Публикуем научно-фантастический рассказ Татьяны Замировской о появлении неизвестного вируса, который заставляет все живые организмы планеты организовываться в паттерны, воссоздавать вещи и материализовывать человеческие мысли. А также группе женщин, к которым вирус является время от времени в форме их бывшего возлюбленного.

Татьяна Замировская — писательница и журналистка. Родилась и выросла в Беларуси, живет и работает в Нью-Йорке.

Текст впервые был опубликован в 2017 году в № 3 (602) журнала «Искусство». А его английский перевод в 2020 году в 1-м космическом бюллетене.

Каждое утро мы заливаем их воском. Воспоминания, фигурки, восковое мороженое. Воска много, даже слишком: пчелы приносят его отовсюду и лепят куда угодно. Позавчера, допустим, они тщательно и при этом мгновенно создали точные копии всей кухонной утвари — каждая ровно в 10 сантиметрах южнее оригинала (если 10 сантиметров южнее — это стена, то лепят внутри стены, осторожно разбирая ее при помощи термитов, хотя, конечно, термиты не помогают осознанно, а становятся частью единства пчел в этой ситуации). Вчера с утра слепили бюсты всех писателей, чьи книги мы читали последними (Данута читала Элену Ферранте, представьте, как повезло той части человечества, которую все еще интересовали книги), вечером снова восковой Наполеон. Они всегда лепят Наполеона по вечерам, потому что это чье-то из нас воспоминание, которому проще всего существовать в восковом виде; по ряду причин ничье другое воспоминание не содержит в себе столько воска, а когда лишний воск, необходимо это воспоминание и его повторение. Впрочем, откуда столько воска в пчелах, тоже вопрос. Откуда в мире столько воска, если отвлечься от пчел. Но что-то не получается отвлечься от пчел.

По утрам Наполеон тает, как снеговик, и мы макаем в мгновенно затвердевающий воск стаканчики для молока: так у него больше шансов остаться молоком, воск все останавливает.

Потом Наталия варит кофе на всех, и тут важно следить за процессом. Молоко вырывается из рук, принимая форму рук, с кофе тоже не все просто, он из Колумбии и в нем что-то уже живет — но пока его мало, твердая молочная рука вдруг сама хватает кофейный комочек, с силой вжимая его в рожок кофе-машины, чтобы сразу же после рассыпаться в теплые пенные брызги. Я ассистирую: стою с кастрюлькой. Кастрюльки сейчас нужны. Теперь всюду необходимо стоять с кастрюлькой.

Вирус пошел с прошлого года: живые организмы начали организовываться в паттерны и воссоздавать вещи, мысли, иногда состояния или предположения, часто страхи, сны, подозрения, беспочвенные обвинения. Пчелы лепят скульптуры. Зайцы сложились в тайный военный чертеж. Кошениль стала Викиликс (ярко-красным поверх всех белых поверхностей — читай, не читай, теперь все открыто миру, тайн больше нет). Бабочки садятся на живот сопернику, если влюблен. Хотя никто уже не влюблен. Когда влюблен, вообще на улицу не выйти. Олени выстраиваются на поле в точности как игроки в футбол во время финального евро-матча — просто словили картинку, трансляцию. Опоссум-мать развешала на себе, как прищепки, микроскопических детенышей в форме свежего твита одного из актуальных президентов — или это еще не написанный твит. Птицы с утра, дробясь и разлетаясь, мурмурируют в мерцающие заголовки, отвергнутые редакторами (хотя никто уже не редактор).

Мысль теперь по-настоящему материальна: ты думаешь о том, что неплохо было бы прыгнуть под поезд метро, и видишь эту мысль, выложенную смирными, глянцевыми божьими коровками на собственном потолке, и ты ли тот самый человек, которому когда-то померещилось, как шероховатыми шерстяными ночными бабочками на этом же потолке было выложено вечное «коммуникация невозможна» (если поджечь их, понимал ты тогда, станет возможна, но от силы минуты на две или три) — и если да, то связана ли эта вспышка прозрения с тем, что случилось позже? А если нет, то не превратился ли ты, цитируя собственный же текст, в то же самое, что происходит вокруг? Все превратилось в цитату, повтор, биотекст. И ты тоже. И я тоже.

