Мировой суд заседал в нижнем этаже мэрии, в зале, выходящей прямо на площадь. Голая комната, с каменным полом, с выбеленными стенами, посередине была разделена балюстрадой[1] из белого дерева, служившей одновременно также скамьёй для истцов, публики и адвокатов. В глубине на небольшом возвышении, плохо сколоченном из досок, возвышались три столика перед тремя стульями, предназначенными для судьи, пристава и секретаря. Позади, прислонившись к стене, скорбно смотрел из облезшей рамы Христос, засиженный мухами. Больше ничего в комнате не было.

Когда я вошёл, все были в сборе; зала была полна крестьян, подпоясанных чёрными ремнями и опиравшихся на свои ясеневые палки, и крестьянок с тяжёлыми корзинами, из-под крышек которых выглядывали красные гребешки цыплят, жёлтые носы уток и уши кроликов; от всего этого шёл острый запах конюшни и стойла. Мировой судья, маленький лысый человек с красным безволосым лицом, одетый в засаленный сюртук, внимательно слушал пожилую женщину, которая, стоя перед трибуналом, ораторствовала, сопровождая слова выразительными и негодующими жестами. Секретарь, лохматый и надутый, казалось, спал, скрестив руки и наклонив голову над столом, в то время как пристав, худой, бородатый и грязный, царапал иероглифы на обложках замусоленных «дел».

Пожилая женщина умолкла.

— Это всё? — спросил мировой судья.

— Чего изволите, господин судья? — переспросила истица, вытягивая шею в мелких морщинах, словно куриная лапа.

— Я вас спрашиваю, кончили вы свою болтовню насчёт стены? — спросил снова судья, возвысив голос.

— Прошу прощения, господин судья… Дело в том… стена, о которой идёт речь, вдоль которой Жан Батист Масэ выбрасывает свои…- И она снова завела волынку; но судья прервал её.

— Хорошо, хорошо, довольно… Разрешается предъявить требование об уплате… Секретарь!

Секретарь медленно поднял голову, изобразив на лице своём ужасную гримасу.

— Секретарь! — повторил судья. — Разрешается предъявить требование об уплате… Отметьте на…

И, посчитав на пальцах:

— На вторник… мы назначим на вторник… да, на вторник!.. Следующее!

Секретарь, моргнув глазом, посмотрел в бумагу, повернул её, снова взял и, проведя пальцем снизу вверх, остановился.

— Гателье к Руссо! — воскликнул он, не двигаясь. — Есть здесь Гателье и Руссо?

— Здесь! — ответил чей-то голос.

— И я, — откликнулся другой.

Два крестьянина поднялись, направились к трибуналу и смущённо остановились перед судьёй, который протянул руки на столе и скрестил мозолистые кисти.

— Ну, Гателье, начинай! Что там такое с тобой случилось, ну?

Гателье переступил с ноги на ногу, вытер обшлагом[2] губы, посмотрел направо, посмотрел налево, почесал голову, откашлянулся и наконец, скрестив руки, начал:

—  Вот как было, господин судья… Возвращались мы с ярмарки на святого Михаила — я, жена моя, Гательерша, и Руссо, все вместе. Я продал двух тёлок да ещё поросёнка, ну, и, чорт возьми, мы, конечно, по этому случаю выпили. Значит, возвращаемся мы уже в сумерки. Я себе распеваю, Руссо пристаёт к моей жене, а Гательерша всё время ему говорит: «Брось, Руссо, право слово! Что ты, дурак что ли или ребёнок малый?..»

И, обернувшись к Руссо, он спросил:

— Ведь так было?

— Правильно! — ответил Руссо.

— На полдороге, — продолжал Гателье после минутного молчания, — вдруг жена моя взбирается на откос, перелезает через низенькую изгородь, за которой большой ров. «Куда ты?», — спрашиваю я. «До ветра[3]», — отвечает она. «Ну, хорошо!», — говорю я… И мы, то-есть я и Руссо, идём дальше. Чрез несколько шагов вдруг Руссо тоже взбирается на откос и перелезает через низенькую изгородь, за которой большой ров. «Куда ты?», — спрашиваю. «До ветра», — отвечает. «Ну, хорошо!», — говорю я и иду дальше.

Он снова обернулся к Руссо.

— Так ведь было? — спросил он.

— Всё так! — ответил Руссо.

— Вот, значит, — продолжал Гателье, — я себе и иду по дороге. Иду, иду, оборачиваюсь, смотрю — никого не видать. Я себе и говорю: чудно, право! Куда же они запропастились? Иду назад по той же дороге. Что-то долго, говорю я; хватили, правда, здорово, но всё-таки что-то уж слишком долго. Прихожу к месту, где Руссо взбирался на откос… Перелез через изгородь, смотрю в ров: праведный Боже, говорю я, да ведь это Руссо на моей жене!.. Прошу извинения, господин судья, но я именно это самое так и сказал.

