Завершается ли скорбь?

X сумел преодолеть собственную инертность и спустя некоторое время вновь обрел вкус к жизни и интерес к противоположному полу. Однако действительно ли это свидетельствует о завершении траура? Психоаналитики разделились во мнениях по этому вопросу: «Скорбь длится всю жизнь», — утверждает Маргарет Литтл, и хотя такой проницательный клиницист, как Хелен Дойч, говорила о необходимости скорби, в дальнейшем она довольно скептически относилась к идее «завершения внутренних процессов» (Литтл, 1986, стр. 301; Дойч, 1937, стр. 20–21; Дойч, 1966). Фрейд также подчеркивал, что утрата никогда не может быть полностью компенсирована. В письме Бинсвангеру от 1929 года он писал: «Мы остаемся безутешны и никогда не сможем подобрать замену [после утраты]. Все, что становится на опустевшее место, даже если сумеет его заполнить, остается чем-то иным. Так и должно быть. Это единственный способ продлить любовь, от которой мы не желаем отречься» (Фрейд, 2001).

Это утверждение можно сравнить с замечанием Фрейда в статье 1908 года «Художник и фантазирование», где он утверждает: «Мы и не способны от чего-либо отказаться, а лишь заменяем одно другим» (Фрейд, 1908, стр. 145). Аналитикам, таким как Поллок, казалось, что даже когда процесс скорби предположительно завершен —  все еще сохраняются остаточные явления, которые указывают на то, что это далеко не так. Наиболее примечательные из них — так называемые реакции «годовщины», когда у субъекта развиваются симптомы по достижении возраста умершего или третьего лица, связанного с умершим. Поллок (1970) наблюдал, что в случаях, когда смерть отца произошла раньше смерти матери, синдром годовщины часто возникал при достижении возраста матери на момент смерти отца. Поллок считал, что одна из целей аналитического подхода заключается в том, чтобы позволить воспоминаниям заступить на место реакций годовщины, но он также полагал, что определенные потери никогда не могут быть адекватно оплаканы: например, потеря матерью умершего ребенка. Этот факт ставит перед нами ряд вопросов, поскольку задокументированная распространенность синдрома годовщины предполагает, что, по сути, большинство людей, которые потеряли близких, так и не «преодолели» свою утрату. По-видимому, нам не следует уклоняться от такого рода обобщений, но в равной степени мы не должны избегать вопроса о том, имеет ли концепция «преодоления» потери какое-либо реальное значение. Один из способов исследования этого вопроса — через идею предпосылок для скорби (Вольфенштейн, 1966). Возможна ли скорбь, например, без речи? Требует ли она предварительного прохождения через депрессивную позицию, разрешения эдипова комплекса, испытаний подросткового возраста и многих других фаз, стадий и комплексов, которые так превозносят аналитики? 

Для Фрейда и Абрахама одним из основных условий скорби был анализ амбивалентности по отношению к умершему. Для Кляйн — более или менее позитивная интроекция (или реинтроекция) утраченного объекта должна происходить вместе с интроекцией архаичного «хорошего» объекта. Для Якобсон скорбящему надлежит идентифицироваться с так называемыми «позитивными» аспектами утраченного объекта. Скорбящий все еще будет испытывать вину и заниматься самоупреками, но без той глобальной, регрессивной идентификации, которая характерна для меланхолии. Другие, куда менее всеохватывающие идентификации укажут на продвижение в процессе скорби. Может показаться, что это противоречит тезису Фрейда 1915 года, согласно которому работа скорби должна привести к тому, что объект будет признан мертвым. Но на самом деле это признание не противоречит присутствию определенных идентификационных процессов: в работе «Я и Оно» Фрейд говорит, что такие идентификации конституируют Я, и что отказ от объекта, возможно, всегда предполагает некоторую форму идентификации.

