Предисловие автора

Как написать предисловие к сумасшедшему рассказу? Оно, разумеется, таким же и должно быть — сумасшедшим. А может даже и без предисловия — «вещь в себе»…
Но все-же рассказ, требует минимальных пояснений. Даже целевая аудитория может недоумевать, что за фантасмагория такая… Рассказ-то вырос не на пустом месте, а по следам событий.

В ЦСИ «Типография» в Краснодаре случилась безбашенная акция: «Стерилизация (от) современного искусства». Акцию эту создало небезызвестное медбратство «Розовый крест» — сплошь философы и художники. Состав участников узнать труда не составит никакого. Они же и описаны в рассказе до мельчайших подробностей и узнаваемы.
Что за акция такая? Зачем стерилизоваться от СИ, и почему в ЦСИ «Типография»? Критическая, конечно, какая же еще. Отчет об акции можно посмотреть вот здесь:

https://www.yuga.ru/photo/4423.html.

И на ФБ:

https://www.facebook.com/events/886977161682318/

В ВК:

https://vk.com/sterilization93?z=album-184756383_267065080

«Типография» закрылась на старом месте, но перед переездом отдала себя на «растерзание» очумевшим "Розовым крестам". Само событие случилось еще 26 июля. Но, рассказу потребовалось время, чтобы «набухнуть и созреть» для публикации и пережить разнообразные трансформации, мнения, комментарии и редакции.

Побывав на этом макабрическом кутеже, я села писать про него. Но, просто отчета не случилось. Что получилось — читайте. Все описанное — чистейшая правда, судите сами. С СИ да на Кубани что еще может происходить? Только всякие чудеса вперемешку с безобразиями…

Слеза раскаяния или поцелуй Айвазовского

Основано на реальных событиях. Все персонажи настоящие, любые несовпадения случайны.

Акция «Стерилизация (от) современного искусства» в ЦСИ «Типографии» назначена на 26 июля.

«…Бубонной чумой разносит «Типография» современное искусство по Краснодару. То тут, то там промелькнет зараженный, покрытый гнойными язвами, и разносит, подлец, инфекцию. Не стыдясь и не прячась. Целуется, обнимается и дышит на всех. И даже маски медицинской не носит. Чума распространяется с невиданной доселе скоростью. Это надобно пресечь. Нами найдены действенные методы лечения.

Классическое искусство загибается благодаря зловонному влиянию ЦСИ. Современное же необходимо выкорчевать и устроить съезд балалаешников, а также фестиваль народных промыслов и после торговать уж медом и селёдкой, чтоб не повадно было…» — из пресс-релиза медбратства «Розовый крест».

Что за дичь? Кто составлял этот текст? Непременно схожу — последнее событие перед переездом «Типографии» на новое место.

Стерилизация (от)…

Неладное почувствовала на подходе к ресторану «Ла-Вилла» — автоматчики стоят по периметру в чёрных формах и забралах. По центру изрытой ямами дороги расположилась тачанка с пулеметом Максима, над ней полощется белый флаг с огромным розовым крестом, вышитым блестками. Вход в ЦСИ обуглен, из танка по нему шмаляли, как по Белому дому в 93-м?

Узнаваемый голос язвительно бубнит в громкоговоритель: «Документы готовим заранее, предъявляем открытыми. Раз уж пришли, то будьте любезны — не задерживайте очередь. Несовершеннолетним не соваться!». Проверяют паспорта, сверяя фото с личностью. Если у кого права или заграны, таких разворачивают — бегут бедолаги за отечественными. Горстка юношей и девушек стоит в сторонке. Топчутся робко, попивают “Coca-cola” — вдруг удастся проскользнуть внутрь?

Росписи в подъезде грубо замалеваны чёрной краской, поверх — розовые кресты. Дверь «Типографии» вырвана с мясом и болтается на одной петле, панихидно скрипя.

«Постарались, правдоподобно вышло», — думаю с улыбкой.

Полутемный коридор, лампочки «патронов “Типографии”» разбиты, вместо ресепшена стеклянная комната, здесь привязаны к стульям братья Субботины. У Степана оторван рукав розовой рубашки, на плече царапина. Вася без очков, лицо грустное. Колю Мороза приковали наручниками к ржавой трубе отдельно, во рту кляп, ноги связаны толстыми веревками — шелохнуться не может. Лицо хмурое, напряженное. Неуютно от такой картины. Где Женя? Эльдар? Леночка?

Что тут происходит?

Заплаканная, растрепанная Соня кидается ко мне: «Тиночка, что же это? Как? Что делать?».

«Типография» захвачена оголтелыми хранителями традиционных ценностей медбратства «Розовый крест». Зрителей собралось довольно много, все слушают речь длинноволосого философа и критика современного искусства, похожего на Гоголя, но блондина. Говорит эмоционально и заразительно: «…Настал час Икс, друзья! Сегодня мы положим конец тлетворному влиянию современного искусства в нашем славном городе. Вернемся к истокам. Изгоним заразу навсегда из Краснодара! Стерилизуемся, друзья!…» Гости бурно аплодируют и жаждут «стерилизоваться».