Началось все с муравьиных лупов: вначале об этом писали с характерным для разудалых мемов юмором. Муравьи будто теряли направление — судорожно, поспешно бегали вслед за другими муравьями, вся эта математическая завораживающая схема вдруг сбивалась, закольцовывалась в бесконечный дрожащий чернотой тошнотворный круг, по которому насекомые колесили, пока не умирали от голода. Считалось, что они делают так, если около муравейника положить смартфон или планшет (второй планшет был необходим для создания завораживающего видео для youtube). Потом выяснилось, что телефоны муравьям уже не нужны для того, чтобы образовать петлю смерти. Иногда достаточно просто поговорить по телефону недалеко от муравейника. Потом оказалось достаточным просто пройти мимо и что-нибудь помыслить. Или просто помыслить. Мышления достаточно.

Потом начали закольцовываться вокруг мертвых животных североамериканские индейки — все помнят, как это началось: тогда пара десятков торжественных, мрачных, как чумные доктора, индеек где-то в Массачусетсе закольцевались в хоровод вокруг мертвого кота; спустя несколько суток индейки умерли от голода и усталости, а прежде комковатый размякший и слякотный кот — восстановленный, яркий, как свеженапечатанная книга — поднялся на тонких упругих ногах и начал бродить, как по цепи кругом, вдоль хоровода, размышляя, с кого бы начать — все слишком тощие, кожа да перья, а кости будто растворились, это уже бактерии начали хороводить. Потом и другие птицы принялись водить хороводы вокруг мертвых млекопитающих — как правило, нескольких десятков птиц хватало для того, чтобы оживить любое, даже корову (для коровы достаточно стаи голубей голов в двести). После того, как обновленное, выхоженное новое млекопитающее, двигаясь вдоль кольцевидной траншеи, съедало образовывающиеся после птиц субстанции, оно отправлялось на поиски себе подобных. Такие животные иногда складывались в команды и занимались в основном спасательными работами (мы это все поняли уже позже), но слишком нелепыми, диснеевскими, как в мультфильмах. Такие команды «спасателей», состоявшие, например, из кота, пары бурундуков, двух-трех бельчат и коровы либо лошади (крупное животное в команде спасателей обычно было только одно), врывались в дома за час-полтора до пожара и выгоняли людей на улицу — после чего с чувством исполненного долга шли в пожар. В России медведи удивительным образом начали чувствовать неисправность автомобилей, которые могут в любой момент воспламениться — за пять-шесть минут до воспламенения медведь уже был на месте, готовый забраться в автомобиль и принять мученическую смерть. Если две машины где-нибудь сталкивались на шоссе и из леса на треск и тектонический гул катастрофы тут же мчался ревущий медведь, было понятно — загорится именно та, в которую он с ревом протискивается, разрезая себе шкуру тугими осколками окна. Быстрей тащите, ребята. Автоген давай.

Вначале заболели не все животные, но потом — все, тотально; постепенно вирус перекинулся на насекомых (эти больше работали — если это можно назвать работой — с индивидуальными мыслями, страхами и тревогами; в то время как млекопитающие чаще обращались — если это можно назвать обращением — к литературе, анекдотам, мемам, коллективному бессознательному), потом вирус изменился так, что им заразились бактерии — и это страшнее всего. Мы теперь в основном на антибиотиках нового поколения, но и эти скоро перестанут действовать. Каждую неделю человечеству меняют антибиотик, но все равно часто получается так, что бактерии принимают форму человека, которого населяют, и тогда уже все, человек идет в Национальный Архив и никогда оттуда не выходит, только читает и читает, его можно кормить через зонд, конечно, но смысла никакого нет, он уже не очнется, говорят. Но все равно кормят, теперь весь Национальный Архив переполнен, некоторые считают, что когда бактерии все прочитают, они примут форму прочитанного и как бы экстернализируются в архив, а люди вылечатся и куда-нибудь пойдут, но мне кажется, что люди уже в другом качестве куда-нибудь пойдут, и лучше бы им не идти туда, где буду я и мои близкие.

Мы волонтеры и живем отдельно, потому что к нам приезжает М. Каждую неделю (а М. приезжает еженедельно) мы должны отправлять отчеты в Управление, потому что мы дали обещание, все добровольно. Скрывать ничего нельзя, за сокрытие могут лишить антибиотиков и тогда пойдем пешком, по обочинам в Нацархив: мы видели таких, бредущих вдоль горных дорог, похожих на зомби, тихих и странных.

