм местечковой ситуации. Так устроено социальное бытие, так цивилизация затирает чувство самости, превращая человека в одного из толпы. Привычка, прививка социального — избежать встречи с неопределенностью, которая всегда требует той решимости, которая взывает к присутствию человека. Холод мира. «Духа примотало», — как говорит один поэт — словно теленка к привязи.
Кому ты принадлежишь? Куда ты себя положил? «Я — тот или другой…» — известные формулы социального полагания. Чей ты? Где твое место? И где твоя надлежащая принадлежность? «Я — человек». — Ты человек? Упираясь в представление о себе — «я — такой-то», возможно, частично мы и правы: модели, которые мы воспроизводим, проявляют то, что есть. Но, во-первых, не удается сконцентрировать эту точку качества. «Я такой» — на этом представлении мы, собственно, и «слетаем». Не то чтобы кто-то или что-то на нас влияли, — если глубже в это посмотреть, то само это представление о себе и сбивает с оси.
Наши представления — всегда осколки чего-то, осколки зеркала, которое разбито. Эти осколки режут нас, пробивая себе дорогу к живому. И течет кровь, реальная кровь. Осколки виртуальны, а кровь реальна. Столкновение осколков культурных моделей и есть сегодня способ проявления мировоззрения.
Исходя из рамок локального времени, мы не можем ответить на вопрос о человеке — мы попадаем в те или иные культурные модели и… тем самым в прошлое. Мы верны этим моделям потому, что когда-то они пленили нас. Мы их обслуживаем, а отсюда как результат возникают локусы, местечковость, нехватка воздуха и… мы не живем в своей сути. Может быть, только когда мы сталкиваемся с реальным незнанием, мы имеем шанс обнаружить себя. И у нас, кажется, нет другой возможности, поскольку мы живем в нехватке бытия, в неприсутствии здесь.
Самого человека возможно рассмотреть как заблуждение — наша драма и есть наше заблуждение. «Драматическое» — соотношение индивидуального и родового, то, что мы можем нести всю жизнь и не разрешить, — это не наше представление о нас самих и о мире.
Энергия заблуждения — данная нам энергия на разрешение драмы. Именно сознательное разрешение драмы и есть акт. Проявляя лик бытия, мы должны каждый раз отвечать непосредственно, здесь и сейчас отвечать, что человек есть и как он есть.
Разрыв между сущностью и личностью человека — двойная воронка времени, или разворачивающая сюжет судьбы человека, или уничтожающая его мир. Этот разрыв и есть объективная драма человека вот уже много столетий или даже тысячелетий. Тем не менее, этот разрыв не статичен, периодически человек попадает на ту или другую сторону. Можно сказать, что объективная драма — то, что проходит через существо человека, тело того, кто действует, и то, в чем он оказывается в условиях акта.
И только Большое Время культуры увязывает все наши вопросы в единый бытийный мотив, который ведет и правит нами. Мотив не как психологическое понятие, а как проявление гармонического ряда Земли, к которому человек принадлежит. Упирающийся в прошлое и будущее, этот постоянный мотив пронизывает настоящее фрагментом ответа. Его изменчивость во времени — проявление формы времени в сюжете бытия.
Иметь веру в себе
Осознание круга, круговорота и есть первый шаг к его размыканию, возможности освобождения. Весть освобождения — вера в себе: «Имейте веру в себе». («Ты имеешь веру? Имей ее сам в себе, пред Богом» (Рим. 14, 22).)
Вера в себе — нисколько не самоуверенность, — это вера в потаенное, в еще неведомую глубину в себе, узнавание себя как вместилища божественного. Так познавший поверил, а поверивший познал. Где вы, вольные умы?!
Вступить в тень и жить на границе — намерение, связанное только с духовной волей. Нужна постоянная практика созерцать големичность Земли.
Взгляд Земли — взгляд кротких.
Блаженны, блаженны кроткие, вы наследуете Царство —
Новую Землю и Новые Небеса.
