I.

Жили себе дед да баба,
И была у них курочка ряба.
Снесла курочка яичко:
Яичко не простое,
Золотое.
Дед бил, бил —
Не разбил;
Баба била, била —
Не разбила;
Мышка бежала,
Хвостиком махнула:
Яичко упало
И разбилось.
Дед и баба плачут;
Курочка кудахчет:
«Не плачь, дед, не плачь, баба.
Я снесу вам яичко другое,
Не золотое — простое».

Пожалуй, перед нами самая загадочная сказка из всех русских сказок. В очень коротком тексте сплошные противоречия (нельзя сказать — несообразности, тогда бы это была сказка о шутливой стране-наоборот): дед и баба сразу пытаются разбить яичко, но безуспешно; яичко разбивается по полной случайности — мышка хвостиком махнула, уронила яичко; дед и баба вместо того, чтобы радоваться, что цель достигнута, яичко разбито, почему-то плачут; и самое загадочное — курочкино утешение, что она снесет другое яичко, но — простое. Почему не золотое, взамен разбитого? Загадка!

Эта загадочность при крайнем немногословии — вызов интерпретаторам, тем более что «Курочка ряба» относится к тому десятку сказок, которые в детстве слышит любой русский ребенок, а эту сказку — с младенчества, часто как колыбельную. Простор интерпретациям дает и то, что до настоящего времени по этой сказке не сделали мультфильма, так что она не имеет навязчивых наглядных образов и воспринимается ребенком на слух. Встретившиеся мне интерпретации можно условно разделить на несколько групп: «интерпретация одной детали», «христианские интерпретации» и «интерпретации от большого ума».

Начнем с «интерпретаций одной детали». В конце 80-х мы компанией молодых мужиков стали выдумывать «смыслы» русских сказок, стараясь чтобы вышло посмешнее. Обычно получалось без труда, пока не дошла очередь до «Курочки рябы». И тут пришло осознание, что мы не понимаем смысла этой сказки — с детства сказку знаем, но о чем она — не понимаем. Впрочем, интерпретация быстро нашлась — «сказка о малосильных стариках»: они вдвоем не смогли разбить яйцо, а какая-то мышка — одним хвостом! Как видим, здесь из сказки выдернута одна противоречивая деталь, она использована, а остальное не важно. С другой подобной интерпретацией я встретился в блоге у Алики — она писала о том, что яйцо в деревне ценный продукт, не частый на крестьянском столе, наверное последняя в доме еда стариков; они пытались разбить яйцо, чтобы приготовить еду, разбившая же яйцо мышка лишила их этой еды, вот они и плачут. Заметим, что здесь совершенно игнорируется хотя бы то, что яйцо золотое. Из сказки получилась просто бытовая зарисовка. Третья интерпретация подобного рода также принадлежит женщине:

Скажите, вот была бы у вас такая курочка Ряба, снесла бы она вам золотое яичко, положили ли бы вы его туда, где мыши бегают? И вообще, где в русском доме мышки бегают? В подвале, в сарае… Хозяйка строго следит за тем, чтобы мышек в доме не было. И вот, положили это единственное в мире яичко туда, где мышки бегают. Оно упало не из–за мышкиного хвостика, а от пренебрежения к сокровищу. Потеряли благоговение, оно и разбилось. Не так ли и в нашей жизни? Все разрушается при небрежении: любовь, здоровье, знания, Родина, язык, воздух, реки, растения, животные. Все гибнет.

И.Н. Флерова «Славянские корни русского духа»

Впрочем, последняя интерпретация больше относится к христианским интерпретациям, в которых полагается, что о чем бы ни шла речь, речь идет о Боге, о Благословении и христианской духовности. Итак, продолжаем цитату:

Разбитое восстановить невозможно — так думали язычники. Поэтому курочка и говорит им, что снесет им яичко, но не золотое, а простое. Что это подразумевает? Будет жизнь, а вдохновения, радости, сияния, чуда не будет.

Но пришел Христос на русскую землю, Бог любви, прощения и искупления, которого сразу узнали, к Которому готовили детей сказками, песнями, былинами, вышивками, красотой быта…

Разумеется, это крайний пример, но в нем виден общий прием христианских интерпретаций: любая история, любое событие могут быть использованы в проповеди как метафоры, чтобы лучше объяснить именно вопрос веры, а не приведенный пример истории. Так в 1984 году, оказавшись в Смоленске, в проповеди митрополита Кирилла я услышал: «Верующий в храме настраивается на определенную волну, как мы настраиваем радиоприемник». Ровно в той же мере следует воспринимать и христианские интерпретации сказок — их используют как метафоры, чтобы через знакомое объяснить вопросы веры, а не для того, чтобы выявить смысл самих сказок. Мне не попадалось интерпретации, сколько-нибудь доказательно обосновывался именно христианский смысл хотя бы одной сказки. Литературные сказки — прежде всего «Хроники Нарнии» К.С. Льюиса — да, их смысл прежде всего христианский. Но это не относится к народным сказкам — они лишь источник метафор для проповеди. Схожее с христианским инструментальное истолкование сказок использует и практическая психология (см. например «Принципы работы со сказками»), особенно детская психология. Это использование сказок в практике проповеди или терапии вполне оправдывается теми же словами, какими оправдался Квентин Дорвард на следствии у герцога Бургундского:

Я поступил в этом случае как человек, который в минуту опасности, спасаясь сам и спасая других, поднимает для обороны первый попавшийся щит, не заботясь о том, имеет ли он право на украшающие его гербы и девизы.

В. Скотт «Квентин Дорвард»

Но как только психология в своих интерпретациях отрывается от клинической практики, появляется то, что можно назвать «интерпретацией от большого ума»:

Золотое яйцо снесенное курицей — это символ ребенка, имеющего особую значимость для его родителей. […] Данная интерпретация согласуется с последующей частью сказки, где речь идет о том, что и дед и баба бьют яйцо. Бьют — воспитывают, пытаются привести яйцо в соответствие со своими представлениями и горечь разочарования наступает, когда в один момент некая «мышка» достигает того, чего они не могли достигнуть сами в отношении яйца. Кто же она, эта мышка? И ее символическое значение и ее действия (вильнуть хвостом) указывают на то, что это женщина (сноха), которая воспринимается родителями сына как соперница, легкомысленно себя ведущая. Утешение же могут родители найти только в оставшейся у них «Курочке Рябе» и ее детородной функции.

М.Е. Вигдорчик «Анализ русской сказки “Курочка ряба” в теории объектных отношений»

Дальше по тексту что-то там про анальную проблематику. Похоже, что создавать психоаналитические интерпретации чего угодно легко: берем историю, выделяем в ней субъекты и объекты, придаем им произвольный сексуальный смысл (здесь мышка и яйцо оказались женаты!), а в отношения примешиваем побольше подсознательной грязи — voila! Интерпретация готова — любой нормальный человек брезгливо побережет свой ум от осмысления прочитанного. Можно возразить, что здесь я процитировал анекдотически крайнюю психоаналитическую интерпретацию — что ж, мне остается отослать читателя к книге Р. Дарнтона «Великое кошачье побоище», где он гораздо более едко разбирает интерпретации сказок Ш. Перро, сделанные классиками психоанализа.

Но не всегда интерпретации от большого ума столь безрадостны — напротив, среди них попадаются чрезвычайно забавные. Вот, к примеру, истолкование мышки:

1. Роль мышки. Именно она появилась внезапно, всего лишь хвостиком махнула и выполнила работу, которая была не под силу людям (деду и бабе). Мышка — это не просто аллегория в виде животного. Это символ мысли, той божественной мысли, которая приходит внезапно, придаёт толчок в застоявшихся делах, вдохновляет на подвиги. Это провидческий или божественный импульс, который Всевышний посылает нашим людям в трудную минуту.

М.Ю. Черненко «“Курочка Ряба» и «Репка”»

А вот оттуда же объяснение того, почему дед и баба пытались разбить золотое яйцо. И почему это не получилось:

Яйцекладущие рептилии, в первую очередь — ядовитые змеи, представляют для человека большую угрозу. Возможно, именно такое необыкновенное золотистое яйцо от ядовитой змеи по воле случая и оказалось в курятнике. Не случайно, интуитивно, а не из–за любопытства, дед и баба пытались его разбить. Но опыта борьбы с потенциальным потомством ядовитых змей у них нет. Ничего не получалось.