Нас 14 человек, мы в разное время встречались с М. и разделяли с ним ДНК. Детей у М. нет, поэтому он приезжает к нам. Иногда некоторые люди тоже возвращаются — но не все. Но М. вернулся. Мы так поняли, что вернулись только те, которые в момент смерти оказались не под присмотром несколько дней: речь о тихих, незаметных смертях на природе. Этого времени достаточно, чтобы хоровод птиц умер от голода: птицы без пищи умирают быстро. Теперь уже следят за всеми, никто не умрет нигде один, но М. в тот момент, когда начался вирус, путешествовал в одиночку по Индии, его обычный зимний трип; новостей он не читал, и когда упал с горы и разбился, вокруг него, как нам объяснили, тут же начали кружить стервятники, потом стервятники закольцевались и через несколько суток умерли, а новый М. поднялся на своих новых крепких ногах, съел стервятников (как обычно, они были без костей, все птицы после этого обычно бескостные, мы это помним, помним) и начал периодически навещать нас, по очереди. Из чего точно он восстановился, неизвестно, возможно, это какая-то наружная колония микроорганизмов или грибков — либо, как мы позже поняли, намерение любой колонии чего угодно сложиться именно в М., возможно, от всех нас остается в итоге только жизнеобразующее намерение, но только сейчас это стало окончательно понятно. Что бы ни было этим намерением, мы с ним имели дело, и никакая другая форма вируса иметь дело конкретно с нами не хотела. Нам повезло: вирус не со всеми вступает в контакт. Особенно через что-то, связанное с любовью. Хотя какая там любовь. Стоило мне что-то такое снова почувствовать, как огромная пыльная стая лимонниц, посыпая все вокруг желтой трухой, обрушилась на живот Насте, безвозвратно испортив ее белый фартук.

В общем, возвращаются не все, но М. вернулся, поэтому Управление нашло всех, с кем М. раньше имел дело (разовые свидания тоже считаются — таких было четверо), и нас отвезли в исследовательский лагерь.

Лагерь за городом, на природе. Мы в нем одни, потому что иначе эксперимент и исследование зайдут не туда: М. не может, когда посторонние, хотя многие из нас ему тоже в определенные моменты посторонние. Мы по очереди встречаемся с М. и выясняем у него все детали взбесившегося мира природы, хотя напрямую он никогда ничего не говорит. Нам объяснили, как наблюдать, считывать информацию, потому что все стало информацией и тяжело фильтровать: вот на болотистом поле за окном черепахи выстроили свастику (информация), вот воробушки сложились в инстаграм чьей-то лучшей подруги (скучает, это понятно), вот все змеи района приползли к нам на крыльцо, чтобы сформировать собой точную модель автозака, переливчатого, непроницаемого, бронированного (народные волнения на родине одной из нас, 700 человек арестовано). Нам говорят, что таких лагерей посещения, как наш, пока что не больше 50, но мы подозреваем, что их могло бы быть больше — проблема в том, что вернулось огромное количество бабушек с кошками, ну, вы понимаете. Но из бабушки ничего толком не выжать, бабушка не дает информацию, и вернувшиеся бабушки как правило не могут съесть кошек в итоге, не позволяет им что-то рассудочное, сердечное, как валокордин; и тогда такая валокординовая бабушка возвращается собой и кошками сразу, и распределенная на несколько живых существ, отчасти теряет рассудок (если был), поэтому без толку. Бабушек, которые стали собой и своими кошками, тоже изучают, но в комплексе, всех в отдельный лагерь. Я точно знаю, что во всех лагерях, и в нашем тоже, за всеми наблюдают и следят, но мы не видели ни одного постороннего человека — только М. и все, из чего он иногда состоит.