Вам виден свет, который льется, пронизывает…
Смысловое поле
Человек есть пульсация Смысла.
Для человека традиции смысловое поле присутствует всегда, хотя и пульсарно. Оно то сжимается в точку его веры, то распространяется до понятия мира. Это никогда при жизни полный свет, но и никогда — полная тьма, в силу факта надмирного спасения. Для современного человека, отказавшегося вначале от Бога, а потом от Зла и Смерти как действующих и противостоящих сил, смысловое поле определяется социальными конвенциями.
Сразу оговорюсь, что мотив «другой стороны», возможно, не вполне передает суть принципиального расхождения (divergency) высказывания в поле масс-медиа и его представлений со значимым для человека смыслом и также мало говорит о необходимости этого процесса разделения в живом творчестве Земли. Этот мотив ничего общего не имеет с идеей нонконформизма и столь же далек от «да» позитивных ценностей, но, возможно, наиболее точно говорит о направлении, где обитает Слово, не подлежащее ни одной из конфессий, а уж тем более не выражающее идеи любых партий и сред.
Я полагаю, что с другой стороны и ее способом сказываемое все еще может свидетельствовать о сущности человека. Назначенное слушание этого голоса — ритуал Видящей Речи, свершая драматический универсум человека, позволяет нам уйти от презентаций, обернуться и обратиться мыслью к миру в надежде услышать голос человека — Очарованного Странника — меры воплощения Божественного Глагола.
Местоположение человека
Где ты есть.
Увидеть замысел за пределами формата, который тобой положен. Световая возможность и сюжет света не совпадают с намерением цивилизации. Свет еще замечается, наша сетчатка реагирует. Свет не прагматичен, его логика нечеловеческая.
Началом можно счесть место, откуда делается шаг — от ноги или от головы. От головы — ложные отождествления, от ноги — терпкий вкус присутствия в мире. Мы спешим или медлим с ответом. Это наше взаимоотношение с временем нашей жизни.
О чем следует говорить
Мы часто склонны обсуждать чужую веру в тот момент, когда не имеем своей. Мы говорим: они такие — мы такие, у них так — у нас так. Мы не принимаем вызова веры, мы склонны слышать тезисы, но не быть в самом акте любви и веры. В одном из акафистов Богородице, Защитнице человека, есть эпитет: «тлителя смыслов упраздняющая». Она упраздняет ту силу, которая тлит наши простые живые смыслы.
Эта адская способность тлить смысл, переводя все в беспамятство якобы понимания, уничтожающего наш дух и нашу веру, — безучастный процесс прогресса биологической жизни — лечится, как правило, только потерей.
Природа забвения лучшего — мы живем вне любви. Радикальность этой посылки, пожалуй, требует некоторого комментария. А какого человека мы в себе удерживаем и утверждаем? Обвиняющего и одновременно оправдывающего? Алчущего и сомневающегося? И выбрасывающего ту или иную часть своей жизни в пользу умилительности комфорта, удовольствия так называемого «быть проще» и силы? Кто сильнее, тот и прав? Обвинить и оправдать — два центральных намерения суда: разделение церквей, конфессий, экуменизм, правая-неправая вера — на все можно привести цитаты из Писаний или авторитетов, как из некоего судебного кодекса. Божий суд — не человеческий. Он Суд Милосердный, Суд Любви.
Куда оно смотрит, наше лицо? Где и когда злые помыслы разборок и вражды вошли в нас? Своевольный выбор закручивает ад в сердце человека — проникновение чужого, злого делает человека неузнаваемым, запутывает его и разрушает.
«Враг преследует душу мою,
втоптал в землю жизнь мою,
принудил меня жить во тьме,
как давно умерших,
и уныл во мне дух мой,
онемело во мне сердце мое» (Пс. 142).