Среди присутствующих раздался смех, но Гателье не обратил на это никакого внимания. Он продолжал:

— Руссо подмял под себя мою жену, — прошу извинения, — и дрыгает себе во рву ногами. Нет, нужно было видеть, как он это делал, безобразник! Ах, дьявол! Ах, скотина! Ах, свинья! «Эй, парень, — кричу я с откоса, — эй, Руссо! Слышь ты, животное, бросай, бросай скорей!» А он всё равно что не слышит, задрыгал ещё пуще, негодяй этакий. Тогда я сбегаю в ров, хватаю Руссо за блузу и тащу его, тащу… «Пусти, дай мне кончить», — говорит он. «Пусти его кончить», — говорит моя жена. «Да, дай мне кончить, — говорит он опять, — я тебе за это дам потом полчервонца[4]… слышишь, парень, полчервонца!» — «Полчервонца? — говорю я, выпуская его блузу, — это ты правду говоришь?» — «Правду!» — «Побожись!» — «Ей-богу!» — «Давай сейчас!» — «Нет, когда кончу». — «Ну, чорт с тобой, кончай». И я вернулся опять на дорогу.

Гателье в третий раз призвал Руссо в свидетели:

— Ведь так было?

— Всё так! — подтвердил Руссо.

Гателье, удовлетворившись ответом, продолжал громким голосом:

— Вы слышите, господин судья, он обещал, слышите, побожился! Когда он кончил, они вместе с Гательершей вернулись на дорогу, где я сидел, поджидая их. «Ну, мои полчервонца?» — спрашиваю я. «Завтра, завтра, — говорит он; — у меня сейчас при себе только мелочь». Это могло быть, конечно, и так, но он солгал. Я ничего не сказал, и вот мы идём, значит, дальше — я, Гательерша, моя жена, и Руссо, все вместе. Я себе распеваю, Руссо пристаёт к моей жене, а Гательерша всё время говорит: «Брось, Руссо, право слово! Что ты дурак или ребёнок малый?» На прощанье я и говорю Руссо: «Помни, парень, ты побожился». — «Да, побожился». Пожал мне руку, подмигнул жене и ушёл себе… Ну и вот, господин судья, с тех пор он и не подумал мне уплатить мои полчервонца… Да ещё, что всего лучше, когда я потребовал с него третьего дня мой долг, он меня назвал рогатым. «Рогатый ты дурень, — говорит он мне, — можешь убираться к чорту». Вот что он мне сказал.

Он снова обернулся к Руссо и спросил:

— Ведь так?

Но Руссо комично потоптался несколько секунд на месте и ничего не ответил.

Мировой судья очутился в затруднительном положении. Он потрогал себя за щеку рукой, посмотрел на секретаря, потом на пристава, точно спрашивая их совета. Случай, по-видимому, поставил его в тупик.

— Гм!.. гм!.. — сделал он.

Потом подумал несколько минут.

— А ты, Гательерша, что имеешь по этому сказать? — спросил он у полной женщины, которая сидела на скамье, держа корзину между ногами, и сосредоточенно следила за рассказом мужа.

— Я-то?.. Да мне нечего говорить, — отвечала Гательерша, подымаясь. — Что касается его обещаний и божбы, господин судья, конечно, он обещал полчервонца, обманщик.

Судья обратился к Руссо.

— А ты что на это скажешь? Ты обещал, ведь так? Побожился?

Руссо с смущённым видом вертел в руках фуражку.

— Ну да, я обещал, — сказал он, — но я хочу вам сказать, господин судья… полчервонца я не могу заплатить: очень дорого… не стоит того, право слово!

— Ну, так как же?.. Надо это уладить… Полчервонца, и вправду, может, немного дорого, это верно… Слушай, Гателье, может ты удовольствовался бы одним экю[5]?

— Нет, нет, нет! Никаких экю… Полчервонца, раз он побожился!

— Поразмысли-ка, парень. Экю ведь тоже деньги. Да сверх того Руссо поставит ещё и выпивку… Идёт?

Оба крестьянина посмотрели друг на друга, почёсывая за ухом.

— Идёт что ли, Руссо? — спросил Гателье.

— Ну, ладно, — ответил Руссо, — я тебе лиха не пожелаю…

— Итак, по рукам!

Они подали друг другу руки.

— Следующее! — закричал судья, в то время как Гателье, Гательерша и Руссо выходили медленно из залы, согнув спины и размахивая руками.

Примечания:

[1] Балюстрада — это ограждение, состоящее из фигурных столбиков (балясин) и лежащей на них горизонтальной балки (перил).

[2] Отворот на рукаве мужской одежды.

[3] «До ветра» — вежливый вариант выражения “сходить в уборную”.

[4] Во французском оригинале — «полпистоля». В русских переводах времён Российской империи названия денежных единиц часто переводились как их русские аналоги. Пистоль — денежная единица, равная 3 экю.

[5] Экю — Старинная золотая или серебряная французская монета различной ценности.