В лагере важно вовремя убирать вещи, иначе придут животные или насекомые и сложатся в эту вещь, а подмену не всегда можно заметить: как-то Наталия почистила зубы зубной щеткой из лесных клопов (лесной щеткой из зубных клопов, шутили мы). Жуки-пожарники обожают склеиваться в вещь, они и до вируса извечно стремились к овеществлению в неприродном объекте. Все обожает склеиваться в вещь. Вещи перестали иметь смысл: они стали образами, тенями, идеальными вещами, стать которыми может все, что угодно. Я бы назвала этот вирус плотью мира, как у Мерло-Понти. В прессе его выгодно определяют через природную шизофрению — теперь действительно все вокруг за нами следит, все о нас знает и читает наши мысли, но от этого наши мысли перестали иметь значение. Оказывается, когда мысли снаружи, понимаешь, что все мысли по сути одинаковые. Никому не нужны ничьи мысли, особенно теперь. Вот муравьи снова сложились в так называемые мысли Алены на кухонном столе — никому не нужны мысли Алены на кухонном столе, несмотря на то, что они в основном про нас всех, и часто нелицеприятные. Что там про нас думает толстая глупая Алена (первая школьная любовь М., вышла замуж, родила четверых, даже не помнила, кто у нее был первым и дико удивилась, когда приехали и сказали, что М.) — никого не волнует. Волнует, как сварить кофе с молоком, чтобы молочнокислые бактерии (достаточно двух!) не превратили молоко в молочный куб, молочный кофейник, молочную цитату из Фуко, молочный штырь в когда-то распоротой ноге Анны-Марии, молочный фетус последнего, свежайшего ребенка Алены, которого она мрачно носит в себе, как наиболее тяжелую мысль, наиболее замкнутую на себе вещь. Молоко нужно греть до того, как бактерии успеют закольцеваться. Продукты лгут, текстуры обманывают, биоматерия предает. Не лгут только вещи, но с тех пор, как все живое стало беспорядочно имитировать собой вещи, искренность вещей перестала иметь значение. Вообще все перестало иметь значение — с тех пор, как все вокруг стало значением.

Сегодня М. должен был приехать именно ко мне. Мы сели на крыльце и стали ждать, пока приедет М. Кофе получился отличным, совершенно мертвым на вкус — Наталия делает его лучше всех. У Даши, например, молоко всегда убегает (я не буду объяснять). Сварить мертвый кофе — настоящее искусство в мире, где искусства больше нет.

Приехала машина, привезла ящики с продуктами и антибиотиками, как обычно. За рулем были еноты — пятеро енотов образовывают невысокого человека, возможно, мексиканского подростка. Внутри кузова тоже были еноты: разгружали ящики, что-то хрипели друг другу. Нас они не замечали, потому что у них было что-то смыслообразующее с машиной и ящиками — они и были машиной и ящиками. Ласточки, мечущиеся над крышей, сложились в сообщение: это продукты на неделю. Мы поняли: Управление научилось немного контролировать происходящее. Возможно, скоро у нас всех будет биоинтернет, и в иной природы технологиях не будет необходимости. Возможно, к этому все и идет. Возможно, это никого не интересует, кроме меня — на крыльцо подсаживается дородная Алена и начинает мрачно интересоваться, когда эксперимент закончится и нас наконец-то отвезут домой, а то ее тошнит. Мы уходим на другое крыльцо — утренняя тошнота беременной бледной Алены часто принимает форму маленьких бело-розовых котят и носится за нами до вечера, изящно подтекая под захлопнутые двери (обычно мы заманиваем тошнотных котят в ванну и смываем их душем, наловчились уже).

Я рада, что мне есть с кем обсудить мои предположения про биоинтернет — я тут с Настей. К ней тоже приезжает М. Когда-то, когда я училась на пятом курсе, М. встречался со мной сразу после Насти, но через полгода, после того, как мы с ним разошлись, он вернулся к Насте, но достаточно быстро разошелся и с ней, а вот мы с Настей подружились, потому что тогда у М. был хороший вкус, ему нравились умные и красивые девушки, и почему бы не использовать это. Мы с Настей тоже были как чередующийся биовирус. Когда М. приезжает к ней, он обычно состоит из комаров, поэтому она его приездов не ждет — потом ходит в волдырях, как аллергик, отхлестанный по щекам крапивным букетом. Хотя он иногда говорит ей комплименты. Пищит что-то, точнее.

Ко мне М. приезжает разный, редко из насекомых, только один раз был из саранчи. Этот строгий акридовый М. говорил стрекотом, передал новости от мамы почему-то. В тот раз он захотел остаться на ночь, но я уложила его на соседнюю кровать на случай, если ночью что-то пойдет не так и вся саранча разбежится (вирус проявляет разную степень плотности в связи с геомагнитными полями, солнечной активностью и чем-то еще, чем-то еще). К Анне-Марии приезжал М. из богомолов и лез обниматься все время, она неделю в себя приходила. Ко мне приезжал и обычный микробактериальный М., молочно-кислый тоже приезжал: по виду вообще обычный М., только запах псиный и бесприютный. Рассказывает в основном про свои путешествия и про себя как некий мелкий генетический проект, один из нескольких миллиардов, но сбивчиво. Как будто книгу, которой раньше был М., разрезали на мелкие листочки и сложили в хаотичном порядке, не подозревая, что и изначального-то порядка никогда не было.