Любопытство и трусость — одно. В конце концов, устают даже любопытство и страх, как говорит Ницше. Разве лучше привычная болезнь, чем непривычная радость? Избавиться от чужеродной энергии, перестать стыдиться самого себя, инаковости. Быть как все — коллективистский дух, дух толпы.
Я жил в этом пространстве любви и надеюсь вернуться и быть в нем. Оно другое — смысловое и значимое.
Моя вера рождается рано утром,
когда я просыпаюсь,
рождается в муках разделения.
Разделения между мной и мной, между мной и миром.
Моя вера рождается из затруднений жизни,
моя вера рождается…
Моя вера —
вера в безотлагательное вмешательство
Господа моего
в мои затруднения.
Господи, помилуй! Господи, помилуй!
Спаси и сохрани!
Вера — созидающая и животворящая сила,
рост будущего,
несотворенного мира.
Опыт слепоты и беспомощности человека,
но опыт, перерастающий в знание,
извлекающий знание из своей слепоты,
знание о началах и концах.
И о сердце, сердцевине.
Вера лежит в сердце человека. Вспомним, как рождался наш первый акт веры —
Будет так!
Пусть будет так!
Да будет! АМИНЬ!
Вера — трансцендентное знание, в вере возможность невозможного утверждается в самом начале.
«Вера предваряет благочестивые догматы, а не доказательство. А за верою следует уразумение. Поэтому и сказано пророком: если не уверуете, не познаете», — по слову святителя Григория Паламы. Принцип свидетельства как основания знания. Не доказательства, а свидетельства. Мы у-верены в том, чего не знаем. «Ибо мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится. Когда я был младенцем, то
Помните, как в детстве мы прислонялись к дверному косяку, отмечая свой рост? «Вот и я уже немного выше… вырос…», — я должен до
Обычно мы относим веру к идеальному плану жительства человека. Но при этом часто ее отождествляем с онтологическими представлениями, историческими картинками, комментариями, морально-этическими требованиями и предписаниями, обычаями, обрядами, требами, слухами, а часто и суевериями, путая с онтической догмой веры, выраженной высказыванием отождествления «это так!», с фактами свидетельств веры, с онтикой самого сознания, неожиданно предъявляющего человеку всплески его веры. Мы путаем веру с убеждениями, которые всегда есть продукт моделирующих представлений. Она также не есть чувственный ряд: чувствую-не чувствую, «я чувствую, что что-то там высшее есть». Вера — это качество человека, она подается и обретается только в момент его беспомощности, падения, поражения в собственных силах. Вера рождается как принципиально новый духовный орган, отличный от биологических — слуха, зрения, осязания и пр., и есть качество порождения, способ человеческого бытия. В этом смысле человек есть дваждырожденный. Один раз биологически, другой — Духом в вере.
Сам акт веры чудесен. Вспомним переход древних иудеев через Чермное море, когда море расступается, давая проход народу, и обратно смыкается, потопляя преследователя-фараона. В ирмосе поется:
«Яко по суху пешешествовал Израиль,
по бездне стопами,
гонителя фараона видя потопляема».
Первый сложенный акафист Богородице, где Она названа Возбранной Воеводой победительницей, также связывает этот чудесный факт иудейской истории с феноменом человеческого сознания, называя Богородицу — «исправление человеков» и «море, потопившее фараона мысленного».
Вера приходит к человеку как дар иного уровня, хотя и проявляется часто в результате трений жизни, выработки осознанных и именно духовных усилий, и есть дар иного в этом.
Я говорю о древнейшей человеческой парадигме познания. Не только выраженной в прямизне намерения человека: «знаю, потому что верю, и верю, потому что знаю». Это парадигма «избранника» или «совершенного» — центрального существа, того, что делает человека Человеком, божества, что «сидит» в сердце познания, — огня в глубине человеческого сердца.