Однако признание объекта мертвым — процесс вовсе не тривиальный. По сути, это означает не что иное, как убийство мертвого. В письме Джонсу Фрейд отмечает, что работа скорби включает в себя «привнесение признания принципа реальности в каждую точку либидо… тогда у человека есть выбор умереть самому или признать смерть любимого человека, что снова очень близко к вашему утверждению, что он убивает этого человека» (Фрейд, Паскаускас, 1993, стр. 652–653). Было замечено, что сны, в которых скорбящий совершает убийство умершего, иногда указывают на довольно благоприятный прогноз (Волкан, 1981, стр. 64). И реальная смерть — едва ли то же самое, что и смерть символическая, о чем свидетельствуют многочисленные обряды и суеверия, связанные с умершими. Мы говорим шепотом рядом с покойником и организуем погребение так, чтобы предотвратить возвращение умершего. Антропологи неоднократно указывали на тот факт, что похоронные обряды призваны держать мертвых в страхе: тяжелые гробы, погребальные монеты и жертвоприношения — все это, несомненно, выполняет паллиативную и защитную функцию. Анимизм, приписываемый мертвым — еще один признак отсутствия полной уверенности в том, что они не вернутся. 

Отчасти оригинальность подхода Лакана заключалась в соединении фрейдовского вопроса о признании объекта мертвым с темой нарциссического инвестирования. Фрейд утверждал, что скорбящий стоит перед выбором: следовать за умершим или идти по пути нарциссических инвестиций жизни. Но Лакан сделал еще один шаг, связав этот выбор с выбором субъекта в момент разрешения Эдипова комплекса. Субъект должен выбрать между нарциссическим инвестированием в пенис и инцестуозными требованиями, направленными на мать. Хотя Лакан переформулирует фрейдовский выбор через воображаемое и символическое измерения фаллоса, он помещает проблему скорби в историю отношений субъекта с кастрацией. И если жертвоприношение фаллоса, конституирующее распад Эдипова комплекса, учреждает цепочки запретных для субъекта репрезентаций, то скорбь возникает в качестве предварительного условия для желания как такового.

Описанный Фрейдом и переосмысленный Лаканом выбор — умереть самому или объявить объект мертвым — становится ключевой переменной в процессе скорби. В следующем разделе мы увидим, что первый вариант зачастую избирается в меланхолии, но возникает вопрос и в отношении второго варианта: как подобное признание вообще может состояться? В терминах Лакана это подразумевает жертвоприношение фаллоса. И это повлечет за собой ряд последствий, одно из которых касается природы долга субъекта. Исследователи часто отмечают, что даже если скорбящий, казалось бы, продвигается в процессе скорби, возможность новых привязанностей остается блокированной. Скорбь требует времени, но то и дело мы сталкиваемся с конфликтом между верностью мертвым и связями с живыми. Когда символический долг смешивается с воображаемым, формируется основа для патологического траура. Возможно, именно с этой проблемой столкнулся Человек-крыса. Отсюда проистекает клиническая эффективность указания на символическую природу долга субъекта.

Фрейдовское описание процесса скорби также включает идею исчерпания представлений. По мере того как репрезентации утраченного объекта гиперкатектируются, а воспоминания и надежды, связанные с ним, сталкиваются с суждением о том, что объекта больше не существует, работа скорби постепенно исчерпывается. Но как отличить этот процесс от того, при котором субъект остается одержим представлениями? Что, в конечном счете, останавливает описанный Фрейдом поэтапный процесс, предотвращая его бесконечное продолжение? В какой момент цикл исчерпывает себя, если он вообще исчерпывает себя? Формулировка Лакана предполагает, что помимо этого аспекта работы скорби, необходима реактуализация фаллической жертвы субъекта. Аллуш (1995) отвел этому понятию настолько значимое место, что он предлагает рассматривать скорбь не как «работу», а скорее как «акт». Какие дополнительные выводы о динамике представлений можно извлечь из этих данных?

Одним из способов подступиться к этому вопросу может стать развитие того различия, которое ввели русские формалисты и адаптировал Лакан, между представлением и репрезентатором представления. Если предположить, что каждое представление, связанное с утраченным объектом, интенсивно катектировано, можно ожидать либидинального сдвига, в случае если станет возможным объединить эти представления в набор, который затем будет репрезентирован как таковой. Как утверждает Франц Кальтенбек (2002), если представления не собраны в набор, субъект остается их заложником. Для Лакана это и является одним из эффектов установления отцовской метафоры, когда скольжение значений ограничивается фаллическим означающим. Индикатором этого процесса служит акцент на представлении как таковом, его природе как представления, что становится возможным благодаря добавлению границы или рамки. 