Мы все уверены, что М. классный. В других лагерях все намного хуже, мы знаем. Многие из нас были в свое время крепко влюблены в М., Даша даже резала руки из–за него (теперь Даше лучше ничего не резать — мы уже знаем, что происходит с кровью). Мы не знаем, кто это на самом деле, но иногда он может рассказать нам что-нибудь о животных, потому что это его выбор — предоставить голос животным. Поскольку у него есть выбор, он — живое существо. Поскольку он многое о нас помнит, это М. Иначе мы мыслить не можем — а если бы мыслили, все бы это сразу увидели: вот уже хор вечерних лягушек затягивает свою закатную песню «Он — живое существо».

В своей комнате я обнаруживаю енотов, роющихся в шкафу. Оказывается, это визит М., на который разложилась доставка продуктов: биокванты, образовывающие реальность, часто в зависимости от ситуации складываются в различные ее составляющие, чтобы было проще. Заметив меня, еноты запрыгивают друг на друга, образовывая что-то вроде смутной тени с пластикой настоящего, живого 23-летнего М., которым я его помню. Умершего 31-летнего я представить себе не могу, мы с тех пор почти не общались, только изредка «лайкали» фото друг друга в соцсетях. О своей смерти М. почти ничего не может рассказать, потому что со мной ему вечно 23. Навещает меня он, потому что влюблен (в 23 он был в меня влюблен). Я слышала, что когда он навещает тех, с которыми случайно один раз, это так и оформлено всякий раз — он неожиданно стучится в их комнату среди ночи и говорит, что заблудился, интересуясь, нет ли у них свободной кровати переночевать, интернет не работает, airbnb предал, гостиницы отказали, суровая ночь вступает в свои права и надо бы что-то придумать, привет. Все честно, никаких сюрпризов. Один раз он был пятьюстами улитками — самый жуткий вариант для one night stand.

Когда к одной из нас приезжает М., он не замечает остальных — видит только ту, к которой приехал, и существует только в той реальности, которую они когда-то вдвоем разделяли — день ли, год ли, на всю жизнь и в общий гроб ли. Остальные обычно готовят что-то на кухне, слушают музыку, ведут записи для Управления и читают их, хохоча, друг другу. Мясо, обвалянное в бледной, как покойничья пудра, муке и оставленное без присмотра, тихо пошлепывая, как в фильмах Яна Шванкмайера, слепляется в скульптуру Лаокоона и его сыновей (на сыновей не хватает мяса, поэтому сыновьями становится кефир, который Оля легкомысленно забыла закрутить — хотя нас за легкомысленность штрафуют). Кто-то из нас, видимо, вчера шутил про Лаокоона, но уже не вспомнить, кто. На крыльце крольчата складываются в букву Х. — Ксения, это Ксения. Если бы у нового мира было имя, он был бы Ксения.

Каждой из нас М. что-нибудь рассказывает — в основном истории о своей жизни, размытые, как у всех, воспоминания о детстве. Мы все записываем, потом из Управления иногда приезжает машина без людей, управляемая чем попало (как-то водительская кабинка грузовичка оказалась целиком заполнена устрицами без панциря), и мы отдаем им записи. Раньше приезжали люди, но не сейчас. Видимо, им удалось подчинить себе хотя бы часть вируса. Видимо, это сотрудничество. Скоро все наладится.

Кормят нас хорошо, но с кофе беда. Пора бы уже придумать что-то с неживыми продуктами. Живые продукты — это катастрофа. Никакого живого йогурта, просим мы. Мы против живого кефира. Мы ненавидим молочнокислые бактерии. Чайный гриб, который стоит у нас на окне — для коммуникации с семьями.

Мы почти никогда не обсуждаем между собой М. У некоторых из нас есть мужья и дети, поэтому тем более неудобно. Мужья не ревнуют, им все объяснили, к тому же М. бесплотен, хотя лебедем однажды прилетал, впрочем, к Анне-Марии, которая была его последней девушкой (она единственная, которая прорыдала несколько ночей подряд, узнав о его гибели — и еще больше ночей, когда узнала о том, что случилось с ним уже после) — она не сказала нам, что там было, но запястья у нее были так исцарапаны, словно лебедь прилетал с наручниками из репейника и за что-то ее наказывал. Лебедь всегда найдет, за что наказать человека.