Однако все же большинство интерпретаций от большого ума пишут те, кто по верхушкам начитался Фрезера и Проппа, увидели у первого, что во многих мифологиях мир родился из яйца — вот и готово истолкование курочки как демиурга и т.д.; прочитают у Проппа, что золото в волшебных сказках есть атрибут тридесятого царства, которое в свою очередь есть потусторонний мир, мир мертвых — вот уже золотое яйцо есть символ смерти, которая пришла к старикам. Тут же и гносеологическая интерпретация, и космологическая, и традиционалистская… Общая черта всех этих интерпретаций — берется одно, поверхностное сходство с какой-либо мифологической или психологической теорией, все на нем строится, иногда с достаточно длинной логической цепочкой, а в результате — бред. В том смысле, что получающаяся картина не только ничего не объясняет, но и сама разваливается при попытке ее пошевелить критической мыслью. В этом плане «интерпретации одной детали» честнее — они хоть как-то пытаются объяснить, свести к понятному: две интерпретации, данные женщинами, хозяйками — «последняя еда пропала» и «разве у хорошей хозяйки мыши водятся?»; шутливая интерпретация «слабосильных стариков» ничего не объясняет, но лишь честно подчеркивает загадочность этой сказки.

И, наконец, есть люди, для которых смысл сказки очевиден — здесь не столь важен сам смысл (к примеру, сказка о том, что старикам досталось что-то необычное, чудо, а они не смогли им воспользоваться); здесь важна сама очевидность (счастливые!). Этим людям дальнейшие рассуждения данной статьи покажутся смешными, а то и гнетущими — так же мы будем слушать рассуждения слепого от рождения о красном цвете. Однако очевидность, как и всякий дар, дана не каждому, и мы постараемся воспользоваться более послушным инструментом — разумом.

II.

А что значит объяснить сказку, найти ее смысл? Частично я попытался ответить в статье «Колобок: быть съеденным», однако к этому есть, что добавить; вопрос не так тривиален, как может показаться. Найти смысл — это так пересказать, так растолковать сказку, чтобы ответ был очевиден. Основная проблема кроется не в ответе, а в вопросе — что такое смысл применительно к сказкам. Прежде всего смысл не есть происхождение — если мы каким-то чудом узнаем или достаточно обоснованно предположим, что именно такое, а не иное, событие, действие, восприятие или воззрение породили данную сказку, то мы, может, и приблизимся к ответу, но не ответим на вопрос полностью. К примеру, А.Н. Афанасьев в разборе метафор в сказках показывает, что

Сказка чужда всего исторического; предметом ее повествований был не человек, не его общественные тревоги и подвиги, а разнообразные явления всей обоготворенной природы. […] Чудесное сказки есть чудесное могучих сил природы; в собственном смысле оно нисколько не выходит за пределы естественности, и если поражает нас своей невероятностью, то единственно потому, что мы утратили непосредственную связь с древними преданиями и их живое понимание.

А.Н. Афанасьев «Происхождение мифа, метод и средства его изучения»

Так как весь интерес младенческих народов сосредоточивался на матери-природе, от которой зависело все их благосостояние, то понятно, что она по преимуществу сделалась предметом обожания и наблюдений.

А.Н. Афанасьев «Сказка и миф»

Сейчас эти рассуждения звучат несколько наивно — по Афанасьеву получается, что практически любая сказка говорит либо о «борьбе» солнца с тучами и молнией, либо о сезонном засыпании/пробуждении природы. Даже если эти мотивы и имели место (глупо отрицать очевидное), однако его явно маловато для объяснения всего разнообразия сказок. Тем более, они говорят о том, чем являлись сказки и мифы на заре истории, у «младенческих народов», и ничего — о дальнейших веках исторического времени.

Другой, гораздо более обоснованной попыткой происхождения волшебных сказок была книга В.Я. Проппа «Исторические корни волшебной сказки».

Возникновение сказки связано не с тем производственным базисом, на котором ее стали записывать с начала XIX века. […] Сказку надо сравнивать с исторической действительностью прошлого и в ней искать корней ее. […] Нельзя сравнивать сказку с родовым строем, но можно сравнивать некоторые мотивы сказки с институтами родового строя, поскольку они в ней отразились или обусловлены им. Отсюда вытекает предпосылка, что сказку нужно сравнивать с социальными институтами прошлого и в ней искать корней ее.

В этой книге убедительно показывается происхождение волшебной сказки от ритуалов инициации, до сих пор существующих у первобытных народов Америки, Африки и Океании. Даже если признать, что задача генезиса решена, без ответа останется гораздо более важный вопрос — почему сказка до сих пор существует? Ответом на какую потребность она является? Смысл сказки есть то, что придает и сохраняет смысл ее существования. Разумеется, этот смысл со временем может изменяться, т.е. исторические и генетические изыскания говорят о прошлых смыслах сказки, о том, что ее породило и благодаря чему она существовала раньше. Но почему она существует сейчас? Почему из более чем трех сотен русских сказок сборника Афанасьева большинство практически забыты, а живут полтора-два десятка сказок, и среди них — «Курочка ряба»? Очевидно, ее смысл или отвечает современности, или настолько универсален, что актуален во все времена (последнее можно сказать о сказке «Колобок»).

До рассмотрения конкретной сказки обратимся к работам современных исследователей о роли мифов в жизни человека и современного человека в частности:

Наука не может, как надеялись позитивисты в XIX веке, полностью вытеснить мифологию, и прежде всего потому, что наука не разрешает такие общие метафизические проблемы, как смысл жизни, цель истории, тайна смерти и т.п., а мифология претендует на их разрешение. Миф вообще исключает неразрешимые проблемы и стремится объяснить трудно разрешимые через более разрешимое и понятное. Познание вообще не является ни единственной, ни главной целью мифа. Главная цель — поддержание гармонии личного, общественного, природного, поддержка и контроль социального и космического порядка.

Е.М. Мелетинский «Миф и двадцатый век»

Растущий сегодня культурный пессимизм и бунт против науки и техники оказывается лишь звеном длинной цепи. […] Из глубины рвется наружу […] неопределенная тяга к одушевлению мира, к целостному, не разорванному на отдельные функции бытию и жизни, и, быть может, даже тоска по глубинному божественному смыслу.

Курт Хюбнер «Истина мифа»

Итак, смысл мифа (и в частности — волшебной сказки) должен отвечать на один из основных, базовых, смысложизненных вопросов, говорить о жизни что-то фундаментальное, что и сформулировать явно-то трудно. Вернее — при такой явной формулировке ответ может звучать столь тривиально, что не будет осознан и, главное, прочувствован, ибо не к разуму, а к сердцу он обращен.

При анализе смысла сказки всегда есть опасность спутать два различные по своей фундаментальности вопроса: «Что есть мир?» и «Что я должен делать?». Ответы на первый тип вопросов дают мифы и волшебные сказки, это и есть смысл сказки. Второй тип вопросов более прост и более близок разуму — просто потому, что мир в некоторых своих чертах таков, что тут уж ничего не поделать и вопросов второго рода не возникает, это надо просто принять; ближе разуму потому, что речь идет о практических действиях, которые проще осмыслить. Собственно, на второй тип вопросов отвечают не волшебные, а бытовые сказки и ответом будет мораль сказки. Разумеется, сказки часто несут в себе и смысл, и мораль, однако последняя более переменчива, поскольку в одной ситуации редко бывает только одно «правильное действие» — все–таки мир устроен не так жестко, как о том писали экзистенциалисты. Множественность моралей в сказке лучше всего выявляется при ее литературной обработке, когда в ней, как в басне, мораль выводится в конце отдельным утверждением. Почти произвольность этой морали нагляднее всего мне встретилась в одном сборнике ирландских сказок: к примеру, в сказке «Ученик вора» рассказывалось про вора, который прошел три испытания короля, украв у него стадо овец, пару вороных и простыню с королевской постели. Заканчивалась сказка словами: «В старину говорили: Колоти жену почем зря — золотая станет». В этом сборнике все бытовые сказки имели мораль, никак не связанную с сюжетом.