Граница в форме рамы, окна или арки, например, позволяет воспринимать увиденное в качестве репрезентации. И чтобы воспринимать некоторое представление как представление, другими словами, как знаковую систему, необходимо обозначить его границы. Действительно, во многих языках слово «ограничить» этимологически связано со словом «изобразить» (Успенский, 1973, с. 140). Стоит отметить, что исследователи скорби были поражены распространенностью снов с образами рамок на определенном этапе процесса горевания (Волкан, 1981, с. 163). Как известно, Лакан (2014) также обращался к идее рам и окон для разработки своей теории фантазма, особенно в контексте обсуждения скорби и меланхолии (см. семинар от 16 января 1963 г.).

Аналогично, если следовать аргументу Лакана, противопоставляющему скорбь и форклюзию, мобилизация символического в ответ на дыру в реальном предполагает еще одно сравнение. Дыра в реальном скорби и дыра в символическом психоза влекут за собой последствия на уровне воображаемого, и это наложение регистров напоминает некоторые замечания Лакана о фобии. Для Лакана 1956 года фобия включает в себя работу по перегруппировке воображаемых элементов для конфигурации новой символической структуры, отвечающей вторжению реального (Лакан, 1994, с. 343). В отношении скорби это сравнение интересно следующим: теория регистров подразумевает, что подобно тому как в фобии мы наблюдаем акцентирование свойств представления как представления (смятый жираф Маленького Ганса) из-за процесса перегруппировки, так и в скорби акцент делается на семиотических качествах представления. Это знаменует переход от представления так называемой реальности (реальности любимого объекта) к репрезентатору представления этой реальности.

Эти указания хорошо согласуются с теорией скорби, разработанной Лаканом в семинаре «Желание и его интерпретация», если связать выстраивание объекта с теоретико-множественными изменениями в означающем. Позже Лакан введет концепцию сепарации, заимствуя термин не из традиции теории привязанности, а из средневековой философии, чтобы продемонстрировать как субъект может быть отделен от цепи означающих (Лакан, 2014, см. семинар от 30 января 1963 г.; Оуэнс, 1972; Шмидт, 1960). Подразумевается, что без выстраивания объекта, необходимого для сепарации, субъект остается привязанным к цепи означающих. И не является ли это само по себе определением неудачи скорби? Речь не о том, что одно означающее представляет субъект для другого означающего, а о том, что все означающие представляют субъект. В то время как для скорбящего одна треснувшая тротуарная плитка становится проводником множества воспоминаний и острых аффектов, без сепарации все превращается в треснувшую плитку.

Чтобы сделать еще один вывод о предварительных условиях скорби, стоит вернуться к теме обрядов, которая так занимала Лакана. В некотором смысле, предпосылками скорби являются сами обряды траура. Горер и другие ученые не только зафиксировали постепенное исчезновение таких обрядов, но и сокрушались по этому поводу. По мысли Горера, если великим табу викторианской культуры был секс, то в наши дни это — смерть. Можно возразить, что сегодня мы постоянно сталкиваемся с образами насильственной смерти в кино, на телевидении и во всех медиа. Однако, в свою очередь, эту разрастающуюся визуализацию можно рассматривать как следствие исчезновения обрядов. Без символической поддержки траурных обрядов образы смерти просто множатся. И это отсутствие ритуала имеет последствия на уровне тела: исследователи отмечают, что физические симптомы встречаются значительно чаще у скорбящих в тех географических регионах, где обряды распространены в наименьшей степени (Горер, 1965, с. 49). В завершение своего исследования Горер призвал к изобретению новых, светских траурных ритуалов. Не существует никаких свидетельств о том, что нечто подобное уже состоялось. Возможно, по этой причине каждому субъекту предстоит изобрести свои собственные обряды. Психоанализ способен предоставить пространство для этого. 

Меланхолический выбор

Статья Фрейда содержит комментарий, который, по-видимому, подрывает его главный аргумент. Описывая различия между скорбью и меланхолией, он замечает, что литании меланхоличного субъекта на самом деле похожи на работу скорбящего и что повторяющиеся упреки могут ослабить связь с утраченным объектом (Фрейд, 1917, стр. 253, 257). «Каждый единичный амбивалентный конфликт ослабляет фиксацию либидо на объекте, обесценивая его, унижая, как бы убивая» (стр. 257). Эти комментарии могут вызвать удивление, поскольку вся бинарная система аргументации Фрейда опирается на различие между двумя структурами. Более того, литании меланхолика приобретают свое значение именно из-за неудачи работы скорби, так же как упреки меланхолика, по-видимому, представляют собой симптом инертного присутствия объекта в Я, но не попытку произвести смещение объекта. 

