Create post
Prose

Воздух

Я попал в больницу ровно 5 февраля 1999 года. Днем до этого я комьями ел ледяной снег и честно утверждаю, что ничего вкуснее не пробовал. Меня оттаскивали от сугробов, но я все равно вырывался и кидался к белоснежной куче. К вечеру этого же дня у меня встала температура, а уже засыпая и наблюдая тень от дворовой сосны не смог проглотить и грамма воздуха. Я попытался сильней раскрыть рот, ударил себя по мечевидному отростку, затем сплюнул. Дышать стало невозможно, я дополз до кухни и захрипел, потом включился свет, а я выключился, будто уснул.

Когда открыл глаза, то часть уха обнаружила бледный голос большой, старой медсестры — Пятое февраля, Никагоров, подозрение на туберкулез… Я лежал на чьих-то руках, а в собственной правой руке была воткнута игла, рядом стояла белая палка, на ней склянка. Моя голова кружилась. Вокруг происходили шорохи, скрипы коек, за дверью было слышно как кто-то везет что-то или кого-то, рычали старые плохие колесики. Это была суета под музыку, но очень некрасивую, тревожную и кривую.

— Очнулся, Господь с нами! — произошел голос над головой.

Я попытался поднять собственное зрение вверх, но не вышло и снова выключился.

Следующее пробуждение произошло через день. Нам принесли снимок и произнесли фразу — Последняя стадия, снимок в пятнах. Я ничего не почувствовал, но руки, держащие меня, задрожали. Нас отправили в город. И как время решает кому, когда и как, так в областной больнице разрешили — не сейчас. Снимок оказался засвечен, и стало понятно — я полностью здоров. Моя мама с поседевшей на четверть головой сказала мне — Теперь ты обязан, — кому и что обязан я не понимал. Она продолжила — обязан жить.

Я продолжил жить, потому что умирать в общем и не планировал.

Через неделю, успокоившись, вернувшись в скучные будни, начав заново чувствовать вкус перца, паприки и помидоров, мы оба улыбнулись. За окном лежало много снега, ночи были темные и спокойные, виделись звёзды как серебряные гвозди, на этом небе существовали греческие боги, их было больше двенадцати, в квартире пахло апельсинами. Уличный фонарь подсвечивал большую лужу, схватившуюся чёрным льдом. Все в мире этом было простуженным и настоящим. Где самое настоящее являлось ненастоящим.

Ровно через неделю произошло следующее: меня закинули в комбинезон голубого цвета, обернули шарфом, натянули колючую шапку и, словно мешок с костями, потянули на улицу, да в такой спешке, что когда я пытался понять — куда? — мы уже стояли под металлическим ржавым навесом. Падал мокрый снег, на островке, где был продуктовый и от которого как змея уходила грязная зимняя калия, стояло ещё несколько высоких и толстых женщин в странных шапках. Подъехала желтая газель, меня вкинули на сиденье, две пассажирки гордо выбили себе по праву место у окна — одна справа, другая тоже справа, но за ней, так эта борьба (я не понимал толку, ведь машина была пуста) закончилась громким «Ой» — Ооой.

Мы передали пять рублей за проезд и отправились бог весь куда. Я поднимался и пытался смотреть в окно, но окно было все грязное и замороженное, от такого меня стало укачивать и пришлось уткнутся лбом в металлическую выпуклость, закрыть глаза и думать о домашнем ковре на котором я буду играть, когда вернусь обратно. Мы ехали долго, газель набивалась людьми, все источали ненависть к ближнему своему, тут и я начал ее источать, потому что один взрослый персонаж краем своего портфеля тыкал мне в горло — раз, другой, третий — и я что было во мне детской грубой силы выбросил ногу ему за колено. Он крякнул, попытался развернутся и обуздать обидчика, а я только этого и ждал, я был готов к удару, заведя часть ноги под сиденье, но машина внезапно остановилась, вся людская стопка накренилась прямо, кто-то открыл дверь и меня вновь, хватая за застежку комбинезона, вытянули в улицу. Было уже темно, потому стало как-то неспокойно и вяло совсем. Мы быстрым шагом шли и я слышал голос — Почти… Где? Нам в сторону… И спустя сотню метров невыносимой дороги мы добрались. Зашли в подъезд, я пропотел как слон, поднялись по деревянным ступеням на второй этаж, запахло кошками, уперлись в цифру «7» и дверь распахнулась.

