Многие психоаналитики подчеркивают, что их деятельность направлена на помощь пациенту в переживании утраты, однако удивительно, насколько мало психоаналитических трудов посвящено изучению самой природы скорби. Психологи и психоаналитики, мыслящие скорее психологически, предоставляют прекрасные описания феноменов, которые участвуют в процессе скорби, уклоняясь при этом от метапсихологических рассуждений. Сама распространенность проблематики траура и скорби в популярной психологии, вероятно, побуждает аналитиков дистанцироваться от этих тем с еще большей решительностью. 

Классический труд Фрейда «Скорбь и меланхолия», написанный в 1915 году и опубликованный примерно два года спустя, стал первым последовательным психоаналитическим исследованием процессов, которые сопутствуют опыту утраты. Его ранние гипотезы о меланхолии, изложенные преимущественно в письмах Вильгельму Флиссу в период с 1887 по 1902 годы, оставались в значительной степени неразработанными до появления черновика 1915 года. После публикации «Скорби и меланхолии» Фрейд лишь эпизодически возвращался к этой теме: он рассматривает разнообразие реакций на утрату в приложении к «Торможению, симптому, тревоге» и обобщает свою гипотезу о меланхолической идентификации в работе «Я и Оно». Для последующих исследователей этих понятий теория Фрейда оставалась ограниченной главным образом одной ключевой статьей 1915 года.

В свете того, что «Скорбь и меланхолия» содержит в себе ряд противоречий, неразрешенных вопросов и наработок для дальнейших исследований — особенно любопытным видится тот факт, что аналитики пожалели чернил для того, чтобы продолжить развивать эту тему. Те из них, кто все же решил вернуться к проблемам эссе Фрейда, фактически повсеместно выразили свое несогласие с его тезисами. Граница между скорбью и меланхолией показалась слишком тонкой для многих комментаторов, а дифференциация критериев для характеристики этих двух состояний не соответствовала клиническому опыту. К примеру, было отмечено, что так называемая амбивалентность едва ли имеет отношение только к патологической скорби или меланхолии, и что всплески маниакального поведения и «триумфа» можно обнаружить на протяжении всего спектра процессов горевания. 

В рамках лакановской традиции также бросается в глаза скудность числа работ по этому вопросу. Сам Лакан посвятил несколько сессий своего семинара обсуждению скорби, в то время как в его письменном наследии этот термин встречается всего семь раз (Аллуш, 1995, стр. 157). Что касается меланхолии, то мы можем встретить три ссылки в письменных работах, в семинарах же их можно пересчитать по пальцам. Чтобы продвинуться в понимании взглядов Лакана на меланхолию, нам необходимы свидетельства тех, кто посещал его клинические презентации, где время от времени ставился этот диагноз. Сегодня лаканисты признают меланхолию в качестве клинической категории, но развернутые дискуссии редки, а ее метапсихология, как правило, сводится к афоризмам, которые по большей части являются чисто описательными. Более того, зачастую они просто представляют собой эхо той симметрии, которую пыталась обнаружить психиатрия конца девятнадцатого века между паранойей — с одной стороны, и меланхолией — с другой. Исключения из этого часто поверхностного подхода можно найти в серии работ Кристиана Верекена (1986, 1993–1994), и в недавних исследованиях Фредерика Пеллиона (2000) и Женевьевы Морель (2002). 

Хотя и очевидно, что сосредоточенность на популярном сегодня понятии депрессии (и её подкатегориях) может поставить под вопрос актуальность изучения такого, по-видимому, допотопного концепта как меланхолия, тем не менее пренебрежение предметом в лакановских кругах все еще способно удивлять, если брать в расчет текущее повсеместное использование этого диагноза. Относительно скорби, бедность вклада в этот вопрос со стороны учеников Лакана, похоже, согласуется с более широкой тенденцией к избеганию темы в аналитической литературе. 

Недавнее исследование Жана Аллуша (1995) выделяется здесь в качестве счастливого исключения (см. также Менар, 1982; Турнхейм, 1997). Можно утверждать, что скорбь, в большей степени является поприщем литературы, а не психоанализа. Однако тот факт, что литература стала привилегированной областью культуры исследования утраты, никоим образом не должен быть аргументом в пользу игнорирования вопросов скорби аналитическим сообществом. Скорее наоборот.