Включение Фрейдом этих комментариев заслуживает серьезного отношения. С клинической точки зрения, далеко не очевидно, что меланхолическая жалоба исчерпывает себя или ослабляет связь с объектом, хотя и Кляйн, и Абрахам, похоже, имели некоторое представление о постепенном истощении меланхолического субъекта. Устойчивость жалобы контрастирует с изменчивостью работы скорби. В более широком смысле, замечания Фрейда ставят вопрос о возможном разрешении процессов как скорби, так и меланхолии. Чтобы сформулировать это в контексте меланхолии, необходимо вернуться к фрейдистской теории представлений и указать на один из аспектов отношения меланхолика к означающему.

В случаях меланхолии часто встречается описание расщепленного существования: с одной стороны — жизнь, проживаемая с другими в обществе и группах, с другой — полное одиночество субъекта. Это не следует путать с чувством отчуждения, на которое часто жалуются невротики. Речь скорее идет о восприятии других существ в качестве симулякров, нереальных теней, однако это также отличается и от параноидальной идеи, согласно которой симулякры существуют благодаря какой-то причине. Для меланхолического субъекта никакой причины нет, он лишь свидетельствует о внутреннем опыте. Как можно истолковать данные феномены?

Стандартное лакановское объяснение апеллирует к понятию топической регрессии к стадии зеркала — идее, которую Лакан (1966) развивает в «Предварительном вопросе» (стр. 568). Вследствие форклюзии Имени Отца и открывшейся пропасти в воображаемом, субъект остается в смертоносных отношениях с образом и агрессивным эротизированным воображаемым стадии зеркала. Эту топическую регрессию часто задействуют в описании специфического отчуждения меланхолика, однако, как отмечает Верекен, Лакан использует ее для объяснения определенных феноменов паранойи. По мнению Верекена (1993–1994), трудности меланхолика лежат на уровне вторичного нарциссизма, что не предполагает топической регрессии к стадии зеркала (стр. 89).

Если мы хотим скорректировать общепринятый взгляд на топическую регрессию, необходимо задействовать иную перспективу. Изучая детство и воспитание таких субъектов, довольно рано обнаруживаются эпизоды, когда идентичность близкого человека ставится под сомнение или предстает в качестве симулякра. Будучи лаканистами, мы склонны рассматривать эти эпизоды как элементарные феномены, самоочевидные по своей природе. Однако в клинических случаях мы обычно имеем дело с опекунами, чье поведение было крайне непоследовательным, каждый раз их облик радикально менялся способами, которые ребенок не способен осмыслить. Речь также может идти и о ситуациях, где происходила внезапная смена опекунов — переход от одного лица к другому в определенный период истории субъекта.

Одним из решений для этих травматических обстоятельств может стать фантазия о том, что опекун — это не один и тот же человек, или что он нереален. Естественно, это напоминает наблюдения Кляйн о расщеплении в младенчестве: до объединения в депрессивной позиции мать и частичные объекты воспринимаются как отдельные сущности, а не как аспекты единого целого. Психотический феномен, связанный с симулякрами, предполагает два подхода: структурный и тот, что в большей степени связан с историей объектных отношений субъекта. Они не противоречат друг другу, поскольку для возникновения предположения об удвоении и симулякрах необходимо наличие форклюзии.

Раскол между «нереальным» миром и «реальным» существованием, описываемый некоторыми меланхолическими субъектами, позволяет углубить сравнение двух психоаналитических подходов. Как последователи Лакана, мы склонны интерпретировать подобные переживания в качестве следствия форклюзии: «реальный» мир таких субъектов наполнен ужасающими мотивами — бесконечное чистилище, минуты, которые длятся вечность, невыразимая боль и тревога, зов мертвых и т. д. Мы скорее просто объединим все эти феномены под категорией «фи-ноль» (Ф₀), отказавшись от риска пойти на исследование, которое бы детально дифференцировало мотивы и прояснило их генезис. Вероятно, весомость структурных аргументов Лакана против содержательных интерпретаций Катана и Нидерланда относительно случая Шребера сыграла здесь свою роль (Лакан, 1966, стр. 542–543, 580). И все же фрейдистский аргумент способен нюансировать наши структурные перспективы.

