Делимся отрывком из книги Владислава Софронова «Положение мертвых. Ревизионистская история «русского “космизма”», в которой, отталкиваясь от текстов Вальтера Беньямина, Николая Федорова, Валериана Муравьева и Эвальда Ильенкова, конструируется радикально гуманистический модус будущего.

В этом фрагменте Софронов размышляет об утопическом горизонте, в котором разумные существа стремятся «овладеть временем» и совершить всеобщее воскрешение.

Итак, разумные существа будущего вырвались из предыстории, организовали свою жизнь без «нечеловеческого горя», угнетения и неравенства, создали общество, где каждый и каждая имеет неограниченные возможности самореализации и сам (а) решает свое будущее и уже непонятные нам задачи. «Мы» (сегодняшние) и «они» (люди будущего) в этой модели метаистории разлетаемся, как галактики в бесконечно расширяющейся Вселенной. Мы однажды уже не сможем «разглядеть» их даже в самый сильный «телескоп воображения», для них все тише становятся стоны отчаяния миллиардов людей, проживших неудавшуюся жизнь, миллиардов, умерших прежде желания и необходимости умереть. Нет, безусловно, всегда будет прав Маркузе: «Но даже окончательное наступление свободы не может спасти тех, кто умер в страданиях. Память о них и накопленная вина человечества перед своими жертвами — единственное, что омрачает горизонт цивилизации, свободной от репрессии». Но разве с «течением времени» эта вина не будет уменьшаться, не станет «принятой», как в формуле (сейчас не важно, насколько эта формула соответствует клинической практике) Кюблер-Росс пяти стадий отношения к смерти — от отрицания до принятия?

Но — нет.

У Джордж Элиот в романе «Мидлмарч» есть удивительные слова.

…То, что обычно, по нашему внутреннему убеждению, не может сокрушить человеческое сердце. Тот элемент трагедии, который заключается именно в ее обычности, пока еще не доступен загрубелому восприятию рода людского, а возможно, мы попросту не приспособлены к тому, чтобы выдерживать длительное соприкосновение с ним. Если бы мы могли проникать в глубины обычной жизни и постигать то, что там происходит, это было бы так, словно мы обрели способность слышать, как растет трава и как бьется сердце белочки, — мы погибли бы от того невероятного шума, который таится по ту сторону тишины. Но пока даже проницательнейшие из нас отлично защищены душевной глухотой. {1}

Здесь Элиот говорит и о далеком будущем тоже. Если будущая цивилизация разумных существ сможет создать общество, где свободное развитие каждого является условием свободного развития всех, значит, она по сравнению с нами неизмеримо обострит эмоцию сочувствия, укрепит альтруизм, будет руководствоваться принципом «близости дали» (тот фактор, который привносят разумные существа в мир и, сделав главным правилом, размечают тем самым конец предыстории и начало истории). Значит, эта цивилизация навсегда излечит душевную глухоту, о которой пишет Элиот. И такая цивилизация неизбежно будет воспринимать прошлое страдание не как звучащее все тише и тише, не как постепенно отдаляющееся, уходящее в прошлое, а напротив — будет воспринимать это страдание прошлого все острее и острее. Излечение душевной глухоты приведет поэтому к тому, что цивилизации будущего неизбежно должны будут поставить вопрос о возможности воскрешения. Невозможно утверждать, что они решат практически этот вопрос, но можно пытаться утверждать, что они будут стремиться решить его.

Отчасти я касался этого аспекта в главе о Муравьеве: в мире устроенном, настроенном разумными существами на гармонический лад, прошлое страдание никогда не смолкнет, не уйдет в прошлое безвозвратно: любой в этом смысле диссонанс будет звучать невыносимо — не как разговор на кладбище о бренности бытия, а как смрад горящего человеческого мяса при исполнении «Реквиема» Моцарта.