III.

Однако вернемся к «Курочке рябе» и рассмотрим ее как элемент фольклора, т.е. в разных вариантах.

70. Жил-был старик со старушкою, у них была курочка-татарушка, снесла яичко в куте под окошком: пестро, востро, костяно, мудрено! Положила на полочку: мышка шла, хвостиком тряхнула, полочка упала, яичко разбилось. Старик плачет, старуха возрыдает, в печи пылает, верх на избе шатается, девочка-внучка с горя удавилась. Идет просвирня, спрашивает: что они так плачут? Старики начали пересказывать: «Как нам не плакать? Есть у нас курочка-татарушка, снесла яичко в куте под окошком: пестро, востро, костяно, мудрено! Положила на полочку: мышка шла, хвостиком тряхнула, полочка упала, яичко и разбилось! Я, старик, плачу, старуха возрыдает, в печи пылает, верх на избе шатается, девочка-внучка с горя удавилась». Просвирня как услыхала — все просвиры изломала и побросала. Подходит дьячок и спрашивает у просвирни: зачем она просвиры побросала?
Она пересказала ему все горе; дьячок побежал на колокольню и перебил все колокола. Идет поп, спрашивает у дьячка: зачем колокола перебил? Дьячок пересказал все горе попу, а поп побежал, все книги изорвал.

Н.А. Афанасьев «Народные русские сказки»,

см. также вариант в сборнике «Ёрш Ершович. Русские сатирические сказки»

Сказка оказывается сатирической и имеет очень ясную мораль — нечего поднимать шум по пустякам! Не трудно видеть, что вариант из сборника «Ёрш Ершович» является литературной обработкой для детей первого, фольклорного варианта. Это совсем не та, с детства знакомая сказка. Более всего удивляет, что в литературной обработке появляется попытка (неудачная) деда и бабы разбить яйцо — логично предположить, что автор обработки слышал и «классический» вариант этой сказки, приведенный в начале статьи; т.е. сказка изначально существовала во многих вариантах. Вот еще один:

Была курочка рябенька,
Снесла яичко беленько.
Дед бил, бил — не разбил,
Баба била, била — не разбила,
Только мышка-покатаюшка
Ударила хвостиком и разбила.
Дед плачет, баба плачет,
Курочка кудкудахчет,
А мышка-покатаюшка
Шмыг в норку — и ушла, ушла, ушла.

Этот вариант даже более, чем классический, представляет собой колыбельную. Здесь от волшебной сказки нет ничего: яичко «беленько», а не волшебное-золотое, яичко разбилось, все заплакали, мышка убежала — сказка кончилась. Бытовая зарисовка, ничего необычного, разве что дед с бабкой не смогли разбить яйцо. Интересно другое — в сказке нет морали. Конечно, в колыбельной ей быть не обязательно, и все же этот вариант уже содержит загадку: дед с бабой яйцо не смогли разбить, а почему и к чему все это — непонятно!

Жили-были дед и баба. И была у них курочка ряба. И снесла курочка яичко. Дед бил, бил, бил — не разбил. Баба била, била, била — не разбила. Надо яички складывать в лукошко, а они — на окошко. Не завернули в тряпочку, а положили на пОлицу (полка). Бежала мышка по полице, хвостиком крутанула, яичко задела. Яичко покатилось, покатилось, — бах-тара-рах! — и разбилось.
Баба плачет: «А-а-а, а-а-а, а-а!». Дед плачет: «У-ы-ы!У-ы-ы!У-ы-ы!». А курочка бегает: «Куд-куды! Куд-куды! Не плачьте дед с бабой! Я снесу вам яичко такое, такое: не простое яичко — золотое!». И снесла золотое яичко.
Дед его продал и купил печь, чтоб было где лечь. А к печи трубу, а к трубе — избу, а в избу — лавки. Завели ребят — все по лавкам сидят, кашу едят, хлеб кушают да сказки слушают.

Зато в этом варианте сказки мораль ясна — «надо яички складывать в лукошко». Самое интересное дальше — золотому яичку, которое появилось вторым, сразу найдено применение: «дед его продал и купил печь». В сказке два необычных яйца — первое, которое дед с бабой не смогли разбить, и второе — золотое, дорогое, с которым они знают, что делать (научены опытом с первым яйцом?). С этим вариантом сильно перекликается украинский вариант сказки:

Жили себе дед да баба, была у них курочка ряба. Три года они курочку кормили, со дня на день яичка от неё ожидали.
Ровно через три года снесла им курочка яичко, и было то яичко не простое, а золотое. Радуются дед и баба, не знают, что с этим яичком и делать, своим глазам не верят, что курица золотое яичко снесла.
Попробовали его разбить, а оно такое крепкое, — не разбивается. Дед бил-бил, не разбил, баба била-била, не разбила. Положили яичко на полку; бежала мышь, хвостиком задела, упало на стол яичко и — разбилось. Дед плачет, баба плачет, а курочка кудахчет:
— Не плачь, дед, не плачь, баба, я снесу вам другое, не простое, а золотое, только три года подождите.
Дед и баба подобрали золотые скорлупки и продали их евреям. Денег получили немного. Хотелось им поставить новую хату, да денег не хватило, надо было ещё три года ждать, чтобы на хату достало. Прождали они неделю, прождали вторую, прождали и третью, больно долго им казалось, ждать надоело.
Вот и говорит дед бабе:
— Знаешь что, старуха? Чем нам ждать целых три года, давай мы сразу зарежем курицу и достанем из неё золотое яйцо. Да там оно, видно, не одно, может их там штуки три, а то и четыре. Вот и заживем тогда, будет у нас новая хата, земельки купим и кланяться никому не будем.
— Ох, и правда, дедусь, давай зарежем! Зарезали курочку, но ни одного не оказалось в серёдке яичка. Стали опять дед с бабою плакать.
Высунула мышка голову из норы и говорит:
— Не плачь, дед, не плачь, баба, схороните вашу курочку в садике, на перекрёстке, подождите три года, а потом откопаете на том месте клад. Да зарубите себе на носу, чтоб помнить до самой смерти, что всё, чего вы пожелаете, не сразу получается.
Закопала баба курицу возле сада на перекрёстке, как раз возле поросли, воткнула для приметы палку. Ждут год, ждут второй, — не хватает терпенья, захотелось им поскорей выкопать клад. Уже наступил и третий год, а они все ждут. Вот баба и говорит деду:
— А давай мы, дедусь, посмотрим.
— Не спеши, старуха, обождем маленько, тут уже немного осталось. Дольше ждали, теперь меньше осталось ждать.
— Да нет, старый, мы ничего и трогать не будем, мы только посмотрим, наклевывается ли там наш клад.
— Гляди, старуха, чтоб не испортить всё дело.
— Не бойся, дедусь, ничего худого не будет.
Пошли они с заступом в сад. Копали-копали и выкопали целую кучу золотых жуков. Загудели жуки и разлетелись во все стороны.
Так и остались дед с бабою жить в старой хате, не довелось им новой поставить.
А мышка высунула из норы голову и говорит:
— Вы вот старые уже, а глупые. Чего не подождали, пока три года исполнится? Была бы вам большая, куча червонцев, а теперь они все разлетелись.

«Про курочку, которая несла золотые яйца»

Мораль здесь повторяется едва ли не в каждой строчке, но сказка из бытовой стала волшебной — и золотое яйцо, и волшебный клад, и звери-помощники (мышка-советчица). Пока отметим это как обоснование возможности анализа «Курочки рябы» как волшебной сказки и вернемся к рассмотрению ее как сказки бытовой, т.е. сказки с моралью. Мы видели, что из шести рассмотренных вариантов в четырех есть мораль, причем эти морали — разные. В латышских вариантах этой сказки обычно есть особая концовка — «барин идет искать еще более глупых людей». Не столь важно, какую именно мораль извлекают из этой сказки рассказчики разных народов, главное она может варьироваться в очень широких пределах (ну кто бы подумал, услышав афанасьевский вариант сказки, что она может быть про жадность и нетерпеливость — украинский вариант). Нет, мораль определенно не может являться смыслом сказки.