«Вера без дел мертва» (Иак. 2, 20). Но справедливо и обратное утверждение: дела наши без веры — мертвы. Вера лежит в основании объективного креста человека. Хотел бы напомнить этот мотив Упанишад и Ригведы об объективном кресте, во всяком случае, индоевропейского сознания. О согласовании делающего, заботящегося начала — горизотального, и созерцающего — вертикального. Христиане знают его как историю о Марфе, ухаживающей за Господом, и Марии, сидящей у Его ног. В Упанишадах этот мотив выражен в образе двух птиц: одна клюет, другая смотрит, как та клюет. Та, которая клюет, — умрет, другая будет жить. Вертикаль, трансцендентность веры все глубокие традиции соотносили с активно созерцательным началом — видением или слышанием, а ее укрепление — с деятельностным. Одно поддерживает другое, одно без другого не существует. Можно сказать, что это два крыла Ангела Жизни, и только их баланс приводит к обретению третьего — Тела Жизни.
Вера — всегда действенный акт человека, она непосредственно связана с его волей и есть этическое действие, направленное на преодоление дистанции между морфологическими данностями жизни и ее единым надмирным смыслом. У христиан это немысленное тождество трансцендентного утверждения: Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный. Триединство согласования.
К сожалению, рамки короткого сообщения не дают возможность развернуть эту мощнейшую парадигму индоевропейского сознания, но замечу лишь, что потеря человеком созерцательного видящего начала, захват деятельностью, погоня за деятельностью, неуемный страх деятельности приводят только к потере памяти, смерти и забвению. Человек стал понимать свою жизнь не только как отдельное от высших принципов, но и как нечто отдельное от всего — «у каждого своя вера» или как уныло всеобщее толерантное и демократическое равенство.
Во времени разборок и унификации мы должны научиться принципиально различать веру в Бога и веру Богу. Вспомним, праотец наш Авраам, поверив Богу, верой был оправдан! Или, может быть, прежде чем разбираться с нашей верой в Бога, нам следует разобраться с верой в себя? Или с нашим ближним, Петром?
Верность событию
Еще одно важное положение веры — верность. В «Песне песней» есть эпизод, когда возлюбленный приходит к невесте:
«Аз сплю, а сердце мое бдитъ
глас брата моєго ударяет в двери:
отверзи ми сестро моя
ближняя моя голубице моя
совершенная _моя:
яко глава моя наполнися росы
и влáси мои капель нощных
Совлекохся ризы моєя, како облекуся в ню
умых нозе мои како оскверню их?
Брат мой посла руку свою сквозе скважню
и чрево мое вострепета от него
Востахъ аз отверсти брату моему:
руце мои искапаша смирну
персты мои
смирны полны на руках заключенія
Отверзох аз брату моему
брат мой прейде
Душа моя изыде в Слово Єго:
взысках Єго
и не обретох Єго
звах Єго
и не послуша мене
Обретоша мя стражіє
обходящіи во граде
биша мя
язвиша мя
стражіє стенніи
Заклях вы
дщери Iєрусалимскiя
в силах и в крепостех селных:
аще обрящете брата моего
возвестите Єму
яко уязвлена любовію
аз есмь» (Песн. 5, 2-8).
Здесь в священном тексте высказывается традиционное положение, что действие Духа и души принципиально различны. Дух не терпит предательства, Его логика не человеческая, вернее сказать, Дух не конвенционален. Душа должна покориться Духу, узнать, изведать Его, если она желает обрести саму себя. Душа слышит этот зов Духа, чувствует Его касание сразу, если, конечно, чем-то не омрачена.
У каждого из нас в жизни были события, которые можно назвать «событиями света», те моменты касания Духа, в которые мы пробуждались своим естеством, своей сущностью. Способность хранить этот свет, проносить его по жизни и беречь даже тогда, когда становится совсем темно, это и есть, на мой взгляд, верность. Путь преданности — веры, верности — и есть результат самой веры, веры, а не усилий.