Не утруждая себя задачей провести всесторонний обзор фрейдистских, постфрейдистских и лаканианских работ по скорби и меланхолии, я рассмотрю работу Фрейда 1915 года и, по всей видимости, наиболее значимые ответы на нее — труды Абрахама, Кляйн и Лакана. После выборочного обсуждения взглядов Лакана на процесс скорби мы увидим, как Кляйн и Лакан, судя по всему, сходятся во мнениях в отношении отдельных аспектов скорби, которые могут помочь нам ориентироваться в клинических феноменах с большей ясностью. Затем мы перейдем к более общему обсуждению скорби и меланхолии и предложим некоторые вопросы для дальнейшего исследования.

Скорбь и меланхолия

Недавние исследования концепции меланхолии преимущественно единодушны в том, что работа Фрейда 1915 года была своего рода вехой. Эти исследования отмечают изменчивость форм меланхолии и нестабильность ее характерных симптомов (Радден, 1987; Радден, 2000; Джексон, 1986). Если и возможно отыскать какие-либо общие симптомы, то это страх и печаль без очевидной причины. До самого конца девятнадцатого века печаль и снижение настроения не выступали в качестве диагностических критериев меланхолии (Радден, 2000; Бабб, 1951). В действительности именно фиксация на одной идее, позднее получившая известность как мономания, была гораздо более распространенным критерием. Любопытно, что клиническая картина меланхолии, которую мы можем вычленить из этих отчетов, делает гораздо больший акцент на тревоге, чем на так называемых депрессивных аффектах, факт, который находит свое отражение в биохимических процессах (Хили, 1997).

Однако в работах Фрейда именно самоупреки и утрата становятся важнейшими переменными. Связь меланхолических состояний и опыта утраты не рассматривалась столь тщательным образом до Фрейда, хотя сегодня эта связь кажется нам очевидной. Читая более ранние тексты о меланхолии, мы встречаем редкие упоминания о том, как утрата может погрузить субъекта в меланхолию, но эти сведения обычно трактуются в медицинской литературе как случайные и эпизодические детали. Пусть в это трудно поверить, следует иметь в виду, что понятие «утраты», с которым мы имеем дело сегодня, вероятно, является относительно современным концептом, корни которого уходят в романтизм девятнадцатого века. Хотя эссе Фрейда кажется радикальным с точки зрения более ранних теорий меланхолии, оно представляется довольно консервативным в контексте представлений о трауре девятнадцатого столетия. К примеру, Филипп Арьес рассматривал «Скорбь и меланхолию» как один из последних великих текстов романтического движения (Арьес, 1977; Аллуш, 1995). 

В то время как классические и традиционные способы реагировать на утрату сводились к формализованным публичным проявлениям с вовлечением общины, скорбь, о которой говорит Фрейд, представляется процессом глубоко личным. Человек остается один на один со своей скорбью. Действительно, в его работе нет упоминаний об участии других людей в трауре — особенность, которая постоянно удивляла комментаторов текста Фрейда. Джеффри Горер (1965) в своем знаменитом исследовании «Смерть, горе и скорбь», обратил внимание на то, что всякое известное нам человеческое общество имеет свои похоронные обряды, включающие те или иные публичные проявления траура. Горер и другие авторы утверждают, что закат общественного траура мог быть связан с кровавой бойней Первой мировой войны и теми фундаментальными изменениями, которые она внесла в общественные способы реагирования на смерть (Капдевила и Волдман, 2002).

Фрейд начал работу над своим текстом о скорби и меланхолии как раз в период изменения в способах проживания траура. В начале статьи он с осторожностью заявляет, что никому не может прийти в голову рассматривать скорбь в качестве патологического состояния, однако если мы посмотрим на скорбь в отношении ее внешних проявлений, может статься так, что это именно тот процесс, который происходил в то время, когда Фрейд писал свою статью (Горер 1965). По мысли Фрейда, скорбь представляет собой продолжительную и болезненную работу по отделению либидо от объекта. Каждое воспоминание и ожидание, связанное с объектом, должно быть извлечено, а либидо должно быть отделено от него, хотя Фрейд (1917) также отмечает, что этот постепенный процесс продлевает существование утраченного объекта внутри психики (стр. 245). Суждение о том, что объекта больше не существует, вытекающее из этого процесса, Фрейд называет «проверкой реальности» (Realitätsprüfung), предполагая, что доступ к «реальности» основан на регистрации утраты. 

