Запускаем коллекцию и-флакс на сигме переводом нового текста философа и теоретика искусства Бориса Гройса. Это авторское предисловие ко второму итальянскому изданию книги «Коммунистический постскриптум» (2008), которое готовится к печати в издательстве Meltemi Editore (Милан). В нем Гройс рассуждает о том, чем дискурс марксизма отличается от дискурса капитализма, какие аспекты интернета напоминают нам о коммунистическом прошлом, откуда в нем сегодня так много теорий заговора и злобных высказываний, и почему лучший способ борьбы с ними — это возвращение критики идеологии.

Текст впервые был опубликован в 116 номере журнала e‑flux в марте 2021 года.

В своем постскриптуме к историческому коммунизму [1] я сосредоточил внимание на роли языка в социалистическом обществе и на том, чем она отличается от роли языка в обществе капиталистическом. В условиях капитализма дискурсивная практика ставит перед собой цель вызвать доверие — доверие к коммерческой продукции, политическим партиям и институтам, судоустройству и т. д. Если мы доверяем этим дискурсам, то говорим, что они истинны, что они соответствуют реальности, а если не доверяем, то говорим, что они ложны. Но как различить истинные и ложные дискурсы? В конце концов, будучи существами смертными, мы не всегда имеем прямой доступ к реальности, к которой подобные дискурсы предположительно отсылают. И даже если мы получаем такой доступ, остается подозрение, что наше знание ограничено «субъективным впечатлением» о реальности, которое не может служить критерием истины. В итоге нам не остается ничего другого как принять сугубо личное решение согласиться с тем или иным дискурсом, идеологией, политической позицией или мировоззрением. Мы можем, что называется, «купить их» — так же, как покупаем любой другой товар. И этот акт покупки определенной идеологии молчалив. Он не предполагает дальнейшей вербализации.

Дискурс марксизма, напротив, производит недоверие. Марксизм в основе своей есть критика идеологии. Он ищет не «реальность», к которой предположительно отсылает тот или иной дискурс, а интересы говорящих, которые этот дискурс продуцируют — прежде всего классовые интересы. Главный вопрос для него заключается не в том, что говорится, а в том, почему это говорится. И этот вопрос не относится к личной ситуации, интересам или дискурсивным стратегиям говорящего. Люди могут не знать, что для них хорошо; очень часто они разделяют идеологии, идущие вразрез с их интересами. Таким образом, отдельные дискурсы исследуются критикой идеологий с точки зрения их объективной роли в классовой борьбе.

Это критическое исследование позволяет читателям и слушателям соответствующих дискурсов принять рациональное решение, поддерживать их или нет. Мы знаем, каковы наши классовые интересы и, следовательно, можем, используя критику идеологии, выбрать дискурс, отвечающий этим интересам. Скажем, если мы принадлежим к господствующему классу, то выбираем дискурс, который обладает максимальным реакционным потенциалом и может с наибольшим успехом использоваться для противостояния движению за освобождение рабочего класса. Но этот выбор спорен, как и любой другой: позиции разных общественных классов все время меняются, равно как и соотношение общественных сил. Следовательно, соответствующие дискурсы должны постоянно модифицироваться и даже сменяться: дискурс, который был реакционным вчера, сегодня вполне может оказаться прогрессивным, и наоборот. Дискурс критики идеологии — это метадискурс, и его нельзя остановить. В самом деле, только дискурс недоверия всегда движется вперед и никогда не умолкает, тогда как момент доверия — это всегда момент молчания.

Но, как известно, критика идеологии почти полностью изгнана из публичной жизни посткоммунистической цензурой. Мы предпочитаем не говорить о классе, мы апеллируем к неким «общим интересам» богатых и бедных, хотим «объединять, а не разъединять» и сохранить нашу общую планету. Мы хотим быть позитивными. Хотим доверять силам объединенного человечества. Однако недоверие не поддается полному искоренению. Метадискурсивное пространство не может вечно пустовать. И теперь его заполняют теории заговора, сменившие критику идеологии. Вместо анализа классовых интересов, стоящих за доминирующими корпоративными дискурсами, выдвигается, например, предположение, что эти дискурсы служат секте педофилов, которые используют кровь детей как сырье для психоделических препаратов. Что делать с этими безумными теориями? Как снова завоевать доверие людей? Однако полностью подавить недоверие невозможно. Все что мы можем, это предложить рациональный, просвещенный способ для выражения этого недоверия.