Приведу пример из жития одного из последних афонских старцев, св. Силуана, ныне канонизированного и безмерно почитаемого верующими людьми. Еще в пору послушничества отца Силуана, тогда Симеона, ему непостижимо явился сам Христос, и «все существо и самое тело его исполнились огнем благодати Святого Духа». «В явлении Господа послушнику Симеону, человеку простому, глубоко непосредственному, замечательно еще и то, что он «сразу узнал» и явившегося ему Христа, и Духа Святого, действовавшего в нем», — как пишет об этом ученик св. Силуана, также удивительный старец отец Сафроний (Сахаров). Как-то духовник отца Силуана выразил свое удивление тем, как тот быстро и сильно продвигается на пути служения Господу. И
Подумайте только, какой огромный срок искушения! Все это долгое время, помимо своего основного монашеского послушания, св. Силуан выполнял всяческие послушания по строительству и хозяйству монастыря. Только, повторюсь, через пятнадцать лет вернулась утерянная им благодать, но в то время, пока его ум был в аду, он нес в себе и сохранял верность Господу и выбранному пути.
Мое глубокое убеждение, что видение истины о человеке, о действии которой я упомянул в самом начале моего сообщения, может быть открыто сегодня только в небывалом — верном! — совместном усилии свободно согласных, знающих о своих ограничениях и о своем призвании… о возможностях своих крыл. Если мы хотим побеждать в этом мире, то должны научиться действовать по нашей вере, действовать в опережении, быть верным тому, что образует и животворит нас самих. Это не поиск идентичности. Мы должны зайти в зону чистого ожидания, не туда, где мы смотрим на человека, а туда, где Человек смотрит с нами, открывая и образуя нас самих.
[…]
На правах комментария и в дополнении мне представляется также интересным привести фрагмент прений, состоявшихся после доклада (С.К.)
Синягин: Вера для вас обязательно связана с конфессией или это неконфессиональное понятие?
Ковалевич: И так, и так.
Синягин: Пытаясь говорить о состоянии веры, о вере в целом, Вы постоянно приводите примеры из того духовного опыта, того религиозного пути, который для себя выбрали. И поскольку я не принадлежу христианской конфессии, я не понимаю, могу я стать рядом с вами или не могу? Многие люди, которые меня окружают и близки мне, так же как и я, исповедуют другую веру или принадлежат другим религиозным конфессиям. Становясь рядом с Вами, я уже как бы делаю определенный выбор. И я хотел бы уточнить, вера — это
Ковалевич: Не это было моим намерением. Я с самого начала понимал, что рискую быть неуслышанным или же рискую быть понят превратно, рискую не донести смысл, который мною движет. Парадоксально, но этот риск входит в поле смыслов веры, которая и утверждается в человеческом общежитии, к тому же сегодня мы живем в мире, в котором вынуждены ради самого мира считаться с разделенностью, с различием позиций. Мне хотелось бы обратиться непосредственно к нашему опыту разделения. Не я провел это разделение, я родился в мир, в котором оно уже было, но глубоко в моем сердце его нет. Да, я против так называемой толерантности, как и против ужасающих фактов пренебрежения духовным сокровищем, которое есть человек, но, с другой стороны, я знаю, что Господь мой приносит мир, и поэтому, следуя моей вере, я должен отвечать о ней не умозрительно, а моим здесь-бытием. Умозрительно мы можем сказать: ты здесь, я здесь, но как жить в одном мире в состоянии этой разделенности? Пока у меня хватит сил, я буду утверждать Ваше право быть в ином, в другом, но и, с другой стороны, думаю, что нет ни одного человека, который бы не знал того состояния, когда «есть только я и Бог», или «я и мир», «я и Вселенная» и нет разделения. И в то же время человек никогда не есть отдельность от другого, всегда есть другой.
Синягин: Может ли вера быть вне конфессий, вне религий, верой, не заданной институциями?