Еще один важный смысл слов Элиот в том, что для нас сегодня душевная глухота — это убежище и защита. Это психическая коррупция, корка ржавчины, которой каждый из нас (включая, разумеется, и меня, автора этих строк) покрыт благодаря многолетней муштре равнодушием. Эта скорлупа выполняет свою функцию в двух режимах. Первый — когда оглушительная дисгармоничная музыка, извергающаяся из каждого окна, не дает услышать, даже если бы мы захотели, стоны избиваемого за углом. Второй — когда мы сами добавляем громкости в телевизоре, услышав крики о помощи за окном своей квартиры. Этот второй режим, как бы он ни был отвратителен для моралиста, чаще всего трагически неизбежен. Одновременно с «выученным эгоизмом» в течение всей жизни мы получаем объективный опыт своего бессилия, а также неудач в объединении и сопротивлении (это особенно верно для постсоветской ситуации). Соединение стыда (который все–таки теплится под коркой равнодушия) и опыта бессилия способно «сокрушить человеческое сердце», привести к гибели «от того невероятного шума, который таится по ту сторону тишины».

Так что сегодня на планете Земля и в радиусе примерно 100 световых лет (так далеко распространились излучаемые нами в мировое пространство радиои другие электромагнитные волны) от нее звучит оглушительный вопль: кричат от ужаса постепенно умирающие в том лагере смерти, которым является само бытие, орут те, которые хотят заглушить эти крики, вопит каждый из нас, потому что это единственный способ не слышать криков других. Но когда (если) на смену оглушительному воплю придет великая тишина будущей свободной цивилизации разумных существ, не страдающих душевной глухотой, тогда «тот невероятный шум, который таится по ту сторону тишины» достигнет каждого уха. Тогда стремление «овладеть временем», спасти тех, кто на протяжении целых эпох умирал так мучительно, хотя и быстро, станет, может быть, главным моральным императивом такого будущего. И тогда — возможно — это будущее будет совсем не таким, каким мы его воображаем. Разумные существа, много поколений трудившиеся под угрозой голодной смерти, из–под палки — даже если эта палка была воображаемой, более того, даже если они любили эту палку, — какое «счастливое будущее» могут они вообразить? Только вечную праздность.

Поэтому любого из нас, с нашим рахитичным альтруизмом, просто раздавил бы долг той вселенской тяжести, который возложат на себя эти будущие цивилизации, даже если — тем более если — надежда на исполнение этого долга воскрешения исчезающе мала {3}. Потому что сегодня не видно ни малейшей, даже чисто теоретической возможности, как это можно было бы сделать. По моему мнению, есть только две причины не отчаиваться (надеюсь, другие дополнят мой список). Первая причина: другого мира не существует, все, что происходит, происходит в этом, единственном мире. Но это значит, что все и остается в этом мире (поэтому, например, уже сегодня регистрируется «реликтовое излучение», возникшее на самых первых стадиях существования Вселенной, а также идет речь о воскрешении некоторых видов животных). Вторая причина — это сила, невообразимая для нас сегодня, сила цивилизаций разумных существ, согласовавших, гармонизировавших частное и общее.

Поэтому сила личности — это всегда индивидуально выраженная сила того коллектива, того «ансамбля» индивидов, который в ней идеально представлен, сила индивидуализированной всеобщности устремлений, потребностей, целей, ею руководящих. Это сила исторически накопившейся энергии множества индивидов, сконцентрированная в ней, как в фокусе, и потому способная сломать сопротивление исторически изживших себя форм отношений человека к человеку, противодействие косных штампов, стереотипов мышления и действия, сковывающих инициативу и энергию людей (ЧТЛ, 714).

Между первыми догадками Демокрита об атомарной структуре вещества и Большим адронным коллайдером — 2500 лет. Это ничтожный срок, даже по меркам молодой цивилизации землян. Загорский эксперимент показал, что даже такое полное воплощение нехватки, как младенец без зрения и слуха, если его поместить в благоприятные условия, может стать крупной личностью, незаурядным ученым. А теперь попробуем представить, какие задачи окажутся способны решить миллиарды разумных существ, живущие в способствующих полному раскрытию индивидуального и коллективного потенциала условиях. Представим и убедимся, что сегодня мы это даже представить себе не можем. Сила индивидуализированной всеобщности, способная сломить сопротивление времени.

