Donate
Poetry

"Инфернальный" Донбасс # 1: теологический код войны в поэтических текстах Дмитрия Трибушного

Timur Hayrulin27/07/17 20:553.8K🔥
Роман Минин, из серии «План побега из Донецкой области», 2008.
Роман Минин, из серии «План побега из Донецкой области», 2008.

I. Одной из ключевых фигур поэтического ландшафта Донбасса сегодня является Дмитрий Трибушный, чьи тексты, написанные за время военного конфликта, стали размеренно появляться в журнале «Дружба Народов» с 2014 года. Священник Украинской Православной Церкви (МП), филолог по образованию, выпустивший несколько поэтических сборников, в течение многих лет издавал богословский журнал «Живой родник», в котором помимо сочинений Феофана Затворника печатались интервью с Арво Пяртом и Владимиром Мартыновым, заметки о Джоне Тавенере, стихи Ольги Седаковой. И хотя концептуальность журнала несколько сдерживалась рамками благочестия, по меркам не только Донецка, но и всего пост-советского пространства, он представлял собой явление, с просветительской точки зрения, уникальное.

Вся поэзия Трибушного, так или иначе, в алхимически точной пропорции сочетает в себе сложное с простым — все «лучшие» слова стоят в «лучшем» из возможных порядков, но при этом в них столько случайности, столько неожиданной легкости, словно на глазах у тебя разыгран фокус или трюк. И дело не в обратной перспективе. Вообще, менее всего эта поэзия требует обращения к христианскому дискурсу для ее понимания. Обычно, когда сталкиваются с творчеством верующего человека, то произведение автора рассекают на две ипостаси — вот здесь проступает голос прихожанина, священнослужителя, а здесь риторика сменяется человеческими эмоциями, чистой лирикой. По этой логике, пренебрегающей опытом псалмопевца Давида, религия и поэзия — разные «языковые» миры с разными задачами. Поэтому автору необходимо обязательно чем-то пожертвовать. Он может сжечь свои рукописи, преодолев в себе «страстное» начало, и стать священником, как это сделал в прошлом веке о. Стефан Красовицкий, которого многие признают одним из главных авторов неподцензурной поэзии 60-70- х годов. Или же автор может пойти путем светским и окончательно стать служителем далеко не всегда безгрешных Муз.

В русской литературе конфликт культа и культуры начал ощущаться уже в Гоголе — разлом в душе писателя, претендующего на роль проповедника всем известен по «Выбранным местам из переписки с друзьями». К счастью, не для всех этот конфликт видится столь трагическим. Литературный опыт о. Сергия Круглова, который после принятия сана, сперва прекратил писать стихи, но затем возвратился с новой подборкой, вошедшей в шорт-лист премии Андрея Белого (2002), показывает, что противоречие здесь во многом надуманное — все дело состоит в правильно настроенной оптике. Стихи священника ангажированы не в большей степени, чем стихи левого политического активиста. И если сегодняшняя «левая» поэзия, развивая секулярные идеи, стремится описать политику имманентного, то довоенные стихи Трибушного, в которых Бог и человек заняты общими «созидательными» делами, можно воспринимать как разработку политики трансцендентного. В его поэтических конструкциях двух строк достаточно для того, чтобы сформулировать сверхъестественный закон мироздания:

О ком повисли облака

Над всей землей?

Неопредмечена тоска —

Мучитель мой.

Висящие в небе облака словно сказаны о ком-то, адресованы кому-то, в них действует Слово, производящее мир в виде некого сообщения, которое поэт способен прочесть. Космология оказывается персонологичной, сказали бы теологи.

В этих кажущихся на первый взгляд вполне традиционных на уровне просодии стихах нет и доли того «подслащенного», стилизованного православия, в котором некогда упрекал эссеистичного Флоренского едкий Бердяев. Нет и миссионерской нарочитости, требующей от читателя уверовать в смысл, провиденциальность, промысел. Проповедь Трибушного — проповедь свободой, обитающей в случайных вспышках повседневной реальности, внезапных отражениях в зеркале:

Как в ожиданье неотложки

Стоишь пред загнанным стеклом.

Не весь. Частично, понемножку

Сегодня отражаясь в нем.

Но с началом войны эта «танцующая реальность» стала давать промахи, все более уподобляясь некой безумной конвульсии. Инфернальная суть действительности начала проступать сквозь формы обыденности, заражая былое романтизированное индустриальное пространство смертоносной болезнью.

II. В большинстве случаев донбасская поэзия военного периода отличается виктимным характером. Написанные с позиции жертвы тексты оказываются своеобразными продолжениями, перифразами новостных сюжетов федеральных российских телеканалов о мирных жителях, в чьи дома попал снаряд, чьи дома оказались обесточены и лишены доступа к коммуникациям. Некоторые поэты Донбасса совершенно не чуждаются того, чтобы эксплуатировать в своих произведениях эмоциональную аффектацию, создаваемую в медиа-пространстве. И в этом заключается существенное отличие множества поэтических текстов донбасских авторов от текстов Трибушного. В его стихах вся глубина катастрофы раскрывается в приглушенном отзвуке самоиронии, в едва ощутимой «трагической» усмешке, демонстрирующей защитную реакцию на уродливую трансформацию города под воздействием Войны.

