Публикуем рецензию поэта Юрия Рыдкина на книгу Юлии Подлубновой «девочкадевочкадевочкадевочка», вышедшую в конце 2019 года в новой поэтической книжной серии «InВерсия» (изд-во «Кабинетный ученый», кураторки Наталия Санникова, Юлия Подлубнова, Екатерина Симонова). Тогда же на нашем канале была опубликована подборка стихотворений из этой книги с фрагментом послесловия Галины Рымбу.

Юрий Анатольевич Рыдкин (1979) родился в Гомеле. Учился на белорусском отделении филологического факультета ГГУ им. Ф. Скорины. Автор гиперссылочной поэзии. В рамках бот-поэзии провёл ряд art-диалогов с искусственным интеллектом. Публиковался в печатных и сетевых изданиях: «Цирк „Олимп“», «Артикуляция», Post (non)fiction, «Полутона», «Топос», «Homo Legens», «Лиterraтура», «Дискурс» и др.

АНДРОГИННОЕ ПИСЬМО

Первая мысль, которая возникает при ещё заочном знакомстве с книгой Юлии Подлубновой, — почему не «девушкадевушкадевушкадевушка» или «женщинаженщинаженщинаженщина»? Ответ на этот вопрос мог бы показаться праздным, если бы не заложенный в нём лейтмотив заявленного произведения. Его руководящее начало заключено в желании поэтически отразить социальную вертикаль, построенную из камней превосходства мужской гендерной политики над женской. Слово «девочка» читается здесь и как сексистское обращение к зрелой женщине, и как суггестивное обращение к самой себе посредством уменьшительно-ласкательного инструментария, призванного закреплять гендерную кастовость на языковом уровне. Это умаление сказалось и на заглавной букве Д (евочка). Как известно, любое неправомерное доминирование одной группы людей над другой невозможно без мифотворчества. Словом «девочка» Юлия Подлубнова производит импринтинговый захват ауры советской мифологии, в которой прошло её детство. В книге память о мифе советском притирается к беспамятству социально-политической фантасмагории дней сегодняшних, чей концентрат отражён в КРФ и вывешен авторкой в предисловии. Также четырёхкратная «девочка» звучит в названии как рефлексивное зависание антропоса в эпоху повального и гибридного информационного давления, известного нам со времён медведевского «Текста, посвящённого трагическим событиям 11 сентября в Нью-Йорке». Но в случае «дддд» это зависание вызвано ещё и цифровой модернизацией субъекта, обычно ошибочно констатируемой как его множественная и креативная смерть. На данном состоянии сделан акцент в отрезке стихотворения «Японская колыбельная», где субъект формируется дискурсом высоких технологий и их перспективой в императорском государстве, которое от этих самых технологий (милитаризма) пострадало больше других:

Восходящее солнце — это всего лишь

Му́ки недосыпания и мучительные сны

в капсульных отелях Токио или Киото,

ну таких, что обязательно встретишься с чужими,

если найдутся силы проснуться,

например, в ХХIII веке.

Хотя всё тогда будет китайским.

Даже импланты у того же чужого.

Даже клёны с колото-ножевыми

и делающие ручкой котики.

Даже душа с её болью, которую — душу —

непременно заново вставят.

‹…›

Даже их мыслящие унитазы.

В стихотворении сделан упор на футурологической трансформации другого, ставшего чужим. Мир чужд, как иероглиф (Иероглифы велосипедов). Здесь происходит отсылка к фильму Софии Копполы «Трудности перевода» (где коммуникация терпит фиаско под нажимом нестыкуемых культур) с той, однако, разницей, что субъект Подлубновой вообще лишён какого бы то ни было понимания человека будущего, на которого спроецировано непонимание человека насущного и само (й/го) себя. Но, как ни парадоксально, это непонимание (в 38 я ровным счётом ничего не понимаю) выступает, по Корбуту, позитивным феноменом взаимодействия [1]. Непонимание в книге является и точкой отсчёта, и гендерной точкой бифуркации (я — твоя девочка, папа, не родившаяся сыном). Именно из этого промежуточного, пограничного самосознания производится, опять-таки, точечная, фотографическая рефлексия, стреляющая в размытые социокультурные коды (Виртуозная игра на автомате Калалашникова. Расстрел слушателей балалайкой прима). Из него же происходит и текстопорождение с опорой на идеологемы различной тематики и специфики. Текст книги написан короткими, часто однострочными предложениями. Соответственно, точка в нём становится знаковым знаком, требующим для себя рифмованной связки — точка-дочка. Пунктуация в произведении выполняет, скорее, репрессивную функцию, а не синтаксическую.