Или все же неспособная. Но даже как долгая, очень долгая череда неудач, сопровождающаяся тем не менее несломленной надеждой, и постоянное возобновление попыток — даже в таком виде задача воскрешения, если она будет поставлена будущими цивилизациями, способна ни много ни мало замкнуть время в континуум.

Континуум пространства — актуально существующее мировое целое — уже сегодня приемлется научным сообществом. Предсказанные теоретически еще Эйнштейном и недавно зафиксированные экспериментально гравитационные волны распространяются по самому пространству — так сказать, по субстанции — в том числе через вакуум, и в этом смысле во Вселенной не осталось «пустот», «разрывов» {2}. А вот время по-прежнему не является континуумом: мы воображаем прошлое как постепенно удаляющееся и однажды безвозвратно исчезающее за «темпоральным горизонтом событий». Будущие разумные цивилизации, живущие неутомимой надеждой и практическими попытками разрешить задачу воскрешения, превратят время в континуум, и прошлое тогда никогда не исчезнет за горизонтом: никогда, значит, во времени не произойдет «большой разрыв». Это не значит, что прошлое не уходит, что время не движется. Это значит, что прошлое в «гомогенном пустом времени», чреватом «большим разрывом», мыслится как неизменное. Если даже не говорить о Федорове и Муравьеве, Вальтер Беньямин был первым из материалистов, кто проломил стену между прошлым и будущим, предположив ретроактивное изменение прошлого (см. первую главу и послесловие). И надо честно признать, что такое «беньяминовское» воскрешение-как-ретроактивное-изменение, может быть, навсегда останется единственным. Может быть — но не наверняка.

Те, кто решатся присоединиться к утопистам, к этим преступно отчаянным мечтателям, смогут увидеть будущее, где — после конца предыстории — история принесет ретроактивное «моральное воскрешение» мертвым и спасет их от второй, окончательной смерти. Это будущее будет состоять в непрекращающихся попытках фактического воскрешения во плоти — но долго, очень долго, а возможно всегда, остающихся безуспешными. Если так, то мы сможем увидеть, как наряду с «человеческим горем» эти цивилизации будущего будут иметь не только горе, но и свою трагедию, переживаемую с недоступными нашему огрубелому восприятию остротой и глубиной, — трагедию накопленной, но неискупленной вины человечества перед своими жертвами. Чтобы это будущее не казалось исключительно трагически мрачным, достаточно вспомнить, что тот, кто не может ужасаться трагедии, не может по-настоящему и радоваться. Вспомнить, как тесно, например, была связана античная трагедия с античным искусством с его до сих пор непревзойденным идеалом гармонии и света. (Ницше много писал об этом; не является ли его главная идея «вечного возвращения» одним из вариантов идеи воскрешения?) Поэтому для нашей душевной глухоты непонятна и невообразима та глубочайшая радость, которую будут испытывать разумные цивилизации будущего.

Нам не дано предвидеть, последует ли когда-нибудь за «моральным воскрешением» фактическое воскрешение, но можно попытаться представить, что попытки его составят историю далекого будущего. И в той мере, в какой будет двигаться эта история (открытая, поливариантная), будет оставаться открытым и поливариантным и прошлое в континууме истории. Возможно, прошлое не наступит никогда — вплоть до нового Большого взрыва или другого предела, отделяющего один цикл существования материи от другого. Это и будет полнотой времени, в которой только и живут воистину разумные цивилизации, цивилизации мыслящего духа, «ангелы новусы» (см. ниже), боги с мозолистыми руками.