Открылся райский сад для кошек и детей.

Над городом сгустились беспилоты.

Какой донецкий марш (послушай, Амадей)

Разучивают в парке минометы…

Наносимая войною боль приглушается стихотворной анестезией, что позволяет сопроводить милитаристское действо «остраняющими», стилистическими декорациями, которые дают возможность преодолеть чувственное, душевное угнетение и прийти к некоторой отрешенности, которая может со стороны показаться намеренным охлаждением. Наиболее поразительным оказывается то, что эта отрешенность, приобретающая явно героические черты, создается в стихотворениях Трибушного не путем минимизации художественных средств, но, напротив, за счет усиления образности, смелой метафорики, если даже не сказать, «пестроты» значений, пересекающихся в тексте:

Еще один обстрел — и Новый год.

Украсим елку льдом и стекловатой.

И Дед Мороз, наверное, придет

На праздничные игры с автоматом.

Новая структура времени, в котором единицей измерения выступает «обстрел», подводит итог тем изменениям, которые происходят с человеком и его субъективным опытом во время войны. Но поэт идет дальше и видит в происходящем возможность метонимического скачка от новогоднего праздника к стрельбе, потому что и то и другое функционирует по правилам игры, немыслимого калейдоскопического театра, в котором то и дело сменяются маски и наряды. Сама действительность срастается с одеждами, сшитыми на волне противостояния революционному «майдану», с теми речевыми оборотами, которые закрепились в информационном пространстве за представителями «русской весны»:

Стоят березы в желтом камуфляже,

И в ватники укутаны дома.

Четвертый водоем берет под стражу

Бунтующая русская зима.

III. События на Донбассе запускают целый хоровод культурных образов из «прошлого», превращая текст в многоуровневую систему отсылок: «Легко вернуться на Итаку,/ Пройти сквозь ад»; «Спит стрелок в далеком ельнике / В серебристой лунной мгле. /«Доживем до понедельника» — / Пишет дочка на стекле»; «В глухой столице Ирод веселится, / Задумывая новый холокост».

Донецкая Народная Республика в стихах Трибушного названа страной «Где сталкеры ведут людей из зоны / За пенсией в чужие города», а лирический герой, хотя и задается гамлетовскими вопросами, но отвечает на них, исходя из своего экстремального опыта: «Ведь что бы ни ответил Гамлет, все же / Решают «грады», быть или не быть».

Цитация всегда играла в текстах Трибушного огромную роль и в ней угадывалась, с одной стороны, риторическая модель средневекового произведения, сотканного из определенных канонических формул, а с другой — стремление облагородить и даже в некоторой степени переформулировать принципы постмодернистской поэтики, не превращая цитату в констатацию конца времени «больших нарративов», но делая ее фактом со-присутствия разных голосов в едином пространстве:

За сотни бед от Рима или Праги

По улицам гуляет красный смех.

Коты, клесты и прочие дворняги

Высматривают Ноя и ковчег.

Библейская история с потопом, не теряя своего сакрального смысла, соседствуют с цитатой из песни Егора Летова, который точно так же, как фонарики Бродского и ангелы Рильке то и дело возникают в этой «сжатой», спрессованной до нескольких конституирующих элементов поэтической вселенной. И никакой снаряд, никакой «артналет» не заставит этих ангелов разлететься.

IV. Впрочем, изобилие реминисценций и аллюзий могло бы показать попыткой «провинциального» автора повысить свой культурный статус в глазах столичных читателей, в особенности читателей киевских, полагающих, что все оставшиеся на территории ДНР писатели представляют собой «интеллектуальную труху». Но повышать свой образ в чьих-то глазах это значит косвенно признавать, что он объективно довольно низок. У Трибушного все совсем не так. В его родном, донецком хронотопе ни Шекспир, ни Тарковский, ни Моцарт не чувствуют себя диковинными приблудами, случайно забредшими в индустриальный пейзаж. Вместо «деокупационного мнологизма», предлагающего принять за должное культурную сегрегацию, Трибушный в своих текстах ничего ни перед кем не повышает — это значило бы, что его мысль, вооружившись рифмами, лишь иллюстрирует некие концепты. Поэтический опыт раскрывает синхронизированность всех сегментов культурного и исторического пространства, которая вырастает из признания возможности центра и периферии одинаково претендовать на статус священной территории, наполненной особой целесообразностью или даже (если выражаться церковными терминами) «благодатью». Интертекстуальное восстание поэта из Донбасса сопоставимо с борьбой вышеупомянутого священника и поэта о. Павла Флоренского, который осуждал кантовско-эвклидовскую схему пространства в своем классическом труде «Обратная перспектива»:

«есть центры бытия, некоторые сгустки бытия, подлежащие своим законам, и потому имеющие каждый свою форму; посему ничто существующее не может рассматриваться как безразличный и пассивный материал для заполнения каких бы то ни было схем, а тем более считаться со схемой эвклидо-кантовского пространства; и потому формы должны постигаться по своей жизни, через себя изображаться, согласно постижению, а не в ракурсах заранее распределенной перспективы» (1).