Каждая из нас знает своего, отдельного М. — все приходящие к нам по очереди М. беспамятны на все, что находится вне поля их личной истории отношений с визитируемой. Это дает нам возможность не делиться информацией и не ревновать (некоторые из нас до сих пор тайно влюблены в М.).

Только я одна знаю и помню про М. важное и скрываю от Управления некоторые вещи, которые он мне сообщает (возможно, это потому, что мы были достаточно близки в те пылкие 6 месяцев: поездки в Питер и Будапешт, концерт The Cure в Мюнхене, те шестидневные выходные на даче под Смолевичами). Я знаю с его слов, что они приедут и убьют нас всех, как только это закончится — эксперимент? исследование? визиты М. и ничего более? У нас слишком много информации. Мы сами теперь информация и намерение ее распространить. Мы вместе с беспамятными сгустками эпизодического М. — лучшая информация о том, что может случиться с нами в ближайшем будущем. И если мы хотим выжить, нам нужно перестать быть этой информацией.

Нынешняя ночь оказывается богатой на информацию, которой нужно перестать быть. В те моменты, когда вирус в нем желает поговорить о вирусе, М. сообщает, что подчиняться вирус может не только Управлению, и я могу организовать с ним что-то вроде коалиции. Вирус может складываться в разумные и неразумные колонии, теперь все может складываться, даже не имеющее разума, главное — намерение, сообщил М. еще во время первого визита, и его блестящие глаза (в тот раз М. принесли мне мелкие водные микроорганизмы, полупрозрачный серебряный планктон) искрили заговорщическим электричеством, от которого я немного тоже загорелась, скажем честно.

М. предлагает мне сбежать, но я не знаю, куда бежать, потому что теперь многие живые организмы складываются в системы слежки и передачи информации, я так понимаю, что все больше из них сотрудничает с Управлением, если даже молочные бактерии теперь с ним иногда сотрудничают. Именно поэтому Управление продолжает упрямо присылать нам живой йогурт — вероятнее всего, наблюдение за нами ведется именно посредством йогурта. Йогурт не очень умен — часто формирует собой подзорную трубу, перископ, бабушкины очки или винтажную видеокамеру. Лучше бы он просто лежал в банке и подслушивал. Видеокамеру не всегда просто смешать с гранолой и бананом.

С другой стороны, не очень понятно, как выходить в мир, если мы не можем уяснить, как теперь в нем живут люди — все очень быстро меняется.

Наутро, после изнурительной беседы с М. о том, что невозможно передать в Управление, я собралась с духом и вышла на кухню. Там была Анна-Мария, последняя девушка М., и я спросила у нее, сказал ли ей М. во время своего визита то же самое, что и мне. Анна-Мария неприветливо ответила, что она общается с 31-летним М., который намного более образован и осторожен, поэтому выслушивать предупреждения от 23-летнего юного идиота она не хочет, а о чем она говорит со своим персональным М., по сути, не мое дело. За окном зашумело — это на москитную сетку липко наклеилась мошкара, сообщающая, что М. сказал Анне-Марии ждать его в некий полдень, он ее заберет сам и они сбегут вдвоем, только вдвоем, она и он, и возможно им удастся основать новую мыслящую биоколонию где-нибудь в горах, они ведь давно об этом мечтали, когда только-только начали путешествовать по миру вдвоем. Анна-Мария хмурится, ей неприятно это ежеминутное предательство природы.

Постепенно выяснилось, что каждой из нас М. обещал в один-единственный, общий для нас всех, день, приехать и забрать, чтобы спасти — жди меня на кухне в некий полдень, говорил он, можешь сварить мне кофе, но лучше живой, с йогуртом, мне понадобится много сил (не каждая из нас сообщила М. о том, что это йогурт наблюдения и слежки, не все мы одинаково умны, и не с каждой из нас М. одинаково опытный и взрослый, к Алене, например, и вовсе приходит 16-летний прыщавый дурак).