Ковалевич: Она и существует вне институций! Она есть что-то глубинно данное человеку и определяется скорее его поступками. Уже выраженная в неких онтологиях и текстах, которые равно сосуществуют в нашем осколочном, фрагментарном мире, она пытается пробиться к живому, к себе. И возникает война: между христианами и мусульманами, между теми и теми… И это только видимая война, которая идет на фоне невидимой войны другого порядка!
Павлов: Я бы хотел предложить присутствующим просто ответить на вопрос: что мы услышали? Что каждый из нас услышал?
Синягин: Я услышал некие осколки и пытаюсь их собрать в единое зеркало.
Павлов: Если посмотреть по структуре действия, то первое, что нужно отметить: Вы сразу же допустили, что это осколки. Затем: тот способ, которым Вы пытаетесь собрать, Вам и не позволит собрать смысл того действия, свидетелем которого вы были. Дальше Сергей Александрович будет вынужден отвечать Вам со стороны онтологии, и в итоге Вы выйдете либо на деятельностную диспозицию, либо на онтологический конфликт, против которого докладчик ратовал с самого начала. Поэтому я бы хотел предложить присутствующим отстраниться от оценочного мышления, как бы продолжить слышать, отвечая на вопрос: а что мы услышали? В нашей ситуации еще надо понять, что важнее сделать: задать вопрос или совершить свой акт вопрошания? И чем они отличаются?
Слободчиков: Согласен. Текст, который мы услышали, во многом эзотеричен, и его еще рано толковать. Скорее, хотелось бы попытаться что-то для себя высветить, прояснить. Самое главное, мне кажется, лежит в самом названии: «Человек и его вера». И этот вопрос, как ни странно, не религиозный, не философский, и не мистический. В богословии много говорится о плодах веры, и складывается впечатление, что плоды и вера — это одно и то же: есть плод, значит, есть вера, — однако отчетливого понятия, понимания веры я не нашел ни у кого.
Ковалевич: У апостола Павла…
Слободчиков: Да, конечно. Но это понимание, требующее такого уровня моего духовного развития! «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (Евр. 11, 1). У Сергея Александровича я услышал попытку художественными средствами выразить почти что невыразимое, то, что называется верой, и религии и конфессии тут ни при чем! Для меня оказалось важным, что вера — это новый духовный орган человека, который появляется при втором рождении. Во-первых, после грехопадения Адама, потому что до грехопадения никакая вера была не нужна, было абсолютное пребывание в истине, любви и благодати. Падение Адама было рождением в эту нашу жизнь, и с этим падением появилась вера. И второй момент — вера дается при крещении.
Синягин: Вы сейчас привели два примера в совершенно определенном религиозном контексте!
Слободчиков: Это не религиозный, а духовный контекст! Духовность имеет своим источником нечто человека превышающее, это то, что находится за пределами ваших мыслимых и немыслимых границ. Вы либо принимаете это, либо говорите, что вера — это продукт моих страданий, моей мозговой деятельности и так далее. Но сколько бы вы ни суетились, веры у вас не будет, и вам ее не прибавится! Потому что, как сказал в своем выступлении Сергей Александрович, вера — это дар иного в этом! И дело тут не в религии, мы сейчас пытаемся обозначить некий антропологический универсум человеческого бытия, его некие потенциально возможные размерности. И для меня очень ценно, что была попытка прямого взгляда, если так можно выразиться, в пространство веры, без категоризации, без иерархичности, неопосредованно.
Алексеева: Сначала у меня возникло ощущение, что это проповедь, но через некоторое время я поняла, что меня ни в чем не убеждают, а значит, к проповеди это не имеет отношения. Я отметила художественную форму доклада, и думаю, что другим образом подступиться к этой крайне сложной теме было бы невозможно. Для себя я эту тему определяю, как встречу души с духом. И, на мой взгляд, она поднимает очень важный сегодня вопрос о том, как в нашем атомизированном мире, который набирает разгон в определенном направлении, начинать задавать другое пространство человеку.
