Публикуем большой материал Нади Захаровой и Василия Бородина о недавно погибшем художнике Айвазе Каюмове

Айваз Каюмов видел в тайге, на берегах рек и озер целые залы искусства. Мы шли по лесу, а он говорил, что мы как будто ходим по музею. Только в лесном музее гораздо интереснее.

Я думаю об Айвазе Каюмове прежде всего как о человеке и даже, в каком-то смысле, как о брате. Поэтому поведать о его искусстве мне поможет поэт и художник Василий Бородин. Вася почти ничего не знал о судьбе художника, известного только в кругу своих друзей. Но после просмотра живописи и графики Айваза согласился о них написать. А я, со своей стороны, дополню эту статью некоторыми воспоминаниями, которые мы успели когда-то пережить вместе с Айвазом за совсем небольшой период нашей дружбы. Чтобы немного раскрыть его непростую судьбу — судьбу художника в современном мире. Данное воспоминание связано с тайгой, так как Айваз любил показывать тайгу людям. Тайга для него была настоящим домом. Там он мог уединиться, восстановить силы и черпать из её недр идеи.

Василий Бородин:

Живопись и графика Айваза Каюмова — редчайший сейчас случай искусства, целиком родственного и западным, и советским шестидесятым годам — искусству и изобразительному, и словесному, и музыкальному. Тому времени были свойственны очень большой человеческий риск — и (как опора этого риска) великая надежда на прояснение всей картины мира, на освободительное очищение не просто художественного языка, а всей головы.

«Красоту» как правдивую, без примесей, чистоту, счастливую самоценность краски — только что добытой из бледной или густой глины, из растёртого, большим трудом добытого, синего камня — такую красоту разглядели ещё доисторические люди, переоткрыли иконописцы, ещё раз по мере сил переоткрыли художники 19 и начала 20 века — но только в шестидесятые годы ровно-всем людям как будто первый раз за всю историю ударила в глаза густая синева неба, солнечный огонь, при усилии вглядывания переходящий в пульсирующие зеленый и фиолетовый цвет.

Если после прямого взгляда на солнце закрыть глаза, глаза долго будут немножко болеть, но при этом видеть непроизвольный, как движение головы, контур солнечного ожога — своего рода целиком-бескорыстный, «ничей» рисунок. И если как колорист Айваз Каюмов сопоставим, помимо Пауля Клее, с Николя де Сталем или Сержем Поляковым — или даже, иногда, с довоенным Робером Делоне — художниками аналитическими, пусть и шедшими в своём анализе за многие пределы, — то как рисовальщик-внутри-живописи он уникальным образом шёл к той же (до конца не осуществимой, не обретаемой, вправду родственной солнечному ожогу) правде невольного, неловкого хода человеческого живого взгляда по контуру мира, к какой шёл Матисс.

У каждого художника есть внутренний двигатель, начинающий работать тогда, когда первый раз получается сделать то, что, по индивидуальной природе, получается сделать лучше всего: кому-то лучше всего удаётся так изобразить человеческое лицо, что оно кажется целиком рассказанным мгновением чьей-то жизни; кто-то умеет уравнять строгую форму людей и ползучую, тайную тоску многоэтажных домов.

Айваз Каюмов изображал не людей, не пейзажи и даже не умозрительный «космос», а свободу со всей её непредставимостью и точной строгостью. Как живописец он интенсивнее всего работал через сто лет после самых интенсивных лет Чюрлёниса — и, ровно как совершенно по живописи не похожий на него Чюрлёнис, — изображал не тесноту страсти или тоски, не холодную, свысока глядящую на всё силу ума, а именно свободу как музыку, вечно возможный общий дом, который всё время, со спокойным постоянством, сам себя достраивает, проверочно разрушает и строит не так, как только что было.

В Англии и Германии — опять же в 60-е годы — композиторы вместо нот писали так называемые «графические партитуры», многостраничные последовательности простых фигур, линий и пятен, которые ансамбли импровизаторов должны были превращать в музыкальное что угодно; по ходу такой работы-игры у музыкантов развился особый юмор — своего рода сдержанный скепсис при общей сохранности веры во всё, что надо, — невероятно похожий на живущий в работах Каюмова очень тонкий, счастливый (то есть ответственный, серьёзный) юмор самой формы.

Его работы всё время как бы (совсем не торжественно, совершенно спокойно и мирно) вылетают (отчасти и от усталости, нежелания всё объяснять) — вылетают, как птица из клетки, из «материального» в «музыкальное», из «хода времени» — в состояние «всегда».

Графика Каюмова похожа на классическую японскую, только не на рисовой бумаге, которая живёт семьсот лет, а на живом северном снегу, который растает поздней весной — но всё это нерасчётливое искусство будет, наверное, долго жить и тихо расти, как всю жизнь растут в голове Платонов или Хлебников.

Надя Захарова:

Айваз с татарского языка переводится как «Река, освещенная луной».