Таким образом, в своем описании скорби Фрейд поднимает довольно сложный вопрос: если прохождение через все подробности, воспоминания и ожидания, связанные с объектом, продлевает его существование, то как это согласуется с идеей о том, что этот же самый процесс должен привести к отделению либидо от объекта? Должно ли произойти что-то еще? Есть ли в этом процессе момент, когда существование объекта переходит в его несуществование? Может показаться, что формулировка Фрейда подразумевает возможность наступления момента, когда все аспекты привязанности к объекту будут преодолены, и его затянувшееся существование прекращено. Это вопрос, к которому мы вернемся позже, и он предполагает, что помимо фактической «работы» скорби, описанной Фрейдом, нечто должно произойти и с самой работой траура.

Фокус на воспоминаниях и ожиданиях, связанных с утраченным объектом скорби, касается динамики словесных и вещных представлений — центральной темы во всех работах по метапсихологии. В «Скорби и меланхолии» гипотеза, по-видимому, заключается примерно в следующем: траур может быть осуществлен благодаря возможности перехода от вещных представлений к представлениям словесным. Оператором здесь является система Предсознательного, которая обеспечивает переход от одной системы репрезентаций к другой. Поскольку каждый аспект вещного представления становится предметом скорби, аффекты, связанные с ним, дробятся в том, что Фрейд называет «проработкой деталей». Тот факт, что необходимо получить доступ к объекту как к сумме несчетных отрывочных впечатлений (их бессознательных следов), подразумевает, что скорбь станет длительным и болезненным процессом. 

При меланхолии картина будет выглядеть иначе. Фрейд утверждает, что существует барьер, препятствующий обычному переходу между системами репрезентаций. Бессознательные вещные представления не могут быть доступны через словесные представления, поскольку путь через систему Предсознательного заблокирован. Субъект остается в лимбе невозможности перехода от одной системы к другой. Эти соображения, как правило, отступают на второй план за рассуждениями Фрейда о свойственном меланхолии самоупреке. Хотя наравне со скорбью, меланхолия характеризуется «глубоко болезненным дурным настроением, потерей интереса к внешнему миру, утратой способности любить» и торможением активности, ее главной отличительной чертой является «понижение чувства собственного достоинства, что выражается в упреках самому себе, поношениях в свой адрес и перерастает в бредовое ожидание наказания» (Фрейд, 1917, p. 244). Меланхолик представляет свое Я «мерзким, ни на что не способным, аморальным, он упрекает, ругает себя и ожидает изгнания и наказания» (стр. 246). Эти самоупреки касаются самого бытия субъекта и, таким образом, отличаются от отсутствия самоуважения, которое мы можем обнаружить в других клинических структурах, где акцент делается на неадекватности образа тела (стр. 248). 

Продолжая сравнение со скорбью, Фрейд утверждает, что, хотя скорбящий более или менее знает что было утрачено, но это знание не всегда доступно для меланхолика. Природа потери объекта не обязательно осознается и может также включать в себя разочарование или пренебрежение со стороны объекта. И, если меланхолик все же имеет представление о том, кого он потерял, он не знает, говорит Фрейд (1917), «что именно при этом утратил» (стр. 245). Это последнее замечание имеет решающее значение для определения не только взглядов Фрейда на меланхолию, но и последующих взглядов Лакана: в конце концов, оно подразумевает, что существует разница между тем «кто» утрачен и тем «что» было утрачено, тема, к которой мы вернемся позже в нашем обсуждении.

Большинство более поздних комментариев к тексту Фрейда 1917 года рассматривают самоупрек, а не отношения между системами репрезентаций в качестве ключевого дифференциального маркера между скорбью и меланхолией. И действительно, самоупрек занимает центральное место не только в рассмотрении проблемы меланхолии, но и в его более ранних формулировках об устройстве психической жизни. Прежде всего следует обратить внимание на проблему с переводом. Там, где английский текст часто различает «упрек» (reproach) и «самоупрек» (self-reproach), немецкий текст делает это гораздо реже. Термин Фрейда «Vorwurf» (упрек) переводится и как «упрек», и как «самоупрек» в зависимости от предпочтений переводчиков. Принимая это во внимание, мы можем наскоро проанализировать концепцию, которую в письме Флиссу 1899 года Фрейд назвал «действительно забытым уголком психической жизни» (Фрейд, 1985, p. 390). 

В письмах Флиссу и черновиках мы можем обнаружить основные клинические структуры в их связи с модальностями отношения субъекта к категории самоупрека. Например, в последовательности, которую Фрейд постулирует для генезиса обсессии, где за ранним опытом удовольствия следует самоупрек. И то, и другое впоследствии вытесняется, оставляя после себя смутное чувство вины. При паранойе упрек проецируется вовне, чтобы поддерживать убежденность параноика в собственной непогрешимости (Фрейд, 1985, с. 164–167). В контексте истерии Фрейд отмечает возможность появления самоупреков в связи с желанием смерти, направленным на любимого человека — идея, к которой он вернется много лет спустя в своем исследовании Достоевского. Еще одна модель, представленная в письмах к Флиссу, пусть и не слишком разработанная, касается самоупрека через идентификацию с женщиной низких нравов «в сексуальной связи с отцом или братом» (стр. 241).