Леонтович: Что первостепенно для человека на пути обретения веры: генетическое начало, культурные традиции или собственные душевные движения? Может ли человек в зрелом возрасте силой своей личности и своего рассудка обрести истинную веру?
Ковалевич: Можем ли мы себя биологически родить? Нет, не можем, нас рождают папа и мама. В этом смысле наша жизнь есть дар. Вера также является одним из даров. Да, иногда бывает, что человек рождается с этим даром, но генетическая передача — не знаю… Хотя, наверное, в традиционном сообществе она так передавалась: не могло быть, чтобы отец верил в одно, а сын в другое. Но сегодня мы живем не в традиционном сообществе, а в некоем новом типе мира, в мире всевозможных влияний. Не бывает так, чтобы ты почитал учебник и обрел веру. Она рождается в момент потери собственных сил, в слабости. Человек, с моей точки зрения, может только подготовить почву для ее обретения.
Павлов: Ситуацию, которую развернул Сергей Александрович, я могу охарактеризовать двумя словами: «поименование видения». Сергей Александрович «набрался окаянства» и рискнул обратиться к сущности, которая не имеет онтологии. Он попытался поименовать эту сущность так, как он ее видит, используя свой опыт и обозначая при этом некие опорные точки, узлы дискурса.
Действительно, мы сегодня живем в разрушенном мире, разрушенном в той онтологической картине, которая была раньше, и, переходя в новую ипостась, видим какие-то летающие осколки, которые собрать не можем. Сергей Александрович, мне кажется, хотел донести до нас, что, переходя в этот новый мир, мы не можем смотреть на него старыми способами. Он говорит, что, может быть, в этом новом мире одним из способов движения в нем является взгляд. Понятно, что взгляд не может быть бессубъектным, и недаром докладчик выбирает сущность, являющуюся одной из ключевых в жизни человека. Что же получается? Акт предложения взглянуть по- новому произошел. И как мы на это реагируем? Оказывается, что наш тип вопросов, тип наших действий все еще лежит во вчерашнем пространстве. И здесь возникает чисто методологическая проблема. Потому что я, например, в данный момент тоже еще ничего не делаю, кроме того, что обнаруживаю, что здесь и сейчас происходило. Я еще не вступаю в коммуникацию с докладчиком, потому что прежде я должен понять, как это сделать. Подсказка была мне дана. Я могу догадаться, что, по меньшей мере, должен обнаружить свой взгляд. Но дальше возникает вопрос: а на что я смотрю?
Слободчиков: Взгляд-то должен быть осмысленным! Где он берется? Откуда ты смотришь, вот что важно!
Павлов: Подсказка была дана! Ее оформила Влада Никитична (Алексеева), сказав, что здесь возникает новый вопрос о человеке. Поэтому, не разбираясь с человеком, я, во-первых, не могу обнаружить, кто смотрит, а
Мне кажется, что основанием для нашего дальнейшего обсуждения может послужить некая тройка пространств. Во-первых, это те внутренние вопросы, которые связаны с каждым из нас лично, во-вторых, те, которые связаны с обнаружением нашего взгляда, а третий момент — это утверждение, что сущностью того, на что мы смотрим, могут быть только предельные категории. Потому что, если я хочу собрать воедино этот разрушенный мир, я должен выходить на сущности, равнозначные бытию и этому миру в целом.
Слободчиков: В силу того, что мы ничего определенного не можем сказать о нашем происхождении, но постоянно сталкиваемся с его результатами — мышлением, деятельностью, чувствами, выход для нас только один — взять на себя ответственность и обозначить начало. Потому что, чтобы правильно посмотреть на эту реальность, я должен прежде всего положить начало — сказать: я так смотрю! И вот это основание, это начало нам дают религии, в частности христианская.