И все же — что же слышат дети в сказках без морали, в колыбельных вариантах «Курочки рябы»?

IV.

Для ответа на этот вопрос рассмотрим «Курочку рябу» как волшебную сказку, а это значит в комплексе с другими волшебными сказками как элемент системы. Выделим структуру этой сказки, общую для почти всех вариантов:

(a) Курочка ряба сносит необычное (=волшебное) яйцо;

(b) Дед и баба безуспешно пытаются его разбить;

© Дед и баба горюют;

(d) Курочка ряба их утешает (этот элемент может отсутствовать).

Итак, (a) курочка ряба сносит необычное яйцо — либо оно сразу отличается окраской (золотое=волшебное, «пестро, востро, костяно, мудрено»), либо, что более важно, (b) дед и баба пытаются его разбить, но безуспешно. Предмет в сказке, отличный от обычного, является волшебным. Курочка снесла волшебное яйцо — почему же дед с бабой пытаются его разбить? Для ответа рассмотрим те роли, в которых встречается яйцо в русских сказках. Даже беглый просмотр показывает, что у яйца может быть только две роли:

1) в бытовых сказках — как сельскохозяйственный продукт, обычное яйцо. Например, в сказке «Об умной крестьянской дочери» царь в виде испытания дал крестьянину сорок яиц и приказал, чтобы его дочь к завтрашнему дню вырастила из них сорок цыплят. Дочь крестьянина яйца испекла, накормила отца и передала царю просо, чтобы тот за день его вырастил и обмолотил — цыплят кормить. Тут обычные яйца, без всяких волшебных свойств, и дальнейшего интереса они не представляют;

2) в волшебных сказках яйцо обычно выступает в роли контейнера, как вместилище чего-либо. Примеры тому весьма разнообразны:

Смерть Кощея (русская сказка «Царевна-лягушка», белорусская сказка «Иван Утреник»), краса Настасьи красавицы (белорусская сказка «Трем-сын Безымянный»), освобождение царевны (русская сказка «Хрустальная гора»), дети (русская сказка «Баба-яга и Заморышек»), скот:

…дали яйцо-райцо и говорят:
— Смотри ж, не разбивай его нигде по дороге, а как вернешься домой, сделай большой загон, там его и разобьешь.
Вот идет он, идет, и так захотелось ему пить! Набрел он на криницу. Только начал пить воду, и вдруг невзначай цокнул о ведро и разбил яйцо-райцо. И как начал вылазить из яйца скот. Все лезет и лезет. Гоняется он за скотом: то с одной стороны подгонит, а скот в другую сторону разбегается.

Украинская сказка «Яйцо-райцо»

В яичко все царство скатывается:

Елена прекрасная золотым яичком покатила, все золотое царство в яичко закатала. […]
Ночью, как все заснули, взял Иван-царевич золотое яичко, покатил по дороге. Стал перед ним золотой дворец.

Русская сказка «Медное, серебряное и золотое царства»,

см. также белорусскую сказку «Иван Утреник»

Косвенное подтверждение именно этой специфической роли яйца в русских волшебных сказках содержится в книге В.Я. Проппа «Морфология волшебной сказки». Он перечисляет завязки сказки, имеющие тип «недостача, нехватка, потребность»:

2) необходимо, нужно волшебное средство, например яблоки, вода, кони, сабли и пр. […]
3) недостает диковинок (без волшебной силы), как то: жар-птицы, утки с золотыми перьями, дива-дивного и т.д. […]
4) специфическая форма: не хватает волшебного яйца со смертью Кощея (с любовью царевны).

В этой цитате яйцо не только выведено в отдельную форму, но и явно указывается его роль как контейнера, содержащего требуемый объект.

В какой-то мере во всей мифологии яйцо играет роль контейнера, даже если из яйца рождается вселенная или некоторая персонифицированная творческая сила: бог-творец, герой-демиург. Обычно начало творения связывается с тем, что мировое яйцо раскалывается, взрывается. Иногда из мирового яйца рождаются разные воплощения злой силы, в частности змей, смерть (см. В.Н. Топоров «Яйцо мировое» в кн. «Мифы народов мира»). Такая роль яйца связана, скорее всего, с тем, что рождение из яйца больше всего похоже на рождение живого из неживого — внешне неизменное, простой и совершенной формы яйцо вдруг без каких-либо воздействий разламывается изнутри и появляется нечто живое, изменчивое уже не только во внутренних, но и во внешних формах. Трудно придумать лучшую метафору для внутренне развивающейся неподвижности, жизни, сокрытой во внешне мертвом предмете.

Однако мы говорим о русских волшебных сказках, а в них яйцо играет роль, как мы видели, универсального контейнера, причем с содержимым, которым герою сказки надо завладеть для достижения своей цели или оно просто драгоценно. Мне не встретилось ни одной русской сказки, в которой бы яйцо содержало какое-либо несчастье. Вместе с тем обычен мотив, когда герой по незнанию или неосторожности дает напиться заточенному в бочке Кощею, отчего тот обретает силу и освобождается — открытие контейнера ведет ко злу, а не к добру. Сказки же, где открытие контейнера-яйца ведет ко злу, мне не известны.

Другим примером сказочного контейнера является орех — правда, он больше характерен для европейских сказок, в частности — чешских, в русских сказках мне встретился лишь замечательный образ белки из «Сказке о Царе Салтане» Пушкина:

Белка там живёт ручная,
Да затейница какая!
Белка песенки поёт
Да орешки всё грызёт,
А орешки не простые,
Всё скорлупки золотые,
Ядра — чистый изумруд;
Слуги белку стерегут,
Служат ей прислугой разной —
И приставлен дьяк приказный
Строгий счёт орехам весть;
Отдаёт ей войско честь;
Из скорлупок льют монету
Да пускают в ход по свету;
Девки сыплют изумруд
В кладовые да под спуд.

В золотых скорлупках — изумрудные ядра. В гораздо большем по размеру яйце логично ожидать чего-то более ценного, и сказка дает нам эти примеры — «яйцо-райцо» содержит много скота, все три царства — медное, серебряное и золотое — полностью скатываются (упаковываются) в яйцо, которое затем кладется в карман. Есть и другие параллели золотых скорлупок орехов из сказки Пушкина и золотых скорлупок яйца из украинского варианта сказки. У Пушкина «из скорлупок льют монету да пускают в ход по свету», в украинской сказке скорлупки продали евреям, которые в то время в основном занимались торговлей и ремеслами. То есть в обоих случаях из чуда, из волшебных предметов извлекается непосредственная практическая польза — у Пушкина это даже поставлено на промышленную основу: «и приставлен дьяк приказный строгий счёт орехам весть». Это извлечение практической пользы из волшебных предметов есть типичная черта волшебных сказок:

У мира чудесного существуют свои, неотъемлемые от него черты. Это абсолютность качеств и функций его существ и предметов, будь то боги, чудища или волшебные (чудесные) предметы. Функция волшебного предмета непрерывна (абсолютна) и проявляется и прекращается она только согласно обладателя этого предмета.

Я.Э. Голосовкер «Логика античного мифа»

А это значит, что чудесные возможности, если они у предмета есть, в сказке должны проявиться обязательно — тут можно вспомнить и классическую фразу Чехова о ружье на стене, но более полно и в применении именно к волшебным сказкам есть у И. Кальвино:

Любое повествование есть операция над длительностью, некое колдовское воздействие на время, растяжение его или сжатие. На Сицилии сказочник прибегает к формуле “lu cuntu nun metti tempu” — «рассказ не тратит времени», желая что-то пропустить или указать на прошествие нескольких месяцев или лет. Техника устного рассказа в народной традиции отвечает критериям функциональности: ненужными деталями она пренебрегает, однако настаивает на повторах, если сказка, например, заключается в преодолении ряда препятствий. […] Все, что упомянуто, играет в фабуле необходимую роль; первая характерная черта фольклорной сказки — экономность выражения; о самых невероятных перипетиях повествуется лишь с учетом самого главного; непрестанно идет борьба со временем, с помехами, которые препятствуют исполнению желания или возвращения утраченных благ либо его задерживают.