— Кто это? — изумился я.

Перед нами стояла худая тетка в длинном зелёном платье, лицо было бледным, нос острый, глаза чёрные, волосы, будто мокрые, вились маленькими кругами по всей голове, а на шее виднелись страшные красные пятна, мне даже почудилось что это и не пятна, а свежие кляксы от краски медного киноварного оттенка.

— Наринэ, добрый вечер, — счастливо объявила мама, а я заметил за плечами тетки вдалеке леопардовый ковёр, покрывающий стену, и в сию минуту чуть не рыгнул от гадости. Мы вошли в квартиру.

В помещении были сумраки, стоял душок старого паркета, тянуло кошачьим лотком — видимо из ванны, мы прошли, к моему дикому сочувствию, в зал, где и весел этот мерзкий пятнистый лоскут. Под ним стоял старый диван, вся окружность этого пространства являлась блеклой, обыденной и нищей. Так выглядит грусть, так чувствуется отчаянье, так сгущаются тучи над моей русой головкой. Меня раздели по пояс, постелили клеенку на постель и уложили худое детское тельце по вверх ее. Рядом села Нарине, около двери встала Мама.

— Что происходит? — задал я вопрос в пустоту.

Клеенка стала прилипать к лопаткам, и более неприятных ощущений за те прожитые мной годы я не ощущал.

— Милый… — начала Наринэ, коснулось ладонью моей груди и стала водить восьмерку.

— Гадалка! — понял я.

Она таскала по телу рукой, глаза были закрытые, а лицо кривилось будто она что-то понимала. Гадалка! — вновь прошибло меня, — Зачем?! Я посмотрел в край комнаты где бордовые тяжелые шторы приоткрывали оконный вид, забежал зрением за окно чтобы хоть мысленно скрыться от сюда. Там было темно, виднелась часть леса — значит мы совсем на окраине, а что я знал про окраину, так то, что здесь цыгане — Господи, — думал я, потом снова смотрел в окно, а там падал снег, и такой замечательный был морозный узор на замученном стекле, что стало покойно до улыбки на моем лице. Внезапно Наринэ стала стонать, кряхтеть, потом петь — ЗиЗиЗаЗаЗиЗиЗаЗаБуБуКРХБа. Я смотрел на маму, а она смотрела на меня, я губами ей вывел — Э Т О Г А Д А Л К А, Б Е Ж И М! — но она мне только улыбнулась. Я уставился в потолок и стал следить за мухой, а от такого долго лежания, а возможно от иного (честно, в этом то и был весь вопрос), я стал опять задыхаться. Но несколько раз задержавшись на выдохе я пробил клапан и всосал полные легкие кислорода.

— Все! — заорала Нарине.

— Что все? — хотел я задать вопрос, — Все кончилось? Мы уходим, да, да???

— Что это значит, Нарине? — спросила внимательно мама, подходя ближе.

— Катерина? — повернулась она спиной ко мне. — Он как родился, громко кричал? Я чувствую, что его легкие не раскрылись в полном объёме. Такое бывает, когда они снисходят на Землю нашу, дорогая, и забывают проораться.

— И что нам делать?

— Пусть орет как баран, один раз хотя бы в месяц…

— Что ты несёшь, дура грязная… — думал я, но потом посмотрел на лицо мамы, она внимательно слушала и кивала, в этом лице была такая надежда на мое преобразование в здоровое существо, в этом лице была тупая просьба — Пусть это будет правдой, — я это вычислил, потом она посмотрела на меня, и я прохрипел — Мне лучше, мне кажется орать это будет полезно. Заору как баран уже завтра…

В нашей поселковой квартире ещё стояла елка. Под неё клали корзину с фруктами. Когда я пробуждался утром за окном была ночь, слышался звук плиты с кухни, а лампы, не до конца накалившись, освещали все в полукачестве. С момента поездки к Нарине прошло два дня. Эти два дня как собаки дергались на цепи, пытаясь меня укусить чтобы я заорал как баран. И что может быть проще, чем кричать, казалось бы, но так выходило, совершенно странно, что кричать не получалось. Я сидел на ковре когда на улице уже рассвело, за окном слышался скрип чьих-то тяжелых шагов по серому снегу, мне в голове подсказывала память — Помнишь, Никагоров, ты должен орать как баран?