Это последнее упоминание об идентификации, несомненно, музыка для ушей Лакана, поскольку оно предполагает уже трехстороннюю модель истерии: субъект не просто идентифицирует себя с женщиной низких нравов, но эта идентификация основана на месте в желании третьей стороны, т. е. отца или брата. Обобщая, мы можем сделать два замечания о понятии самоупрека. Во-первых, в этих ранних формулировках самоупрек является основной позицией субъекта по отношению к либидинальному возбуждению и желанию. Он функционирует как первичное суждение. Во-вторых, следует различать самоупреки, связанные с вопросами сексуальности, от самоупреков, которые выступают в качестве ответа: в трехсторонней модели истерии самоупреки могут быть частью процесса вопрошания, тогда как меланхолия подразумевает постоянство самоупреков, хорошо знакомое Фрейду и его предшественникам. Попытка убедить меланхолического субъекта в том, что его самоупреки неоправданны, казалась бесплодной как Фрейду, так и авторам медицинских учебников, написанных задолго до «Скорби и меланхолии».

Как Фрейд объясняет господство самоупрека в тексте 1915 года? Гипотеза Фрейда является полной противоположностью гипотезе Сэмюэля Батлера, который в своих «Характерах» 1659 года писал, что «Меланхолик — это тот, кто проводит время в худшей компании в мире, в своей собственной». Фрейд, напротив, утверждает, что компания, в которой проводит время меланхолик, скорее является его объектом, который был втянут в структуру Я. Громкие самоупреки, по сути, предназначены любимому объекту, с которым Я идентифицировалось (Фрейд, 1917, стр. 248). Это может быть кто-то, кого субъект любит или любил, или даже должен был любить.

Однажды отождествив себя с объектом, Я оценивает себя так как если бы оно само и было покинутым объектом. «Тень объекта падает на Я» и теперь субъект подвергается беспощадной критике, столь свойственной меланхолику. Учитывая обилие подобной критики, а также связь Сверх-Я с объектом-голосом, подчеркнутую Лаканом, мы можем задаться вопросом, почему в случае меланхолии слуховые галлюцинации остаются  достаточно редким феноменом. 

Фрейд тщательно разграничивает объектный катексис и объект как таковой. Идентификация с утраченным объектом занимает место первоначальной объектной привязанности. После пренебрежения или разочарования объектный катексис прекращается, и вместо того, чтобы сделать новый выбор объекта, либидо отступает в Я, идентифицируясь с оставленным объектом. Фрейд отмечает здесь явное противоречие: как можно так легко отказаться от объектного катексиса, если изначально привязанность к объекту была так сильна? Ответ, в котором Фрейд ссылается на Ранка, заключается в том, что выбор объекта изначально был нарциссическим. Следовательно, когда катексис объекта блокируется, происходит регрессия к нарциссизму (Фрейд, 1917, стр. 249). Это означает, что любовная связь не завершена: нарциссическая идентификация становится «заместителем» (Ersatz) для эротического катексиса. 

Как выразился бы Фрейд в своей переписке с Ференци, любовь к объекту не может быть оставлена, даже если сам объект утрачен. Вместо этого любовь находит свое прибежище в нарциссизме (Фрейд, 1996, стр. 47–48). Часть эротического катексиса объекта регрессирует к идентификации, в то время как другая часть — и это имеет решающее значение для самоупрека — вовлечена в ненависть к объекту. Мы помним, что субъект пережил оскорбление, разочарование или пренебрежение со стороны объекта, и ответные меры будут предприняты в атаках на Я субъекта, где теперь отчеканена тень объекта. Вопреки поспешным выводам, которые можно сделать из текста, Фрейд не считает ненависть и амбивалентность специфическими чертами меланхолии. Он лишь показывает как эта ненависть может быть поставлена на службу нарциссического конфликта меланхолика, чтобы пролить свет на феномен самоупрека.