Таким образом, «символическая онтология», которая отражается в поэтических текстах Трибушного, исходит из представления о мире как о всеединстве, которое обеспечивается присутствием божественного смысла (или замысла) в каждом участке пространства. Следовательно, в этом переплетенном и взаимосвязанном мире нет привилегированных зон, а есть соприсутствие Шекспира, ангела и донецкого террикона.

Роман Минин, из серии «План побега из Донецкой области», 2008.
Роман Минин, из серии «План побега из Донецкой области», 2008.

V. За этим явным насыщением текста культурными цитатами и смелой метафорикой также скрывается работа теологической машины — нельзя отвергнуть мир даже когда он пребывает в состоянии войны. Если эту войну невозможно остановить, то необходимо наделить ее новым значением. Но если мы думаем, что от священника-филолога можно ожидать лишь новой «охранительной» «Теодицеи», в которой в очередной раз вопрос наличия зла в мире будет пущен на самотек, то вот ответ, наполненный благоговейным отчаянием:

Спят Пастернак и Ницше,

Ван Гог и Геродот.

И, кажется, Всевышний

Включил автопилот.

VI. Если более определённо говорить о социально-политическом аспекте текстов Трибушного, то здесь следует указать на вполне отчетливую артикуляцию антимайдановской позиции (не надо путать с анти-украинской). Это не поэтика ресентимента, о котором так любят рассуждать интеллектуалы, как только речь заходит о российской «путинской» власти, а поэтика Сопротивления, которую я условно называю резистентной поэтикой (от фр. Résistance — сопротивление). Об этой стороне своего творчества сам Трибушный говорит в одной из бесед на «Кораблевнике», регулярном собрании донецких любителей словесности:

«— Когда вам лучше пишется, под бомбами или без них?

— Так получается, что я пишу тогда, когда это неудобно делать. Я обратил внимание, что много стихов писал во время походов в больницу. Меня это заинтересовало. И вдруг я понял: это оттого, что врач смотрит на тебя как на мясо. Ты для него болезнь, ты для него как бы исчерпываешься болезнью. И тогда все внутри тебя сопротивляется тому, что ты сводим к своей болезни. Ты не мясо, ты что-то большее. И то, что в тебе сопротивляется, заставляет тебя писать стихи. Мне кажется, так же и война заставляет тебя сопротивляться — доказывать, что ты не мясо» (2).

Резистентная поэтика предполагает непрерывное восстание против тотальных форм завершенности, против авторитарных объективаций, против глобалистской унификации. В некотором смысле, это сопротивление разворачивается в систему чередования катафатического и апофатического мирообраза. Мы можем дойти до сути вещей через утверждение и перечисление их свойств — глубокий, широкий, высокий стол перед нами. В то же время, этой логике «наличествующего» в христианском богословии еще со времен Псевдо-Дионисия противопоставляется методика отсечения тех атрибутов, которыми вещь не является или, скорее, не исчерпывается. Я не священник, не поэт (не только поэт), не пушечное мясо, не президент, не служащий, не тварь дрожащая и т.д. В некоторых текстах Трибушного происходят своеобразные переключки значений: катафатика, подбирающая образные определения для войны, может смениться анти-метафоричной констатацией, телеграфирующей «наверх» о происходящем:

Двухсотый день зимы. Мороз и артналет.

Сегодня принимает Пролетарка.

В этих строках образность сброшена, словно отяжеляющий балласт, за счет чего смысловой акцент ставится на картографии конфликта — Пролетарский район Донецка неоднократно подвергался артобстрелам. Такой протокольный стиль, «нулевой уровень» письма спускает лирического героя Трибушного с небес на землю, где происходят «непостижимые» склейки событий:

На окраине сходят в ад.

Драмтеатр играет в сад.

На Текстильщике «смерч».

В соборе полиелей.

VII. Итак, творчество Трибушного 2014-2017 годов можно рассматривать как поэтико-теологический анализ военного конфликта на Донбассе. Обращенность к сакральному в его стихотворных текстах не перерастает в риторику, но становится мощным ресурсом для артикуляции своей позиции в условиях войны. Политические основания этой позиции формулируется при помощи поэтических категорий — интертекстуальная метафорика работает на создание образа децентрализованного мира, в котором каждому найдется, где приклонить голову. Этот образ сопротивляется навязываемому дискурсом украинской власти дегуманизированной модели «врага», жителя оккупированных территорий, подчинившегося «агрессору». В итоге, литературный опыт Трибушного говорит о простой евангельской истине, согласно которой «дух, идеже хощет, дышит» (Ин. 3:6). А что есть поэзия, как не искусство свободного дыхания?


Примечания:

1) Флоренский П. Обратная перспектива // Флоренский. П.А. Собр. соч. в 4-х тт. Т. 3 (1). М.: Мысль, 1999.

2) О ЧЕМ МОЛЧАТ ВАТНИКИ. Дмитрий Трибушный: стихи и мысли. URL: http://korablevnik.org.ru/2080.html.

Author

Marina Israilova
Comment
Share

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About