Но полнота времени — как ни грандиозно это звучит — это следствие, а не причина. Поэтому нужно снова вернуться к вопросу о «конечной цели существования человечества», который поднимает и затем «снимает» Ильенков в «Космологии духа». Ильенков отрицает этот вопрос в его телеологической предопределенности, но его можно поставить не как телеологический, а как вопрос целеполага­ния (различие между телеологией и целеполаганием — одна из важнейших тем книги «К онтологии общественного бытия» Лукача). И тогда его можно сформулировать так: какова та высшая, конечная цель, к которой сознательно — поставив ее перед собой — будут стремиться цивилизации разумных существ будущего? При всей своей невероятности ответ не так уж фантастичен.

Если в основе бытия цивилизации разумных существ лежит согласованность частного и общего, индивидуального и коллективного, позволяющая постепенно, но неуклонно уменьшать зазор между младшей универсальностью разумного существа и старшей универсальностью природы, то конечной целью этого процесса может быть только полная универсализация разума и одновременно оразумление универсума. А если гармонизация индивидуального и универсального — это решение дилеммы эвдемонизма, то универсализация разума и оразумление универсума — не что иное, как состояние (вернее, конечно, процесс) вселенского счастья. Стоит ли лишний раз повторять, что счастье в данном случае будет лишено эйфории и будет сопровождаться трагедией вселенского масштаба — неискупленной виной разумных существ Вселенной перед всеми жертвами своей истории. Если же воскрешение в этом далеком будущем окажется все же осуществимым и тем самым трагедия исчезнет в результате искупления вины, то разумные существа Вселенной перейдут на такой уровень, который мы сегодня представить не можем в принципе. (Кроме всего прочего, это значит, что — возможно — мы живем сегодня даже не в «предыстории», а в «предыстории предыстории».) Но и на этом сегодня невообразимом уровне разрыва во времени не произойдет, поскольку мы перейдем на него — вследствие свершившегося воскрешения — все вместе, а значит, полнота времени не только не исчезнет, а, напротив, получит наивысшее выражение.

Осталось сделать последний шаг, на который способно мое разбушевавшееся воображение. Если проблема фактического, научного, телесного воскрешения все–таки решаема, то отсюда следуют еще два вывода, кажущиеся неизбежными. Те острова разума, которые справятся с этой проблемой, неминуемо будут стремиться протянуть руку помощи цивилизациям, которые погибли из–за нерешенной дилеммы эвдемонизма. Значит, воскресив своих мертвых, человечество будет пробовать найти и вернуть к жизни тех самых разумных осьминогов из далекой галактики, которые погибли, не успев услышать великую тишину, гармонию оразумленного универсума. Но это значит и то, что если — к величайшему сожалению — наш путь прервется, то, возможно, однажды нам вернут жизнь разумные существа из других регионов Вселенной. Это вопрос не судьбы, а борьбы за будущее, который является одновременно вопросом борьбы за прошлое — в конечном счете, вопросом борьбы за историю.

* * *

1) Элиот Д. Мидлмарч. М.: Эксмо, 2018. С. 184.

2) «Первое и самое важное: ничто не идет „волнами“ или „рябью“ сквозь пространство, как в случае водяных, звуковых и даже световых волн. Нет, речь здесь о пространственно-временном континууме как таковом» (Шиллинг Г. Складки на ткани пространства-времени. Эйнштейн, гравитационные волны и будущее астрономии. М.: Альпина нон-фикшн, 2019. С. 90).

3) Всепроникающее, хотя чаще всего неосознаваемое моральное давление скорби может быть зафиксировано даже таким уродливым инструментом, как кривое зеркало постсоветского сознания. Так, со свойственным этому сознанию цинизмом рассуждая о чужом цинизме, Борис Гройс в предисловии к сборнику текстов космистов, выворачивая наизнанку моральное существо дела, с равнодушием пишет: «…Будущие поколения смогут наслаждаться социалистической справедливостью только за счет циничного признания вопиющей исторической несправедливости: исключения прошлых поколений из царства справедливости» (Гройс Б. (сост.) Русский космизм: антология. М.: Ад Маргинем Пресс, 2015. С. 10).