При неврозе навязчивых состояний враждебные чувства к объекту являются обычным явлением, отмечает Фрейд, и они, как правило, придают «патологический оттенок» процессу скорби. Субъект может упрекать себя в смерти объекта, но совершенно отличным от меланхолика способом, здесь не найдется места регрессивному втягиванию либидо. В таких случаях мы имеем дело с «патологической скорбью», но все же не с меланхолией как таковой (Фрейд, 1917, стр. 250). Что касается источников самой ненависти, Фрейд считает, что она обусловлена и ​​реальными переживаниями, и конституциональными факторами, хотя о природе вторых он высказывается довольно осторожно. Здесь важно иметь в виду, что под «конституциональным» фактором Фрейд имеет в виду всего навсего психически структурированный, то есть тот, что «зависит от каждой любовной связи этого Я». Кроме того, Фрейд постулирует первичную ненависть, направленную на все, что изначально представляется субъекту как «внешнее»: это, действительно, «изначальная реакция Я на объекты внешнего мира» (стр. 252). 

Таким образом, ненависть, безусловно, является осложняющим фактором в процессе скорби, и она имеет по крайней мере три источника: специфические переживания в адрес утраченного объекта, конституциональные факторы и первичную ненависть ко всему, что представляет собой внешнее. Как выразился Фрейд (1915) в своей статье «В духе времени о войне и смерти», наши близкие являются «внутренним достоянием, составными час­тями нашего собственного Я», но также и «отчасти чужими, даже врагами» (Фрейд, 1915, стр. 298). Это сочетание любви и ненависти вполне логично приведет к самоупреку после их кончины, поскольку он основан на бессознательном желании смерти. Если мы добавим ко всему прочему размах нарциссической регрессии при меланхолии, будем ли мы знать достаточно для того, чтобы объяснить странный феномен самоупрека меланхоличного субъекта?

Ответы Фрейду

Абрахам и Кляйн, конечно, так не считали, как не считал никто из более поздних аналитиков, которые занимались этой проблемой систематическим образом. Основные усилия первых попыток ревизии Фрейда были нацелены на ослабление различия между скорбью и меланхолией, которое, казалось, было ключевым для аргументации Фрейда. В первую очередь утверждалось, что амбивалентность по отношению к объекту — и, следовательно, упрек, направленный в его адрес — наиболее характерная черта для скорби в целом, не только для меланхолии или патологической скорби. И, по аналогии, интроекция объекта присутствует во всех формах скорби. Как мы увидим, все эти поправки упускали из виду теорию нарциссизма Фрейда в его объяснении меланхолии. 

Абрахам был вовлечен в диалог с Фрейдом о меланхолии еще до публикации текста 1915 года, и Фрейд ссылается на него, говоря об оральных аспектах скорби (Abraham, 1911). Хотя он и написал несколько статей, посвященных этим вопросам, его «История развития либидо», опубликованная в 1924 году, содержит наиболее полную разработку проблем, связанных с утратой объекта (Абрахам, 1924). Читая эту работу, трудно игнорировать тот факт, что слухи о неизбежности скорой смерти Фрейда уже успели распространиться незадолго до того, как Абрахам взялся за перо, и в текстах берлинского аналитика мы находим работу странного механизма: он неоднократно заявляет, что «психоанализ не пролил света на [скорбь] у здоровых людей, а также в случаях невроза переноса», утверждение, которое откровенно удивляет, учитывая изощренность статьи Фрейда 1917 года (Абрахам, 1924, стр. 434). За подобного рода заявлениями, а их немало, всякий раз следуют подобострастные ссылки на Фрейда — ритм, который несет сверхъестественное свидетельство самого явления амбивалентности, которое, как он утверждает, имеет столь важное значение для процесса скорби. 

Абрахам (1924) находит амбивалентность в самом центре всех процессов траура, которые, в свою очередь, являются производными меланхолии, рассматриваемой им как архаичная форма скорби. В своей изначальном меланхолическом виде ненависть субъекта к своему объекту затмевает его любовь, и потеря переживается как анальный процесс, в то время как интроекция является оральным (стр. 444). Оба эти процесса имеют различные уровни: на одном уровне анального процесса происходит изгнание и разрушение, на другом — удержание и контроль; также на одном из уровней орального процесса мы можем наблюдать сосание и удовольствие, в то время как на другом — кусание и разрушение. Он утверждает, что объект изгоняется, подобно экскрементам, после чего поглощается. Жажда мести субъекта теперь находит удовлетворение в истязании Я, состоянии, продолжающемся до тех пор, пока садистские тенденции не будут утихомирены, а объект любви — избавлен от опасности уничтожения. Таким образом, скорбь заканчивается в тот момент, когда субъект освобождается от объекта — процедура, которая приравнивается к его эвакуации. 