Фрейд (1917) пишет, что субъект скорби, сталкиваясь с вопросом, должен ли он разделить ли судьбу объекта, «благодаря сумме нарциссических удовлетворений решает «остаться в живых» и расторгнуть свою связь с уничтоженным объектом…» (стр. 255). Если предположить, что в некоторых случаях субъект фактически умирает вместе с объектом, избегая при этом самоубийства, одним из следствий становится расколотый мир. Умереть вместе с объектом означает, что от объекта нельзя отказаться. Существование в социальном мире контрастирует с жизнью субъекта в мире мертвых — вовлеченностью, которая проявляется лишь в редкие моменты.

С клинической точки зрения, эта двойная жизнь крайне важна. Не для того, чтобы интерпретировать ее субъекту — в конце концов, он знает о ней лучше нас, — а чтобы развить чувствительность к его попыткам обозначить это двойное существование через означающее. Не делать акцент на одном или другом, но найти означающие, чтобы индексировать связь между ними. Меланхолический субъект пребывает одновременно в двух местах, в абсолютно разных пространствах, которые не могут быть наложены друг на друга. Как передать этот невозможный опыт?

В одном случае, когда субъект решил убить аналитика, мы могли бы апеллировать к мотивам орального садизма и ненависти в духе Абрахама и Кляйн, однако стало ясно: его намерением было лишь дать клиницисту представление о мире, находящемся за пределами социальных симулякров, в котором субъект обитал. В конечном счете, это  проблема, связанная с языком и означающим, и мы видим, как меланхолический субъект без устали пытается найти новые способы выразить опыт невозможного. Отсюда проистекает одна из причин болтливости меланхоликов, которую Фрейд отметил с первоначальным недоумением. И, возможно, именно поэтому тема меланхолии исторически всегда была связана с темой поэтического творчества.

Это подводит нас к пониманию меланхолического самоупрека, радикально отличающемуся от рассмотренных ранее. Меланхолический субъект в некоторых случаях продолжает свою литанию самоуничижения в очень конкретном смысле: он считает себя недостойным исполнить некий долг, который, как выясняется впоследствии, связан с обязанностью говорить должным образом об утраченном объекте любви и своем отношении к нему. Это совершенно не проблема невротического субъекта. Невротики, как правило, больше озабочены вопросами смысла и значения, а не фундаментальной проблемой референции. Однако меланхолический субъект может бесконечно упрекать себя за неспособность точно рассказать о чем-либо, за невозможность достичь чего-либо: здесь коренится базовая невозможность заставить слова коснуться их референта. Таким образом, в некоторых случаях переход к действию направлен именно на осуществление этого соприкосновения. 

Поскольку слова не касаются референта, попытка заставить их сделать это может принимать форму насилия — что многие постфрейдистские авторы интерпретировали исключительно через призму орального садизма и ненависти. Иными словами, меланхолический субъект винит себя в неспособности совместить два мира, порождая невыносимое чувство невозможности, отличное от боли скорби, где аффект дробится в серийной работе перемещения между репрезентациями объекта.

Этот тип самоупрека, конечно, не единственный в меланхолии, но мы находим его в достаточном количестве случаев, чтобы предположить, что он заслуживает внимания. Одно из многих достоинств недавнего исследования меланхолии, проведенного Пелионом, как раз и заключается в акценте на том, что можно назвать языковой ситуацией меланхолика. Чувствительность к этому отношению к языку важна для прояснения переходов к действию, которые могут быть спровоцированы в случаях, когда клиницист делает необоснованный акцент на одном или другом «мире» меланхолика.

При неврозе отыгрывание обычно отличается от переходов к действию своей демонстративной функцией: отыгрывание направлено на передачу сообщения Другому, тогда как переход к действию замыкает измерение сообщения. Однако в меланхолии переход к действию иногда включает именно демонстративную функцию — призыв к Другому как свидетелю невозможной ситуации. Это отличается от некоторых переходов к действию при паранойе, где ключевой проблемой для субъекта является получение признания Другого.

Как отмечалось ранее, стандартное бинарное противопоставление меланхолии и паранойи восходит к усилиям поздней психиатрии XIX века, стремившейся установить симметрию между бредом преследования и бредом отрицания. Сегодня расхожая точка зрения сводится к противопоставлению меланхолического и параноидального отношения к Другому и его нехватке: для параноика Другой интерпретируется как преследующий, как место наслаждения, тогда как для меланхолика его нехватка остается дырой, которая не интерпретируется как таковая. Однако важно нюансировать эту черно-белую бинарность.