Айваз Каюмов вырос в Миассе — это небольшой город в Челябинской области. Миасс расположен у подножия Ильменских гор и входит в большую часть Ильменского минералогического заповедника. Поэтому не удивительно, что с детства Айваз проводил много времени в лесу и в горах. А в юности он устроился дежурным на бывшую метеостанцию, которая располагается также на Южном Урале, на горе Дальний Таганай. Айваз уделял большое внимание названиям гор, среди которых он вырос. Дальний Таганай с башкирского языка переводится как «Подставка луны» или «восходящей луны гора», «гора молодого месяца».

Айваз Каюмов учился в Челябинском художественном училище, а позже — в Санкт-Петербурге в Академии им. Штиглица на отделении монументально-декоративного искусства. Как художник Айваз работал над формой в мастерских Сергиева Посада в Свято-Троицкой Сергиевой Лавре, реставрировал росписи в храмах на Кипре.

Во время учебы в Петербурге Айваз полюбил северную природу Карелии и Ленинградской области — берега Ладожского озера и Финского залива.

В конце 2014 года мы познакомились с Айвазом в Москве. В то время тяга к лесным путешествиям во мне уже будто угасла. Я отвыкла от природы, от луж и грязи.

Но летом мы все же отправились вместе на Уральские горы.

Айваз любил показывать друзьям места, которые для него были важными.

Нас было трое: Айваз, Настя и я. Айваз был нашим проводником, но он предпочитал ходить не по изученным и людным тропам — он шел новыми дорогами, через бурелом. Мы заблудились в тумане и несколько раз возвращались на одну и ту же гору Ицыл. Перешагивали скользкие зубья курумника, шли по каменной реке, потом заходили в тайгу и вновь оказывались на том же загадочном хребте. Любовь к природе будто начала оживать, когда мы стали её затерянными частицами.

Шел дождь. Мы были мокрые, уставшие и голодные. Но вот вышли к избе. В ней нашли сухие вещи: куртки, голубые джинсы, свитера. Переоделись в них. Взамен оставили сохнуть на крючках свою сырую одежду на случай, если в избу зайдут такие же путники. Красная свеча на столе избушки совсем не грела. Но мы втроем склонились над ней, словно от её небольшого огня становилось теплее.

Уже темнело, а мы продолжали спускаться с горы. Дождь не прекращался, и земля была скользкой. Айваз и Настя уже совсем устали от озноба и голода, но шли ровно. А я стала падать в лужи. Ночью мы все–таки спустились к деревне Тыелга. Там, в избушке, жил друг Айваза — Боря. Но по дороге из леса наши фонари стали потухать, и Айваз исчез в темноте.

 — Айваз?

После этого вопроса я сразу снова упала в лужу и уже не могла оттуда выбраться. Одежда все равно давно была сырой. Впоследствии Айвазу нравилось изображать это падение вновь и вновь. Словно это было какое-то настоящее возвращение на землю.

В дороге с Айвазом смысл самой дороги проявлялся тогда, когда по ней шли пешком. Поэтому было важно много ходить и наблюдать.

Когда я кому-то рассказывала об Айвазе, то сперва говорила так: «Это Айваз. Айваз с южного Урала, а я с северного».

Это очень много значило. И для меня важно до сих пор это странное уральское родство.

Айваз не любил паспорта и часто уничтожал их. А потом терялся. Но таким он и был человеком — вольным, как та самая река из его имени, движущаяся из источника в нечто большее и глубокое.

Некоторые фотографии Айваза Каюмова похожи на кадры из кино, которое он мечтал снять. Но его камера могла делать только статичное изображение: тихие, как сам лес, фотографии. Чувство движущегося света и будто примятой от растаявшего снега апрельской травы, он смог передать на своих снимках.

Прежде чем что-то сфотографировать, Айваз долго ходил и наблюдал за местом.

Последние фотографии

2018 г.

Г, а л, а к т и к и Р Ж Д

Айваз Каюмов:

Графические Фотографические Листы, которые я так давно хотел сделать, но не хватало терпения (что ли) закончить Процесс формирования Ощущения от Цистерн, каким именно образом я хотел передать мое Впечатление о них, о Цистернах со смолой или газом или нефтью, коих я с детства почему-то непрестанно ассоциировал с чем-то асоциальным, неземным, воображаемым, космическим, а может быть, Инкубационным?

Подарок

Однажды Айваз подарил мне землю. Он привез её из Дивеево и сказал, что эта земля святая. Она была завернута в крафтовую бумагу и помещена в коробочку из–под конфет «Тик-Так». Айваз сказал, что когда мне будет тяжело — нужно открыть коробочку и достать эту землю. Я не верила, что эта земля святая. Но мне понравился этот подарок и коробочку я хранила.

Близких друзей немного встречается в жизни. А если они умирают, то есть ясное чувство, будто встретишься где-то с ними вновь. Я открыла коробочку с названием «Тик-Так» — после смерти Айваза. Там, действительно, земля.

Доп. информация: фотографии Айваза Каюмова взяты с сайта: https://www.behance.net/Aivazy.

Айваз Каюмов; 11 января 1991 — 20 ноября 2018