Это особенно верно в эпоху интернета. Мировая паутина во многом была попыткой выстроить пространство виртуального коммунизма после заката коммунизма в офлайн-мире. Предоставление информации и доступ к ней предполагались бесплатными, чтобы участвовать в этом процессе смог каждый. Таким образом, интернет обещал покончить с избирательностью и, следовательно, с неравным доступом к публичному пространству. Ведь избирательность была главной проблемой традиционных медиа. Газеты и издательства, кураторы музеев и директора театров осуществляли отбор и редактирование текстов, изображений и постановок в соответствии со своими идеологическими предпочтениями. Этот отбор определялся двумя факторами: заинтересованностью в коммерческом успехе публикации или постановки и желанием, чтобы они не вызвали значительных политических разногласий. В результате основное направление публичной речи отражало позиции наиболее привилегированных социальных групп. Напротив, в виртуальном пространстве, простирающемся поверх государственных границ, теоретически мог быть опубликован и услышан каждый голос. Казалось, интернет предоставляет пространство, в котором публичная речь может наконец стать свободной.

Интернет имеет еще один аспект, напоминающий о коммунистическом прошлом. Коммунистическое движение изменило позицию читателей и слушателей. Они перестали быть пассивными потребителями публичного дискурса и стали его последователями на пути в коммунистическое будущее. Язык стал функционировать не как описание существующей реальности, а скорее как призыв построить новую реальность. В этом отношении публичные дискурсы являются не истинными или ложными, а вдохновляющими или разочаровывающими. Однако различные коммунистические партии, организации, группы и лидеры предлагали несколько разные описания будущего и инструкции для его достижения. Язык призывов, приказов и распоряжений неизбежно порождает разногласия, размежевания и конфликты, порой весьма ожесточенные. И неясно, как далеко эти разногласия и конфликты могут зайти. Разумеется, эта неопределенность пугает и вызывает желание умиротворить публичную речь. В начальный период своего существования интернет выглядел как идеальный инструмент такого умиротворения.

Действительно, интернет-пользователь — это не потребитель, а последователь, «фолловер». Но современные последователи-фолловеры не следуют в традиционном смысле слова. Традиционный последователь был частью религиозного, идеологического или политического движения. Следование предполагало дисциплину и готовность к жертвам. Часто его символом служила фигура самурая, обязанного совершить самоубийство, когда следование становится невозможным из–за смерти лидера или утраты цели. Современные интернет-фолловеры, очевидно, не имеют такого же представления о своих цели и предназначении. Они следуют за публичными фигурами — не только за их публичными действиями, но и за их частной жизнью. И не отходя от компьютера, фолловер может быть последователем очень разных фигур — политиков, религиозных лидеров, футболистов, актеров или членов английской королевской семьи. В «реальном мире» следование за столь разными публичными фигурами привело бы к противоречиям и конфликтам. Но в интернете все эти фигуры территориализованы посредством их аккаунтов в различных социальных сетях. Фолловеры могут посещать эти аккаунты, но лидеры не могут волевым путем навязать фолловерам свое присутствие. Интернет активизирует последователей, но деактивизирует лидеров. Фолловер посещает аккаунты публичных фигур лишь с целью узнать, что с ними происходит, в каком состоянии они находятся в данный момент — подобно тому как врач навещает пациента, чтобы узнать, как тот себя чувствует.

Однако эта идиллия несовершенна. Каждый интернет-пользователь не только является фолловером, но и сам имеет фолловеров. И тут обещание равенства оказывается несостоятельным: разные пользователи имеют разное количество фолловеров. Это количество служит символическим капиталом, который может быть легко конвертирован в реальный капитал. Возникает вопрос: почему не мой, а чужой аккаунт имеет так много фолловеров? В условиях интернета ответить на этот вопрос даже сложнее, чем в традиционной культуре, откровенно избирательной и элитарной. В традиционной культуре механизм отбора можно было описать и подвергнуть критике. Но интернет, как утверждается, управляется алгоритмами, а они загадочны и не поддаются критике со стороны обычных пользователей. Это означает, что пространство за поверхностью интернета неизбежно воспринимается как мрачное. Это пространство провоцирует соперничество среди теорий заговора, которые стремятся его заполнить, и победитель в этом соперничестве, разумеется, мрачнее всех. Следование превращается в преследование, в охоту, а последователи — в охотников. Эти охотники идут по дигитальному следу, оставленному выслеживаемой дичью. Но интернет-фолловер — это такой охотник, который никогда не добывает объект охоты, потому что этот объект остается в офлайн-пространстве. Этот факт лишь усиливает его злость.

Современные власти реагируют на это цензурой в надежде остановить распространение теорий заговора и злобных высказываний. Сегодня те же самые люди, которые не так давно превозносили неограниченную свободу слова и так называемый «коллективный разум», оказываются самыми ярыми сторонниками возвращения к цензуре. Но противостояние теориям заговора требует не возвращения цензуры, а возвращения марксистской критики идеологии. К идеологиям, распространяемым через интернет, она применима не хуже, чем к идеологиям прежних времен. В конце концов избирательность, кроющаяся за поверхностью интернета, отражает корпоративные и государственные интересы ничуть не менее, чем открытая избирательность традиционных медиа и институций.

Перевод с английского Андрея Фоменко

Примечания

[1] Гройс Б., Коммунистический постскриптум. М.: ООО «Издательство Ад Маргинем», 2007. — 128 с.