Некоторые случаи меланхолии показывают, что отношения с Другим по сути своей являются отношениями преследования, но это преследование удерживается в рамках именно за счёт меланхолической интроекции утраченного объекта. Когда меланхолия трансформируется в паранойю, типичная реакция — списать это на ошибку диагностики. Но наибольший интерес представляют те случаи, в которых, несмотря ни на что, такого перехода не происходит. Привязанность субъекта к утрате оказывается неистребимой защитной функцией — идея, которая напоминает тезис Мелани Кляйн о том, что депрессивные состояния структурно основаны на параноидальных.

С клинической точки зрения меланхолику, безусловно, может стать лучше. Но это не связано с переходом меланхолии в скорбь. В конечном итоге, скорбь предполагает процесс отрицания позитивного термина, тогда как меланхолия — утверждение негативного термина. Как показывает логика, перевод одного в другое невозможен: негация предиката и негация термина принципиально несовместимы (Хорн, 1989). В терминах Фрейда, в некоторых случаях меланхолии наша цель — не столько попытка доступа к так называемым вещным представлениям, сколько помощь субъекту в поиске означающих, указывающих на невозможность перехода от словесных представлений к вещным, от одной системы представлений к другой. И разве не в этом заключена одна из функций поэзии? Как отмечала наша ушедшая коллега Элизабет Райт (1999), меланхолические субъекты «требуют поэтического, чтобы освободиться» (стр. 40).

Литература

Allouch, J. (1995). Erotique du deuil au temps de la mort seche. Paris: EPEL.

Deutsch, H. (1937). Absence of grief. Psychoanalytic Quarterly, 6, 12–23.

Deutsch, H. (1966). Posttraumatic amnesias and their adaptive function. In R. Loewenstein, L. Newman, & A. Solnit (Eds.), Psychoanalysis: A General Psychology (pp. 437–455). New York: International University Press.

Freud, S. (1908). Creative writers and daydreaming. In J. Strachey (Ed.), The Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud, Volume IX (pp. 143–153). London: Hogarth Press.

Freud, S. (1917). Mourning and melancholia. In J. Strachey (Ed.), The Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud, Volume XIV (pp. 237–258). London: Hogarth Press.

Freud, S., & Binswanger, L. (2001). The Freud-Binswanger Correspondence 1908–1938. G. Fichtner (Ed.). New York: Other Press.

Gorer, G. (1965). Death, Grief and Mourning. New York: Doubleday.

Horn, L. (1989). A Natural History of Negation. Chicago: Chicago University Press.

Kaltenbeck, F. (2002). Ce que Joyce etait pour Lacan. Unpublished manuscript.

Lacan, J. (1966). Écrits. Paris: Seuil.

Lacan, J. (1994). Le Séminaire. Livre IV: La Relation d’Objet. J.-A. Miller (Ed.). Paris: Seuil.

Lacan, J. (2014). The Seminar Book X: Anxiety (A. R. Price, Trans.). J.-A. Miller (Ed.). Cambridge: Polity.

Little, M. (1986). Transference Neurosis and Transference Psychosis: Towards Basic Unity. London: Free Association Books.

Owens, J. (1972). Metaphysical separation in Aquinas. Medieval Studies, 34(1), 287–306.

Paskauskas, A. (Ed.). (1993). The Complete Correspondence of Sigmund Freud and Ernest Jones 1908–1939. Cambridge, MA: Belknap Press of Harvard University Press.

Pollock, G. (1970). Anniversary reactions, trauma, and mourning. Psychoanalytic Quarterly, 39, 347–371.

Schmidt, R. (1960). L’emploi de la séparation en métaphysique. Revue Philosophique de Louvain, 58, 373–393.

Uspensky, B. (1973). A Poetics of Composition. Berkeley: University of California Press.

Vereecken, C. (1986). De la mélancolie anxieuse aux fureurs héroïques. Actes de L’École de la Cause Freudienne, XII, 55–58.

Volkan, V. (1981). Linking Objects and Linking Phenomena. Madison: International Universities Press.

Wolfenstein, M. (1966). How is mourning possible? Psychoanalytic Study of the Child, 21, 93–123.

Wright, E. (1999). Speaking Desires Can Be Dangerous. Oxford: Polity.