— Помню, — мысленно отвечал я.

— Так сильно, будто тебя режут, — продолжала совесть.

— В том и дело, не режут же…

Мама ходила грустная, а попросить меня закричать видимо стеснялась. Она пила кофе и смотрела в окно, так понимаю, думая о том, что я могу в любую несчастливую секунду отбросить кони. И тут появился план, он явился в такой простой форме, что мне даже стало стыдно от того что раньше я просто пускал слюну и жаловался на отсутствие крика. Что бессмысленно седеть, — думал я, — все равно не заору.

Вечером следующего дня я решил действовать. Дома горел свет, в окне отражались внутренности квартиры, в зале шумел телевизор, слышались перемещения по кухне. Я нашёл капроновую прочную веревку, замотанную в большую черную катушку, отмерил два метра и щелкнул ножницами. Затем закрыл плотно дверь своей комнаты, примотал один конец к дверной ручке, сложил другой конец в кулак, лёг на кровать, нервно продышался, распахнул пасть и обмотал через щербину и десну передний зуб, да так, чтобы нить была натянута. Между мной и дверной ручкой образовалась линия, которая, если сочинять и принимать себя как личность поэтическую, соединяла будто оголенный нерв — прошлое и адекватное будущее. И вот решился, я позвал к себе, громко произнося — Сюда! Бегите, бегите, быстрее… — и в момент время замедлилось, я закрыл глаза, сжал ладони в кулаки, потом — резкая тишина, шаги, быстрые шаги, шаги ещё быстрее, щелчок в двери и «РАЗ»! В мою переносицу будто ужалила пчела, задрожали гланды от неясного происшествия во рту, огонь и жидкость в нёбе, и я почувствовал как по щекам потекли С-Л-Е-З-Ы, текут молча, тихо и без истерического крика. Я опомнился и произнёс — Не может быть… Открыл глаза, все было туманное, плавало и дрожало. Я протер белки и увидел что дверь то открыта, но человека никакого в двери нет. Кровь уже текла по подбородку, я это чувствовал, поднял тело и встал на свой ковёр. Тихо… как же тихо, и никого нет, только зуб мой лежит на полу возле двери, и дверь распахнута, и никого, так выходит, когда я подумал, что дверь то открыл получается воздух. Агрбро — проговорил я, — ееаакмп. И зверь, да, воздушный зверь здесь объявился, без причины, сука, так, из глупости дикой, ржавой, кислой, как брэккеты на молочные зубы ставить, точно такое же это все. Я резко обернулся потому что дернулась тюль — Ах, дернулась она, еже си, куда губа… Выбежал в зал, там стояла елка, под ней фрукты, на елке фаллообразный штык-нож в виде сосульки синей — какой цвет гнилой, как менингит… зверь! Где зверь? — переспросил я. — Вездеее! — закричал фаллос. Я яростно стал кидать фрукты в зверя, падал телевизор от соприкосновения с мандарином, лампа, картина, мешочек с лавандой рухнул с гвоздя, какие-то книги, знания, философия симулякры моих любимых пазлов с гаванью, спицы, шматки разноцветной шерсти… а все равно тишина. Я обернулся, ещё раз, ещё, смотрю в окно — там я, а за мной заснеженный двор и две машины красная и чёрная. Я бросаюсь под машину и пугаю кошку, ловлю ее за хвост и губами высвобождаю — ССССС. Становится так холодно, что руки теряют подвижность, скорость, возможность бить в стекло, поэтому я бью ногой, оббегаю дом, потом возвращаюсь к двери, а там два сугроба: желтый в крапинку, с воткнутыми бычками и чёрной грязью, резко отвожу голову, второй сугроб — белизна, чистота, как речная галька, только мягкий, только вкусный, самый-самый, не нужен мне воздух, мопсамош…, мне нужна эта куча, словно пяткам камни… словно мята чаю… словно собаке сучка…как крик мой, ебанной Нарине…

Получите

 —

Аааааааапапааааааааааааааа!

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About