Вера — это реальность, это не предмет, не психологическое состояние, не культура, не философия, это онтика, онтическая сущность. У слова «вера» есть много однокоренных слов. Есть слово «верность», есть «суеверие», «доверие», есть слово «верующий». Но что интересно, бесы-то тоже верующие! Как сказано в Евангелии: «веруют и трепещут». Говорим: «Я — верующий!», а
Алексеева: Но для меня, например, совершенно очевидно, что я могу смотреть на разное. Вопрос в том, куда направить свой взгляд!
Павлов: Я еще раз хочу напомнить о подсказке, которую я здесь услышал. Для того чтобы действовать, то есть собирать этот осколочный мир, смотреть надо на онтические сущности. И тут уже появляется определенный тип границ, потому что, когда я перевожу свой взгляд с онтологии на онтику, жизнь меняется!
Алексеева: Но я же отдаю себе отчет, что большую часть времени я смотрю, например, на экономическую систему.
Павлов: Да, я девяносто девять процентов времени смотрю на испражнения современного мира! Но это не значит, что я не могу выставить для себя то идеальное, на что я должен смотреть.
Алексеева: Но тогда получается, что я смотрю правильно один процент времени, а остальные девяносто девять процентов — не в ту сторону! А быть хорошим, смотря всего один процент времени на благое, — невозможно!
Павлов: Это уже разворот в этическом направлении. Этические вопросы, конечно, связаны с первичной аксиологией, и их надо рассматривать, иначе себя не обнаружишь, но это уже другое пространство, не мыследеятельностное.
Шеин: Музыкальный вопрос: мотив и напев, в чем их разница по отношению к вере и к разумению?
Ковалевич: Я глубоко убежден, что это связано. Есть еще понятие тона. К сожалению,
Слободчиков: Вера — это прямое и непосредственное усмотрение истины, разумение — это разметка пути движения к этой истине.
Шеин: Почему в песне есть и мотив, и напев? Напев — это то, что от сердца, он относится непосредственно, внеонтологично к вере, то, что побуждает нас к размышлению, и в нем связка той ситуации, которую мы имеем каждый в себе, и общей ситуации: ведь мы мыслим в природном русле. А мотив — это мода, движение…
Ковалевич: Это интересное замечание, я подумаю. На Земле ограниченное число объективных мотивов, их не так много, и они практически вечны. И в этом смысле мы попадаем если не в этот мотив, то в другой.
Павлов: Своим тезисом, мне кажется, вы отвечаете на вопрос Влады Никитичны. С точки зрения аксиологии, объектов для взгляда не так много. Это нам кажется, что мы смотрим, допустим, на экономику, но на самом деле такой онтической сущности нет, их всего — раз, два, три и обчелся! И тогда: а на что мы действительно смотрим?
Алексеева: Может быть, мы и смотрим на ограниченное количество сущностей, но видим совершенно разное!
Ковалевич: Надо наш мелкоскоп перенастроить, и станет понятно, что экономическая система — это фантом, скрывающий то, что в действительности является онтической сущностью.
Слободчиков: Один замечательный священник сказал, что человека надо рассматривать сразу в трех интуициях: творения, падения и спасения. И мое глубочайшее убеждение, что в этих трех интуициях мы сегодня живем. Сегодня у нас происходит творение, сегодня — падение, и сегодня у каждого из нас есть шанс на спасение. Если перейти к нашему текущему деятельному бытию, в то пространство, в котором мы сейчас с вами находимся, то я бы сказал, что нужна еще одна проработка, антропологическая. И суть ее можно выразить в вопросе: как это возможно в интервале конкретной человеческой жизни?
Павлов: Ваша мысль, мне кажется, выходит опять же из того разделенного, разрушенного мира, о котором мы говорили. В силу того, что мы отягощены опытом, образованием, схемами, языком и так далее, мы шажок делаем в новом формате, но на втором шаге опять скатываемся в старое. Но вопрос, действительно, сложный. Мы должны помнить, что, делая шаг, мы можем промахнуться, но если мы его делать не станем, то нас просто не будет.
2014