Для Абрахама это ключ к пониманию меланхолии. Меланхолический субъект пытается убежать от своего орального садизма и поэтому обращает свою ненависть против себя. На амбивалентной стадии утрата объекта вызывает инфантильное разочарование в матери. Таким образом, по мысли Абрахама самоупреки являются упреками в адрес матери. В свою очередь, чувство безнадежности, которое испытывает субъект, становятся результатом неспособности достичь полноты любви или ненависти к объекту (Абрахам, 1924, стр. 469; Фрейд, 2002, стр. 303–305). Но самоупреки могут иметь и другие источники: они могут увековечивать утраченный объект на месте идеала. Жалобы субъекта на себя могут оказаться точь в точь такими же, как и жалобы матери на субъекта. Или упрек может быть отголоском упрека одного из родителей по отношению к другому. Нападение на объект, образованное упреком, может принимать форму нападения третьей стороны на объект: самоупреки субъекта могут отражать, например, жалобы матери на отца. Все эти возможности предполагают различные модели идентификации и значительно расширяют модель Фрейда. 

Кляйн продолжила исследования Абрахама по меланхолии, согласившись с ним, что меланхолия и скорбь являются формами одной и той же структуры. В некотором смысле, ключевая гипотеза как для нее, так для и Абрахама заключается в том, что объектные отношения развиваются в условиях амбивалентности (Зетцель, 1953). Как и Абрахам, она не соглашалась с якобы фрейдистской идеей о том, что скорбь, в отличие от меланхолии, подразумевает любовь, лишенную любых примесей. Она утверждала, что потеря объекта способна возродить все прежние потери, которые человек пережил и связал с собственными деструктивными импульсами. Эти обстоятельства нарушают всякое ощущение надежного обладания любимыми внутренними объектами и возрождают прежние тревоги по поводу объектов поврежденных и испорченных. Следовательно, для Кляйн «успешное восстановление внешнего любимого объекта, о котором скорбел ребенок, и интроекция которого усиливалась благодаря скорби, означает, что любимые внутренние объекты реконструированы и вновь обретены» (Кляйн, 1952, стр. 77).

Теория скорби Кляйн подразумевает, что все тяготы депрессивной позиции придется проходить снова и снова после каждой значимой потери в дальнейшей жизни. Инфантильным прообразом является состояние скорби, следующее за осознанием в рамках депрессивной позиции того, что любимые и ненавистные объекты на самом деле являются одним и тем же объектом. Это порождает чувства печали и вины, а последующие попытки репарации понимаются как усилия по преодолению скорби. Что касается самоупрека, то он рассматривается и как средство, наносящее вред объекту своими враждебными импульсами, и в качестве более фундаментальной ненависти к Оно: ненависти к собственной ненависти. Возможно, эта ненависть даже более архаична: само существование Я подвергается опасности из-за высвобождения ненависти Оно, угрожающей уничтожением объектов любви Я (Кляйн, 1935, стр. 270). 

Следовательно, каждая потеря имеет ряд пагубных последствий: над хорошими объектами нависает опасность, и субъект остается во власти плохих объектов. Отсюда активация процессов, вовлеченных в прохождение субъектом депрессивной позиции, и, в частности, вездесущих явлений расщепления, следующих за утратой. Если ранние трудности, связанные с потерей матери, не были разрешены, то с большей долей вероятности, следствием этого выступит депрессивное расстройство. Таким образом, Кляйн отвечает на вопрос Фрейда о боли, вовлеченной в процесс скорби. В конце концов, речь идет о перестройке внутреннего мира, который воспринимается как нечто, что находится в шаге от разрушения (Кляйн, 1940, стр. 354). 

Несмотря на то что и Кляйн, и ее ученики продолжали разрабатывать и объяснять эти идеи (Сигал, 1952; Розенфельд, 1959; Виздом, 1962), психоаналитическая работа по темам первоначальной статьи Фрейда была предана забвению за пределами кляйнианской традиции. Термин «меланхолия» практически вышел из обихода, чтобы отступить перед «депрессией» и ее производными (Радден, 2000; Хили, 1997).  Несмотря на обилие литературы по депрессивным состояниям, в ней теряются из виду центральные вопросы исследований Фрейда. Что касается скорби — ей уделялось не слишком много внимания за пределами теории привязанности Джона Боулби (Боулби, 1960, 1961, 1963). Идеи Боулби едва ли можно назвать психоаналитическими, и с начала 1960-х годов он проводил исследовательскую деятельность, которая явно основывалась на отказе от фрейдистских принципов (А. Фрейд, 1960; Шпиц, 1960). 