Итало Кальвино «Быстрота»

Иллюстрировать сказанное можно примером из «Конька-горбунка» Ершова — там пером жар-птицы освещали конюшню. Но более наглядным примером является белорусская сказка «Трем-сын Безымянный», являющаяся то ли народным пересказом сказки Ершова, то ли ее источником:

Живет на той горе Жар-птица. Один раз разгонишься на коне — не поймаешь ее. Второй раз разгонишься — тоже не поймаешь. А третий раз как скакнешь, так и схватишь ее за хвост и вырвешь перо. Положи его в карман, коня пусти в луга заповедные, на зеленые травы-муравы, а сам ступай в стольный город к царю. У того царя все кони в коросте, и никакие лекари не могут вывести эту коросту. А ты возьмись царских коней вылечить: два раза — на заходе солнца и перед восходом — почисть их жар-птичьим пером, и станут они такие, что поглядеть любо. […]

Дождался Трем-сын вечера, выпроводил царских конюхов из конюшни, а сам принялся за работу. Одного коня жар-птичьим пером почистил, другого почистил, третьего, — половину коней перечистил. А утром, до восхода солнца, еще раз почистил их.

Здесь перо не просто безделица, которой герой по ночам освещает конюшню (и охота ему днем спать, а по ночам работать) — нет, это изначально лекарство для царских коней. Показательно и отношение царя — «чем лечил, тем и лечи, только конюшню не сожги», т.е. подавай практическую пользу. Во всех сказках волшебные предметы и существа являются либо средством для достижения цели, либо самой целью, но в этом последнем случае с большой уверенностью можно сказать, что чудесные предметы увеличивают богатство и престиж их владельца — вспомним хотя бы «Сказку о Царе Салтане», в которой именно наличие необыкновенных чудес заставило-таки старого царя приплыть на чудесный остров и встретить там своих жену и сына. Подобный же сюжетный ход есть и в сказке «По щучьему велению».

Мне встретился только однажды сказочный/мифологический сюжет, связанный с бесполезным чудесным предметом — в китайской повести Лина Мэнчу «Заклятие даоса» описывается глиняный таз, в котором вода при замерзании рисует необычно красивые ледяные картинки, «одна прекраснее другой, они были столь разнообразны и непохожи друг на друга, что даже знаменитый живописец, взглянув на них, удалился бы в стыдливом смущении». Владелец таза, Вань, добивается почета и уважения при дворе, породнился с государем. Однако после его смерти все приходит в упадок, его имения растаскивают хищные родственники и сыновья его умирают в убогой старости.

Кто-то из людей проницательных и дальновидных впоследствии заметил:
— Сей сосуд таит в себе несчастье, так как в нем рождаются ледяные узоры, похожие на цветы. Он находился в семье Ваня, счастливая судьба коего оказалась краткотечной, ибо богатства его растаяли, подобно цветам изо льда!
Правда, эти слова — лишь догадка потомков. В пору могущества Ваня вряд ли кто мог предполагать подобное всерьез или — тем более — осмелился бы высказать такой вздор вслух. Однако ж впоследствии подтвердилось, что жизнь Ваня и вправду была не более чем сон.

Конечно, это авторское произведение и не вполне может быть рассмотрено как сказка или миф, тем более оно имеет ярко выраженную буддистскую составляющую, так что к нему не совсем применимы используемые нами методы анализа, но даже здесь обращает на себя некоторый оттенок сожаления или даже осуждения такой бесполезности чуда.

Возвращаясь к сюжету «Сказки о курочке рябе» становится очевидным и совершенно естественным, что (b) дед и баба пытаются разбить яйцо, «открыть» его, добраться до его содержимого — если есть волшебный контейнер, то он должен содержать ценность. Еще раз повторю: стремление разбить яйцо, извлечь его содержимое есть естественный и единственно возможный ход сказочного сюжет. Пока ничего странного. Даже то, что разбить яйцо не удается с первой попытки, тоже понятно — чудо надо заслужить, его надо добиться. Странности, аномальности развития сказочного сюжета начинаются дальше — © яйцо случайно разбивает мышка. Здесь мышка — не «волшебный помощник», не действующее лицо сказки — это персонифицированная случайность, один из вариантов сказки даже подчеркивает эту непреднамеренность: «бежала мышка по полице, хвостиком крутанула, яичко задела. Яичко покатилось, покатилось — и разбилось». Вообще говоря, случайность встречается в сказке крайне редко — обычно как раз наоборот, развитие сюжета жестко предопределено. Часто эта предопределенность выступает в роли запрета, который потом обязательно будет нарушен:

II. К герою обращаются с запретом. […] Сказка дает внезапное (но все же известным образом подготовленное) наступление беды. в связи с этим начальная ситуация дает описание особого, иногда подчеркнутого благополучия. […] Это благополучие, конечно, служит контрастным фоном для последующей беды. Призрак этой беды уже невидимо реет над счастливой семьей. Отсюда запреты — е выходить на улицу и пр. […]

III. Запрет нарушается. Формы нарушения соответствуют формам запрета. Функции II и III составляют парный элемент. Вторая половина иногда может существовать без первой.

В.Я. Пропп «Морфология волшебной сказки»

Афанасьевский текст сказки дает вторую половину — нарушение запрета. Все это еще раз подтверждает, что «Курочку рябу» надо рассматривать как волшебную сказку.

Итак, запрет предопределяет нарушение, т.е. внезапную беду. Внезапную, но не случайную. В сказке же «Курочка ряба» запрет формулируется только в одном из вариантов сказки, да и то — в виде бытового совета, морали, если угодно. Фактически этим опущенным в тексте запретом является физическая хрупкость яйца — аналогичная ситуация в сказке «Яйцо-райцо», когда герой, получивший в награду волшебное яйцо, случайно разбивает его: «только начал пить воду, и вдруг невзначай цокнул о ведро и разбил яйцо-райцо». Здесь это «невзначай» — шов, соединяющий два сказочных сюжета: о добыче яйца-райца и об обманном договоре («отдай то, чего в доме не знаешь»). В этом смысле в данной сказке присутствует случайность — второго сюжета могло бы не быть или обе части могли бы существовать отдельно (и существуют во многих сказках).

Зададимся вопросом: как же дед с бабой не смогли разбить яйцо, а случайно оно разбилось? Что же за физические свойства у этого яйца? Я.Э. Голосовкер в своем анализе логики мифического приходит к следующему выводу:

Последовательность логики здравого смысла чужда логике чудесного. Особенно в отношении свойств вещей она с точки зрения здравого смысла откровенно алогична. Это отчетливо проявляется там, где налицо количественное отношение: величина, мера, о которых миф забывает.

Я.Э. Голосовкер «Логика античного мифа»

То есть если уж мы смотрим на «Курочку рябу» как на волшебную сказку, то таким вопросом задаваться бессмысленно. На него нет и не должно быть ответа. Можно пытаться разбить волшебное яйцо и это не удастся потому, что яйцо — волшебное. И его же можно уронить и оно разобьется, потому что яйцо — вещь хрупкая. В мифе, в сказке это в порядке вещей.

Но, если физические свойства яйца могут быть любыми, сколь угодно противоречивыми, то что же все–таки у него постоянно, определенно, о чем мы можем рассуждать, о каких его свойствах? Голосовкер утверждает абсолютность волшебных качеств, на них мы можем опираться:

Абсолютное достижение цели — без исключения, если это не исключение специально не обусловлено, — второе качество волшебных предметов. Но это также качество всех чудовищных существ этого чудесного мира. Недостижение ими цели означает аннулирование самих волшебных предметов и существ. Не выполнив своей функции, они лишаются тем самым своего смысла и вместе с аннулированием их смысла аннулируются они сами.