Письмо Подлубновой плотное, стволовое, не подразумевающее ответвлений. Его даже можно отнести к фаллическому, но с одной существенной оговоркой — эта фалличность феминная. Символически она перекликается с такой радикальной формой коммуникации, как стриптиз, описанный Жаном Бодрийяром:

Обнажаемое в бесчисленных вариантах эротического поведения, тело женщины с очевидностью представляет собой явление фаллоса, объекта-фетиша, это грандиозная работа фаллической симуляции ‹…›. Стриптизерша, по словам Бернардена, — как богиня, и её запретность, которую она очерчивает вокруг себя магическим кругом, состоит не в том, что у неё нельзя ничего взять ‹…›, а как раз в том, что ей нельзя ничего дать, так как она всё даёт себе сама [2].

Нехватки субъекта книги образованы в результате нанесённого ему социального, гендерного и, как итог, политического ущерба. Этот урон — гибридный и плохо идентифицируемый, но именно из материи его избыточной неузнаваемости Подлубновой удаётся выстраивать поэтическую речь, которая захватывает максимальное количество социокультурных аффектов, вызванных самыми разными явлениями и их замесом:

антропоморфный: В голове у такси, похоже, шахматы ‹…› колесо обозрения взвешивает человечину ‹…› Невозможность создать телефонно-сосудистую систему: два разных сердца на разных концах провода ‹…› Да приснятся тебе страшные глаза японии ‹…› Дождь вылечит всё, за исключением шишек во лбу полицейских машин ‹…› схема метро варикозна ‹…› Автомобили на площади нюхают друг друга сзади ‹…› Опустошённые вены авторучек ‹…› Воздушный шарик жалуется ‹…› Лифт ползёт по горлу небоскрёба;

мортидальный: Деревья — рентгены смерти ‹…› Самолёты тяжелеют и падают ‹…› Машины света и добра утилизируют тебя ‹…› праздничные витрины в годовщину Кровавого воскресенья ‹…› Соединение разорвано: ты умер. Соединение восстановлено: мир мёртвых на связи ‹…› Похоже, смерть — это ромашки на станции ‹…› сытые вексели смерти ‹…› ОПГ «Уралмаш» уже украсила кладбище ‹…› телефон с кнопкой для мёртвых ‹…› И любовь, больше похожая на желание уйти под лёд ‹…› Канализационные трупы;

каламбурный: Кому деточкин, кому маточкин ‹…› Агендер звучит как агент ‹…› Невысоцкий и невознесенский ‹…› Приходят, Наум, разные вещи ‹…› выеборг ‹…› гневский проспект ‹…› дом как дым, сад — ты сам ‹…› Норковая шутка ‹…› Омск — вывернутый наизнанку Моск ‹…› Узнаю городские какбудтости ‹…› Стокгольм, похожий на сто оль ‹…› душ и море, души море ‹…› Рыбы стервядь и воблядь ‹…› могилолюбителей, металлоласкателей.

Включённость травмы субъекта и его телесности в события разного рода и толка гибридизирует их, производя андрогинное/амбивалентное письмо с атипичным прямым высказыванием, когда вербальное давление осуществляется посредством сиамских мыслей-близнецов.

В книге особо подчёркнут феномен социальных сетей, функционирующих на цифрах и тем самым развивающих культ безличного количества, которое делает одиночество многократным:

Здравствуйте, социальные сети

исчислимого одиночества:

10 человек эмоций,

8 человек скопусовских публикаций,

+ 1 заваривает кисель в Касселе,

+ 1 желание бесконечно умереть в Лондоне,

+ 1 выебал меня в Венеции,

+ 16 ничего не пи,

хотя 367 из них поэты, —

зашибись математика,

зашибись метафизика, —

минус 1024 полиэтиленовый мусор,

минус 4 фашистский высер, —

господи, откуда они здесь взялись?

господи, откуда ты здесь взялся?

+ 3 мятые москофты,

+ 1 польские красивые ноги —

о5 география, минус география,

о5 поэзия, минус поэзия,

здравствуйте, здравствуйте, я здесь совсем одна

Френдов/подписчиков много, но нет никого, кто бы сказал: «ЛЮБЛЮ». О том, чтобы кто-то полюбил, речи вообще не идёт. Субъект делает ламентативные запросы только лишь на ответную реакцию, поскольку его двойственная самость пока дезориентирована и не способна выполнить адресный запрос на конкретный вариант любви.

Книга Юлии Подлубновой «девочкадевочкадевочкадевочка» — это нарратив, произведённый двуликим субъектом, вернее, его межгендерным напряжением, креативной неприкаянностью, обретшей временный суверенитет в поэзии; в единственном, пожалуй, месте, где у самости не спрашивают — ты кто, девочка или мальчик?

__________________________________

[1] Корбут А. Простите, я никак не могу понять: cпособы реагирования на непонимание во взаимодействии человека и робота // Laboratorium. Т. 10. № 3. 2018. С. 59–60, 73.
[2] Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть / Пер. с фр. С.Н. Зенкина. М.: Добросвет, 2000. С. 197, 206.