Его попытки концептуализации процесса скорби обходятся без фрейдистской идеи идентификации с утраченным объектом. Для таких явлений как самоупрек, Боулби стремится найти объяснения, недооценивающие роль сексуальности и насилия. По его мнению, упрек — это способ вразумить утраченный объект, чтобы предотвратить его повторное исчезновение (Боулби, 1961). И упрек, и самоупрек описываются в качестве подготовки к долгожданному воссоединению или устранению потери.

Прежде чем обратиться к вкладу Лакана в эти дебаты, какой вывод мы можем сделать из обсуждаемых нами постфрейдистских ревизий? Все исследователи психоанализа подчеркивают наличие ненависти и упрека в отношении объекта во всем спектре процессов скорби. Все они, судя по всему, принимают как должное тот факт, что идентификация с утраченным объектом повсеместна как в скорби, так и в меланхолии. Любопытно, что точка зрения о включенности подобных идентификаций в скорбь зачастую апеллирует к статье Фрейда 1915 года, при том что в действительности он об этом не говорит. Это само по себе удивительно, учитывая то обилие уже существовавшего антропологического материала по похоронным обрядам, с которыми Фрейд, безусловно, был знаком. «Трупная гомеопатия», пожалуй, является наиболее распространенной чертой, которую можно различить в этих исследованиях, начиная от принятия одежды умершего до погружения в грязь, в которой предстоит похоронить тело, и, в целом, некоторой формы социальной изоляции, которая предполагается для скорбящих. Загрязненность и уход из общества родственников умершего обычно понимается как разделение его положения (Сифорд, 1994). 

В таком случае примечательно, что Фрейд (1923) обобщил свою модель меланхолической идентификации в «Я и Оно», опубликованной примерно через шесть лет после «Скорби и меланхолии» (стр. 28). Такие идентификации теперь рассматриваются как составляющие части Я, которое формируется из оставленных объектных катексисов, но здесь все еще нет явного упоминания скорби. То, как именно подобные идентификации должны отличаться от идентификаций скорби так и не было сформулировано Фрейдом, и основные теоретические инвестиции в эту проблему единичны: возможно, лучшими примерами являются великолепные статьи Эдит Якобсон (1954a и 1954b) 1950-х годов, исследующие психотические идентификации и депрессию, а также проницательная работа Вамика Волкана (1981) о горе и скорби. 

В качестве еще одной характерной черты постфрейдистских работ о скорби и меланхолии можно выделить пренебрежение акцентом, сделанным Фрейдом, на регистре нарциссизма. Розенфельд (1959) попытался продемонстрировать, и довольно неубедительно, что описание меланхолии Кляйн включает в себя фрейдистскую теорию нарциссизма. Особенность модели Кляйн заключается в том, что она использует теорию скорби как нечто идентичное теории конституирования субъекта. Но там, где она утверждает, что потеря объекта приводит к потере внутренних объектов субъекта, фрейдистская точка зрения предполагает, что эти объекты являются самостью, если мы понимаем последний термин в качестве обозначения для ряда нарциссических идентификаций. Подобной путаницей пронизана вся работа Якобсон, в которой теория нарциссизма переформулирована в терминах динамики между так называемыми селф и объектными репрезентациями. 

Точно так же игнорируются эффекты социальной эрозии похоронных обрядов, и, в целом, не рассматриваются диалектические отношения между скорбящим и потерянным объектом; и, если на то пошло, других ключевых участников в констелляции субъекта. Однако работа Кляйн выделяется своей чувствительностью к явлениям, происходящим после утраты: грубое расщепление на полярности хорошего и плохого объекта, использование маниакальных защит, сны о повреждении и восстановлении тела — все это удивительным образом проливает свет на подобные случаи. Весьма заманчиво было бы предположить, что Кляйн была вдохновлена, особенно в своей работе 1930-х годов, своей частной практикой с такими пациентами.

Библиография 

Abraham, K. (1911). Notes on the psychoanalytical investigation and treatment of anicdepressive insanity and allied conditions. In Selected Papers on Psychoanalysis (pp. 137–156). London: Maresfield Reprints, 1979.

Abraham, K. (1924). A short study of the development of the libido viewed in the light of mental disorders. In Selected Papers on Psychoanalysis (pp. 418–501). London: Maresfield Reprints, 1979.

Allouch, J. (1995). Erotique du deuil au temps de la mort seche. Paris: EPEL.