Я.Э. Голосовкер «Логика античного мифа»

Мы установили, что яйцо в волшебных сказках играет роль контейнера, содержащего нечто ценное для героев сказки. Мы также установили, что разбить яйцо — это открыть контейнер, достать его содержимое. Что же, с этой точки зрения, происходит дальше в «Курочке рябе»? Что оказывается в яйце? Сказка об этом молчит. Отсюда может быть только один вывод — в яйце не оказалось ничего или обычные белок-желток, ничего волшебного, ценного для сказки, иначе повествование бы не умолчало о содержимом.

Еще раз — в разбившемся яйце не оказалось ничего, чего следовало бы ожидать по логике развития волшебной сказки. Постойте, а как же абсолютность волшебных качеств? Как же абсолютность функций — есть функция содержать нечто ценное, по логике чудесного может произойти что угодно, но только не то, что произошло — волшебный предмет не сработал. Сказка обманула, чудо обмануло. В сказках бывает, что чудесные свойства отрицаются, не срабатывают — убивает же Иван Кощея бессмертного — но там это отрицание определяется самой логикой сюжета, герой имеет больше чудесных свойств, чем антигерой. Здесь же все иначе — волшебные свойства отрицаются нипочему, просто так, вообще. Сказка отрицает свой собственный мир — а что происходит с чудесным предметом/персонажем, коль скоро его чудесные свойства оказались однажды побеждены? Он исчезает, «аннулируется» по выражению Голосовкера: когда аргонавты проплыли между Симплегадами, скалы навсегда разошлись и застыли неподвижно; когда Эдип разрешил загадку Сфинкса, тот кинулся в море и канул навсегда. Что же должно произойти в «Курочке рябе», чтобы аннулировать саму сказку? — Ни много, ни мало — разрушить сказочный мир. Прочитаем еще раз афанасьевский вариант сказки: «старик плачет, старуха воздыхает, в печи пылает, верх на избе шатается, девочка-внучка с горя удавилась»; в другом варианте, также содержащемся в сборнике Афанасьева, читаем:

Об этом яичке строй стал плакать,
Баба рыдать, вереи хохотать,
Курицы летать, ворота скрипеть;
Сор под порогом закуТрился,
Двери побутусились, тын рассыпался;

Не удивительно, что при этом эсхатологическом известии люди впадают в панику:

Попадья квашню месила —
Все тесто по полу разметала;
Пошла в церковь, попу сказала:
«Ничего ты не знаешь…
Ведь у бабушки в задворенке
(Снова повторяется тот же рассказ.)
… тын рассыпался;
Наши дочери шли с водой —
Ушат приломали, мне сказали;
Я тесто месила —
Все тесто разметала!»
Поп стал книгу рвать —
Всю по полу разметал!

Всему вышеописанному в классическом варианте сказки и в выделенной выше структуре сказки соответствует © Дед и баба горюют. Есть о чем горевать, если весь мир рушится.

Ни в коей мере нельзя истолковывать все эти эмоциональные действия как форму сочувствия горю деда и бабки — в «Исторических корнях волшебной сказки» Пропп отмечает:

Благодарные животные вступают в сказку как дарители и, предоставляя себя в распоряжение героя или дав ему формулу вызова их, в дальнейшем действуют как помощники. Все знают, как герой, заблудившись в лесу, мучимый голодом, видит рака, или ежа, или птицу, уже нацеливается на них, чтобы их убить и съесть, как слышит мольбу о пощаде. […] Формулы «не ешь меня», «а что попадется тебе навстречу, не моги того есть» и др. отражают запрет есть животное, которое может стать помощником. Не всегда герой хочет съесть животное. Иногда он оказывает ему услугу. […] Можно полагать, что эта форма, форма сострадания к животному, есть форма более поздняя. Сказка вообще не знает сострадания. Если герой отпускает животное, то он делает это не из сострадания, а на некоторых договорных началах.

Все герои волшебной сказки действуют в своих интересах, и если они горюют, то потому, что именно им плохо; да и не бывает сострадания в виде паники. Здесь уместно рассмотреть очень похожую на «Курочку рябу» сказку «Золотое зернышко», в которой эта связь более наглядна:

Жили-были старик со старухой, и был у них рябенький петушок. Однажды бросили они ему зёрнышко. Проглотил петушок зёр¬нышко, а обратно из клюва выпало зёрнышко не простое, а золотое. Обрадовались старик со старухой, стали кормить петуш¬ка ячменём морёным, овсом ядрёным. А петушок зёрнышки клюёт, старику и старушке обратно золотые отдаёт. Да вдруг петушок одним зёрнышком подавился. Не поёт больше рябень¬кий петушок, зёрнышки не клюёт. Загоревал старик, закручи¬нилась старуха. Солнышко спряталось, небо облаком зашло, ветер зашумел, берёза листочки зароняла.

Пока — полная параллель с «Курочкой рябой»: сначала без какой-либо причины появляется чудо — петушок «зернышки клюет, обратно золотые отдает»; потом чудо вдруг поломалось — петушок поперхнулся (опять немотивированная случайность!); старики в горе, да и солнышко спряталось, ветер зашумел, береза листочки зароняла — эсхатологическая картина вроде поближе к реальности (осень), но более глобальна — вся природа «поломалась» вместе с петушком, с чудом.

Несла баба воду в дубовых вёдрах, а вода расплескалась. Пришла домой без воды. Спрашивает её муж:
— Что без воды-то пришла?
— Да вот,— рассказывает жена,— […] Солнышко спряталось, небо облаком зашло, ветер зашумел, берёза листочки зароняла, а у меня вода расплескалась. Вот горе-то, вот беда! Как я без воды щи варить буду?…

Здесь бабе дела до старика и старухи нет — горюет потому, что щи варить не может. Дальше там один мужик бросил лапти во двор, а другой кафтан порвал — сказка приобретает сатирический характер. Чем же все кончается?

А рябенький петушок воды из лужицы попил и стал клевать ячмень да овёс. Проглотил зёрнышко, а обратно из клюва выпадает зёрнышко не простое, не золотое, а серебряное.

Вот оно — (d) утешение: жизнь восстанавливается, только в сниженных формах — вместо золота серебро, а в «Курочке рябе» волшебство вообще ушло, осталась каждодневность, реальность. Сказку «Золотое зернышко» можно в целом рассматривать как ослабленный, смягченный вариант «Курочки рябы».

И вот теперь мы можем сказать, о чем «Курочка ряба», сформулировать ее смысл: это сказка о том, что чудо может обмануть, что волшебство уходит из жизни, что сказка умирает. С психологической точки зрения это необходимое условие взросления (по крайней мере, в современном мире); с исторической точки зрения можно говорить о возрастающей рационализации мышления. И все же есть что-то неизъяснимо глубокое в том, что одна из первых сказок, которые слышит ребенок в своей жизни, это сказка о будущей смерти сказки, известие, которое он сможет воспринять, только повзрослев.

В заключение рассмотрения «Курочки рябы» как волшебной сказки осталось проанализировать, какое «утешение» дают сатирические ее варианты, заканчивающиеся «поп книгу изорвал» или «барин пошел искать еще более глупых людей». Последние слова дают нам ключ — как обычно бывает в сказках, они говорят скорее о слушателях, которые не рассмеялись, слушая эту сказку. То, что с бытовой точки зрения сатира, для философии является иронией — сомнением в себе самой, в своей картине мира. Волшебная сатирическая сказка тем более отрицает себя — те события, что в «чудесной» картине мира вызывают конец света, крушение мира волшебной сказки, с точки зрения обыденности лишь эпизод, не стоящий внимания, главное — реальный мир стоит прочно. Смех всегда привязан к реальному миру, окружающему нас миру, к современности и каждодневности — в отличие от трагедии, которая своими корнями в вечности (поэтому, кстати, комедии Аристофана и Плавта сейчас уже не смешны, а трагедии Софокла и Эсхила по-прежнему задевают за живое). Так что все варианты «Курочки рябы» говорят об одном, о смерти и разрушении чуда и сказки, хотя и разными средствами — в зависимости от слушателей, к которым сказка обращена.

V.