В итоге в тот самый день сложилось так, что к нам приехало четырнадцать разных М. разного возраста — и каждой достался свой. Оказывается, их может быть бесконечное число. А может, они просто специально сделали для нас четырнадцать разных, непонятно — и каждый из них убедил каждую сбежать. Как же так, подумала я, когда мы с криками запирали ванную комнату, куда только что слили в унитаз все остатки йогурта и молока, как же так. Разве можно уйти из своей жизни ради того, чего в ней нет, у нас же у всех есть дом, биография, какое-то будущее и прошлое, злой наш бессердечный М., зачем ты так, чем ты нас обольстил? Биоколония? Любовь? Две из четырех одноразовых были теперь влюблены по уши — тихая застенчивая Маша (у которой вроде бы где-то был муж, уже второй по счету) и неприятная, будто из мглистого перестроечного бара вывалившаяся всей своей тестяной массой, немолодая уже Ира (что же там такое было?) — и это при том, что с одноразовыми он при каждом визите заново знакомился впервые. Непонятно, чем он их так очаровал. Некоторым пообещал просто привезти их домой и доставить их с семьями в безопасное место — где-то, как он утверждал, все же были безопасные места, в Арктике, на Аляске, среди растений и льдов (самое время основывать колонию на Марсе, шутили мы).

Свою неожиданную доброту он объяснял тем, что, пусть и сконструирован из материала противника (хотя он не был до конца уверен в том, что происходящее может называться войной — сотрудничества было больше, чем уничтожения), к нам он испытывает самые теплые, человеческие чувства — как оригинал, как оригинал. Впрочем, он никогда не был копией — понятие копии в этом новом мире вообще исчезло как бессмысленное. И ни один из этих четырнадцати М. копией не был — все были уникальны. Мой утверждает, что мы с ним поедем в Калифорнию на первой попавшейся биопопутке, изгнав из нее управляющие первоэлементы, а потом отправимся подобным образом на какой-нибудь остров в Тихом Океане — и просто станем этим островом на то время, которое нам понадобится для окончательного понимания нового миропорядка и управления им. Кто-то из нас умчит с ним на Север — на оленях — или уплывет на китах или морских слонах, которые наверняка не откажутся посотрудничать. Но я не верю в морских слонов — мой М. самый лучший, у остальных чушь и ложь.

Когда мы все — четырнадцать нас и четырнадцать разных, не замечающих никого, кроме своей спутницы, версий М. (как назло, некоторым достались насекомые — термитный М. был у Ксении, Дашу вел под руку шелкопрядовый, тошнотворный; мой был восковой с влипшими в него там-сям молчаливыми покорными пчелами — как Наполеон, мысленно сказала я ему, как Наполеон, король мой, твой необитаемый еще нами остров ждет нас), вышли из дома в обещанный и главный (безусловно) полдень, облака и поля расстилались вокруг, как белая и готовая к коммуникации бумага — это плохо, подумали мы, белая бумага — и тут же бумага покрылась текстовой россыпью скворцов, полевок, сусликов, ящерок и зеленых перламутровых мух: мы окружены и в нас будут стрелять, нас видят, за нами давно наблюдают, план наш раскрыт, чертов йогурт как-то вошел в сговор с канализацией или же все происходящее и было единым глобальным планом Управления, в который входили мы уже изначально.

Скворцы уступают место стае пылающих, как наши сердца, малиновок: мы выберемся, мы будем стрелять в ответ, сейчас что угодно может быть оружием, пушечным ядром, отравленной стрелой, и вот уже твердеет, заостряется, как копье, чей-то хитиновый ракушечный М.

Мы спускаемся с крыльца, как хористы во время финальной арии, торжественно и тяжеловесно — нас много, и как минимум половина из нас уверена, что мы лишь вдвоем против всего мира (но я помню, что М. не считает происходящее войной) — и все мы в эту секунду совершаем не побег, но подвиг во имя любви и информации, информации и любви. Наверное, просто мир сейчас такой, думаем мы все, и видим отражение этого думания в мельтешащей, полной жизни и подозрения ряби новых наших небес — просто сейчас такой мир, думаем мы, и мы его часть, и, наверное, это просто правильный порядок вещей, которому мы помогаем осуществляться. Мы обязательно выберемся, и обязательно встретимся через несколько лет, и обязательно распределим наши новые обязанности и будем руководить этим новым, расстилающимся у наших ног, миром, потому что у нас уже есть все ключи. Точнее, мы и есть ключи, и кроме нас самих, у нас больше ничего нет. И этот отчет мы можем с чистой совестью отправить сами себе, а также в Национальный Архив — теперь Управление и мы тоже, а невыполнение обещания теперь технически невозможно.