Aries, P. (1977). L’Homme devant la Mort. Paris: Seuil.

Babb, L. (1951). Elizabethan Malady: A Study of Melancholia in English Literature from 1580 to 1642. East Lansing: Michigan State University Press.

Bowlby, J. (1960). Grief and mourning in infancy and early childhood. Psychoanalytic Study of the Child, 15, 9–52.

Bowlby, J. (1961). Processes of mourning. International Journal of Psychoanalysis, 42, 317–340.

Bowlby, J. (1963). Pathological mourning and childhood mourning. Journal of the American Psychoanalytic Association, 11, 500–541.

Capdevila L., & Voldman, D. (2002). Nos Morts: Les societes occidentales face aux tues de la guerre. Paris: Payot.

Freud, A. (1960). Discussion of Dr. John Bowlby’s paper. Psychoanalytic Study of the Child, 15, 53–62.

Freud, S. (1917). Mourning and melancholia. In J. Strachey (Ed.), The Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud, London: Hogarth Press.

Freud, S. (1923). The ego and the id. In J. Strachey (Ed.), The Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud, Volume XIX (pp. 1–66). London: Hogarth Press.

Freud, S. (1985). The Complete Letters of Sigmund Freud and Wilhelm Fliess 1887–1904.

Gorer, G. (1965). Death, Grief and Mourning. New York: Doubleday.

Healy, D. (1997). The Anti-Depressant Era. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Jackson, S. (1986). Melancholia and Depression. New Haven: Yale University Press.

Jacobson, E. (1954a). Contribution to the metapsychology of psychotic identifications. Journal of the American Psychoanalytic Association, 2, 239–262.

Jacobson, E. (1954b). Transference problems in the psychoanalytic treatment of severely depressive patients. Journal of the American Psychoanalytic Association, 2, 595–606.

Kaltenbeck, F. (2002). Ce que Joyce etait pour Lacan. Unpublished manuscript.

Klein, M. A (1935). Contribution to the psychogenesis of manic-depressive states. In Love, Guilt and Reparation. London: Hogarth, 1975.

Klein, M.A. (1940). Mourning and its relation to manic-depressive states. In M. MoneyKyrle (Ed.), Love, Guilt and Reparation. London: Hogarth, 1975.

Klein, M.A. (1952). Some theoretical conclusions regarding the emotional life of the infant. In Envy and Gratitude (pp. 61–93). London: Hogarth, 1975.

Menard, A. (1982). Sur le deuil et la melancolie. Analytica, 29, 47–61.

Morel, G. (Ed.). (2002). Clinique du Suicide. Paris: Eres.

Pellion, F. (2000). Melancolie et verite. Paris: Presses Universitaires de France, 2000.

Radden, J. (1987). Melancholy and melancholia. In D. M. Levin (Ed.), Pathologies of the Modern Self (pp. 231–50). New York: New York University Press.

Radden, J. (Ed.). (2000). The Nature of Melancholy. Oxford: Oxford University Press.

Radden, J. (Ed.). (2000). The Nature of Melancholy. Oxford: Oxford University Press. Freud, S., & Abraham, K. (2002). The Complete Correspondence of Sigmund Freud and Karl Abraham 1907–1925. E. Falzeder (Ed.). London: Karnac.

Rosenfeld, H. (1959). An investigation into the psycho-analytic theory of depression. International Journal of Psychoanalysis, 40, 105–129.

Seaford, R. (1994). Reciprocity and Ritual. Oxford: Clarendon.

Segal, H. (1952). A psychoanalytic approach to aesthetics. In The Work of Hanna Segal (pp. 185–205). London: Free Association Books, 1986.

Spitz, R. (1960). Discussion of Dr. John Bowlby’s paper, Psychoanalytic Study of the Child, 15, 85–94.

Turnheim, M. (1997). Deuil et amour. La Cause Freudienne, 35, 66–71.

Vereecken, C. (1986). Melancolie, perversion et identifications ideales. Actes de L’Ecole de la Cause Freudienne.

Vereecken, C., & Berge, A. E. (1993–1994). L’Ideal du moi dans la nevrose obsessionnelle et dans la melancolie. Oostende: Huize Louise-Marie.

Volkan, V. (1981). Linking Objects and Linking Phenomena. Madison: International Universities Press.

Wisdom, J. O. (1962). Comparison and development of the psychoanalytical theories of melancholia’, International Journal of Psycho-Analysis, 43, 113–132.

Zetzel, E. (1953). The depressive position. In The Capacity for Emotional Growth (pp. 63–81). London: Maresfield Reprints.