Но не слишком ли мы перемудрили во всем этом «волшебном» анализе? Не получилась ли еще одна «интерпретация от большого ума»? Может быть, есть и иные, не столь мудреные объяснения, также основывающиеся на русских быте и фольклоре? Оказывается, есть, и сейчас я попытаюсь построить другое, лишенное волшебных черт истолкование этой сказки.

Рассмотрим снова самый, пожалуй, таинственный момент сказки — дед с бабой «били, били — не разбили», а потом яичко случайно разбивается. Почему дед с бабой не смогли разбить яйцо, а мышка смогла? А что если предположить, что дед с бабой били, но не с целью разбить яйцо, что разбить его они как раз и не хотели? Как такое может быть? — Очень просто. Достаточно вспомнить существующие до сих пор игры на Пасху, когда бьются крашеными пасхальными яйцами — чье расколется, тот и проиграл. В этой игре тот, кто бьет яйцом (бьет яйцо), совсем не хочет, чтобы его яйцо разбилось — напротив, он хочет разбить яйцо противника, но чтобы его яйцо при этом осталось целым. Самый загадочный момент «Курочки рябы» при таком рассмотрении получает тривиальное объяснение, да и иные моменты тоже. В дальнейшем анализе я буду основываться на книге И.А. Морозов, И.С. Слепцова «Круг игры. Праздник и игра в жизни северорусского крестьянина (XIX-XX вв)», глава «Игры с пасхальными яйцами». Игра с битьем яиц упоминалась в числе азартных наряду с зернью и картами еще в начале XVII в. В играх с яйцами могла принимать участие «вся деревня». В основном так развлекалась неженатая молодежь, хотя иногда участвовали и пожилые («старики еще азартнее молодых»), как свидетельство угасания обычая можно трактовать детские варианты игр. Было известно две разновидности этой забавы: битье парами или группой. Битье яйцами по парам происходило так: два противника становятся отдельно от толпы, смотрят друг у друга яйца, которыми хотят биться, колотят тихонько о зубы, по звуку определяют, которое из яиц крепче, которое слабее. Крепкое держится в руках у одного из противников «носком», или более острым концом, вверх. Носок выставляется настолько, чтобы можно было ударить в него носком более «пухлого» (некрепкого) яйца. Когда носок одного яйца разбивался, то на его место подставляли «пушку», тупой конец. Разбив носок и пушку, противник берет себе разбившееся яйцо как выигрыш. Битье в яйца группой («в перебой») отличалось только тем, что количество игроков не ограничивалось. В некоторых деревнях «забоем», т.е. яйцом, которым начинают игру, считали яйцо, отличающееся от других окраской (ср. золотое яйцо в сказке). Яйцо в крестьянском обиходе было достаточно ценным продуктом и появлялось на столе далеко не каждый день, чаще всего только по праздникам. Этим объясняется необыкновенный азарт, сопутствующий играм с яйцами.

Сказанного в этой большой раскавыченной цитате достаточно, чтобы по-новому взглянуть на события сказки «Курочка ряба» — достаточно лишь предположить, что события происходят на пасхальной неделе:

«золотое» яйцо, т.е. сваренное и ярко окрашенное яйцо, может быть забивалом в групповой игре;

это яйцо оказывается крепким, т.е. выигрышным — во всех битвах оно побеждает, дед выигрывает;

игра длится несколько дней, этим же яйцом играет и баба, и тоже выигрывает;

и вот тут дед с бабой совершают ошибку — не отнеслись с должной бережностью к такому ценному, выигрышному яйцу, положили ночью на полку, а там «мышка бежала…» — яичко бездарно разбилось.

Сказка обретает черты репортажа с «пасхальных игр».

Различные игры с яйцами […] практиковались начиная со второго, а иногда даже с первого дня Пасхи вплоть до заговения на петровский пост. […] Тогда же могли играть и в картежные игры […], наградой за выигрыш в которые первоначально были пасхальные яйца. Лишь в середине XIX века их постепенно стали вытеснять деньги. Оттенок азарта, присущий практически всем пасхальным играм, привнесен в них не поставленными на кон деньгами, а типами использующихся в них игровых действий, среди которых важную роль играли соревнования на смекалку, выносливость и силу, состязания в точности при попадании в цель, а также испытание судьбы — бросание жребия. Выигрыш расценивался прежде всего как получение «доли», удачи, здоровья и богатства в течение всего года, т.к. на кону стояли предметы, имевшие высокую сакральную ценность.

И.А. Морозов, И.С. Слепцова «Круг игры»

По-моему, такой взгляд вполне описывает картину мира спортсменов, а главное — их болельщиков.

Итак, азартная игра, многодневная, команда (дед+баба) уверенно лидирует и вдруг — о, нет! — они бездарно теряют свой спортинвентарь (яичко разбилось) и выбывают из соревнования… Болельщики неистовствуют и все вокруг крушат: «дочки ведра побросали, коромысла поломали, попадья тесто по полу разметала, поп свою книгу в клочья изорвал»!

Такая вот спортивная история получилась. Как сказал по подобному поводу буддийский монах,

Когда весь день сидишь напротив тушечницы и для чего-то записываешь всякую всячину, что приходит на ум, бывает, такое напишешь, — с ума можно сойти.

Кэнко-хоси «Записки от скуки»

Попытка построить альтернативную обоснованную интерпретацию развалилась под собственной тяжестью, не выдержав пристального взгляда здравого смысла. Впрочем, это крушение обнадеживает — все–таки в сказку не удается «вчитать» произвольный смысл, значит есть надежда, что тот смысл, который мы открыли в предыдущем анализе, «Курочке рябее» все же соприроден.

VI.

Так в чем же смысл сказки «Курочка ряба»? Мы видели что при рассмотрении ее как бытовой сказки устойчивого смысла нет, каждый вариант сказки имеет свою мораль, иногда даже не одну. Если рассмотреть эту сказку как волшебную, то смысл вроде бы выявляется — это сказка об обманном чуде, о неизбежной смерти сказки. Незадача в том, что этот смысл, в общем, оксюморон — если уж сказка умудряется говорить о своей смерти, отрицать саму себя, оставаясь при этом сказкой — она явно жива и жизнеспособна. К тому же для выявления этого смысла нам пришлось привлечь большой корпус русских волшебных сказок — получается, что смысл «Курочки рябы» зависит от содержания и смысла «Лягушки царевны», «Хрустальной горы» и многих других сказок. Основная проблема даже не в этом — и при таком рассмотрении некоторые устойчивые черты сюжета сказки остаются необъясненными. Порождение извращенной фантазии — «спортивная» интерпретация сказки — с большими натяжками объясняет ранее необъясненное в сказке (натяжки — хотя бы то, что в сказке не сказано, а должно бы: что дед с бабой яичко сварили, а также что дело происходит на пасхальной неделе), но и это объяснение никак не может быть смыслом сказки — даже если оно верно, оно никак не объясняет, почему сказка жива до сих пор и более того, распространена как почти никакая другая.

Все это наводит на мысль: а есть ли вообще смысл у этой сказки? Боюсь, что рационально ответить на этот вопрос невозможно, и я уповаю лишь на некий «инстинкт смысла», на то, что человек способен увидеть наличие смысла даже тогда, когда самого смысла еще не видит; я надеюсь лишь на то, что человек способен, до-рационально способен структурировать сложность, выделять в ней некие сгустки, которые при разном рассмотрении будут объектами, понятиями, смыслами. Именно этот инстинкт и подсказывает мне, что необычный и устойчивый сюжет «Курочки рябы» предполагает некую экзистенциальную ценность, что он несет в себе некое сообщение, знание о мире, в котором мы живем. И более того, этот смысл — не личное послание, в нем нет ничего, связанного только со мной, этот смысл общезначим, постижим если не любым человеком, то любым носителем русской культуры (здесь я употребляю это слово в этнографическом смысле). А коль скоро смысл общезначим, не-личен, то он вполне поддается переводу, изложению другими словами, на другом языке. Какой язык выбрать? Может быть, язык чувств, т.е. искусство? Пожалуй, нет — сказки и так принадлежат этому языку, они сами — искусство. Именно с этого языка нам и надо перевести смысл. На язык разума, ratio. На язык, стремящийся исключить из себя все личное и стать максимально общезначимым — на язык науки (конечно, эта цель недостижима, но ничего не мешает ей быть ориентиром, задающим вектор движения. Разумеется, при движении в этом направлении будут не только приобретения, но и потери — ну так это говорит лишь о том, что наука не охватит и не заменит жизни. И слава богу).

Итак, мы хотим выделить максимально объективированную грань смысла сказки, рассмотреть ее как объект научного исследования с тем, чтобы инкрустировать ее смысл в научную картину мира.

По-видимому, реальным критерием для включения новых данных в научную картину мира служит трудно формализуемое, но интуитивно вполне ясное каждому «работающему» ученому требование «согласованности» этой картины (ее конгруэнтности — в том смысле, как этот термин используется в современной психологии). […]
Конгруэнтность может рассматриваться как необходимый признак истинности (хотя и это нуждается в тщательном рассмотрении; должна ли истина быть непротиворечивой?), но заведомо не как достаточный.

В.Ю. Ирхин, М.И. Кацнельсон «Критерий истинности в научном исследовании»

Физики выделили необходимый критерий — конгруэнтность, встраиваемость новых знаний в общую картину мира (в данном случае — в научную картину мира). Однако их объекты изучения обладают свойством «не сопротивляться». По словам Н. Винера,

Ученый-исследователь должен всегда производить свои эксперименты, не боясь, что природа со временем раскроет его приемы и методы и изменит свою линию поведения.

Норберт Винер «Кибернетика и общество»

Однако, говоря словами Роберта Фроста, «есть что-то, что не терпит ограждений», т.е. жизнь, ее суть и смыслы все–таки сопротивляются исследованию. В своей небольшой статье с характерным названием «Неформализуемость как логическая характеристика жизни» современный логик Н. Непейвода пишет:

Поскольку одно из назначений научной теории — давать эффективные ответы на некоторые точно поставленные вопросы, любая строгая теория предполагает формализацию. Таким образом, любая научная теория ограничена своей областью применения, и, что гораздо менее приятно и почти никогда не показывается явно, даже в этой области, если она достаточно сложна, также неполна и обязана давать, наряду с отличными предсказаниями, дезориентирующие результаты. […]
Хотя неформализуемость проявляется при исследовании любого сложного явления, особенно четко высвечивается она в областях, связанных с жизнью. Живые организмы пытаются ломать любые формальные ограничения. […]
Неформализуемость в явлениях жизни заставляет нас все время помнить о наличии запасных механизмов, нарушающих нормальные правила и активизирующихся в чрезвычайных ситуациях.

Похоже, «постулат Винера» не должен работать в гуманитарных науках и, скорее, должен служить критерием (к сожалению, апостериорным) для выделения наук естественных. Нас интересует смысл сказки, так что обратимся к методам гуманитарных наук, в частности — к наиболее актуальной в данном случае антропологии.

Культура народа представляет собой собрание текстов, каждое из которых в свою очередь — тоже собрание, и антрополог пытается их прочесть через плечо того, кому они, собственно, принадлежат. […] Конечно же, это — не единственный способ социологического анализа символических форм. […] Однако рассматривать данные формы как «говорящие что-то о чем-то» (и как говорящие это «кому-то») — значит по крайней мере приоткрыть возможность анализа, стремящегося к выражению сути этих форм, а не к созданию редукционистских формул, якобы выражающих их суть.

Клиффорд Гирц «Глубокая игра: заметки о петушиных боях у балийцев»

Смысл семиотического подхода к культуре, как я уже говорил, состоит в том, чтобы открыть нам доступ к концептуальному миру, в котором обитают наши сюжеты, и дать возможность в самом широком смысле этого слова разговаривать с ними.

Клиффорд Гирц «Насыщенное описание: в поисках интерпретативной теории культуры»

Здесь заявлено не только наличие сути, смысла, но и то, что эта суть может быть рассмотрена как сообщение, т.е. переведена на другой язык, растолкована. Это обнадеживает. Выше мы видели, что в естественных науках встраиваемость данных в научную картину мира является необходимым критерием, т.е. должна иметь место согласованность этой картины мира. В гуманитарных науках немного иначе:

Сила наших интерпретаций не может основываться, как это сейчас нередко бывает, на том, насколько они соответствуют друг другу и согласованы друг с другом. Ничто, по моему убеждению, не дискредитировало культурологический анализ в большей степени, чем конструирование безупречных описаний формального порядка, в реальном существовании которого так трудно бывает себя убедить. […] Хорошая интерпретация чего угодно — стихотворения, человека, истории, ритуала, института или установления, общества — ведет нас к самой сути того, чтО она интерпретирует.

Клиффорд Гирц «Насыщенное описание»

Т.е. и здесь требуется некая внутренняя согласованность научной картины мира, но гораздо важнее требование согласованности этой картины с жизнью, с тем, как ощущает жизнь сам исследователь. Это та самая область, где нельзя слишком удаляться от личных смыслов, от того человеческого, что есть и в объекте исследования, и в самом исследователе. Это та самая область, где неформализуемые понятия легко и незаметно переступают границы своих формализаций. Антропология XX века знала такой безудержный отрыв логики от жизненного содержания — структурализм.

Структурализм […] задается вопросом не об истинностном содержании мифа, а о том, в чем его когерентность, его внутренняя логическая связь и тем самым его рациональность. Структурализм пронизывает «атмосфера компьютера», по верному замечанию В. Буркерта, и это весьма характерно для современного человека, живущего в техническом мире.

Курт Хюбнер «Истина мифа»

Всегда существует опасность, что в поисках глубоко лежащих <оснований> культурный анализ может утратить связь с «уровнем земли» — с политической, экономической, социальной реальностью, которая окружает людей в ежедневной жизни, — и с биологическими и физическими потребностями, на которых этот уровень зиждется. Единственная защита против этого и против того, чтобы превратить культурный анализ в своего рода социологическое эстетство, — основывать анализ в первую очередь на таких реальностях и на таких потребностях.

Клиффорд Гирц «Насыщенное описание»

Что ж, рецепт ясен. Возвращаясь к смыслу сказки — во-первых, он должен быть увязан с окружением, со смыслами других волшебных сказок, и во-вторых, он должен отвечать на некий экзистенциальный вопрос человека. В своем анализе я пытался следовать этим двум правилам и здравому смыслу, разумеется. В какой-то мере построение интерпретации сказки получилось сродни известному в физике принципу «сокращенного описания», когда выбираются несколько характеристик и постулируется, что их достаточно для описания системы — этого оказывается достаточным для того, чтобы явным образом выписать описывающие систему уравнения. Как в физик производит выбор характеристик часто без формального обоснования, исходя из своей физической интуиции, так и я ориентировался на свой «системный инстинкт» при выборе контекста для интерпретации. То, что смысл оказался увязанным со смыслом других сказок — это и был способ построения; вывод о том, что в «Курочке рябе» волшебная сказка отрицает, разрушает себя, возник по мере написания статьи и оказался для меня неожиданным — я-то думал, что это сказка о ложном чуде, о том, что и чудеса обманывают — а вон куда повернула логика развития этого смысла… Смысл, как и в «Колобке», оказался трагическим — возможно, это мой взгляд на мир, а скорее именно трагический смысл должен быть сокрыт и прочитываться не разумом, а сердцем, как воспринимают дети сказки, а взрослые — искусство (если это настоящее искусство и настоящие взрослые).

Культурный анализ состоит (или должен состоять) в угадывании значений, оценке догадок и в выводе интерпретирующих заключений из наиболее удачных догадок.

Клиффорд Гирц «Насыщенное описание»

Получилось у меня? — не знаю. В моих рассуждениях есть натяжки — впрочем, я не очень стремился спрятать узелки — но это была попытка доказательно вывести смысл сказки. Возможно, он не поддается такому выводу и правы те, кто воспринимает сказку без мудрствований. Как бы то ни было, после двадцати шести страниц черновика и нескольких десятков карточек с выписками «Курочка ряба» все еще остается для меня самой загадочной сказкой.

Октябрь — декабрь 2006 г.

Тимур Василенко