Регистратура

Голубоглазая нимфа с фиолетовыми волосами и строгим лицом сидит за столом на входе. Дриада или Наяда? Дриада, конечно, в двух метрах от нее растет тополь, иногда она поглядывает на него, как будто советуется. С её пальцев падают листья. Она выдвигает ящик стола и смахивает их туда. Листья шушукаются и что-то тихонько напевают. «Ля-ля-ля-ля»…

Что она читает по ночам? Тургенева, засасывая Чупа-Чупсами, обнимая подушку с Микки-Маусом?

Когда никто на Дриаду не смотрит, достает из–под стола серебряную фляжку и смачно прихлебывает. Фляга приметная, коллекционная: мичуринцы скрещивают персики с хамелеонами. Девушка закатывает глаза. Скорее всего во фляге сидр — от нее пахнет яблоками. Улыбается. Затем вспоминает о своей миссии и нахмуривает одну бровь. Что заставило ее заняться этакой нудятиной? Ерзает. Не иначе идейная, а скорее даже амур.

Вход обтянут колючей проволокой, его охраняет трое военных. Один из них, в защитной форме ракетных войск, стоит к Дриаде ближе всех. На руке у него тату — розовое маленькое сердечко и три буквы: ЮЛЯ. Временами поглядывает на нее и один глаз у него разгорается желтым… Дриада в ответ не смотрит, бросает короткий взгляд и слегка краснеет. Так и есть: амур…

Она выдает анкеты, напечатанные на желтых листах и экскурсионные путевки от музея Фелицина. Только в музее вход платный, а тут — благотворительно впускают.

Заполняю анкету. Дату рождения указываю настоящую: «22.22.22». Соседка по очереди спрашивает: «По какому это летоисчислению? От Рождества Христова или…?»
— От Большого взрыва, конечно, тогда еще в году не было двенадцати месяцев, подряд шли, год на месяцы уж после разделился.

Зажигается прожектор и слепит глаза.

Охранник в черной балаклаве, цветастой рубахе, на запястье у него огромные командирскими часы. Он подходит и ловко так подбрасывает мне что-то в карман — пытаюсь достать.

— Руку! Руку убери! Ты сядешь! – резкий окрик.

Отдергиваю, боязливо, вдруг дубинкой шибанет? Ужас потихоньку подкрадывается, тоска начинает щекотать в затылке. В мозгу пульсирует мысль: «Это всего лишь перформанс».

Третий охранник держит на поводке огромную немецкую овчарку по кличке Мотя, игривая, щенок еще. Подпрыгивает, высовывая розовый язык, хочет поиграть с проходящими мимо «стерилизующимися». У нее рифленый зеленый мячик, она бросает его каждому, высовывает язык и ждет… Этот вылитый Сталкер — камуфляж и устрашающего вида аксессуары топорщатся по всему телу, под черной маской лица не видно. Переминается с ноги на ногу, заметно нервничает. Видно, кулаки чешутся и хочет выпить водки. Но, при исполнении — ни-ни!

Защитная форма стоит, широко расставив ноги и сложив руки за спиной. Фильмов про Штирлица насмотрелся? Возвышается, как скала, глядит внимательно и трезво. Нервозности в нем никакой нет — он тут старший. Изредка вытаскивает из кармана зачитанную белую книгу — «Надзирать и наказывать» Фуко. Отличный выбор, врага надо знать. Читает несколько минут, кивает в подтверждение какой-то мысли и убирает в карман. Координирует дальше.

Кто-то из очереди подкупает медбрата банкой консервированных ананасов, чтобы провели вперед. Тот подходит и шепчет на ухо Сталкеру. Защитная форма моментально вырастает рядом и пресекает безобразие. «Что? Взятка? Никаких блатных!» — дает подзатыльник проштрафившемуся медбрату. Нарушитель отправляется в конец очереди. Охранник отбирает банку с ананасами и ставит в угол. Там уже лежит большой оранжевый волейбольный мяч, бутылка «Кубанской», упаковка носков «Адидас» и золотая тарелка от барабанной установки с надписью: Ямаха.

Ментовская

Заводят грубо по двое, заламывая руки за спину. Мы с прелестной русалкой Ниной оказываемся на стульях. Стол: бутылка водки, пакетики с наркотой под тетрадкой. Зеленая лампа светит в лицо. За столом развалился человек кавказской наружности в ментовской форме. Представляется: «Михаил Петрович Булыгин». Протягивает руку, я пожимаю ее с опаской: рука липкая и пахнет селёдкой.

Рядом к батарее прикован наручниками заплаканный человек, под глазом у него красуется фиолетовый фингал. На стене плакат. С трудом узнаю Гройса, Павленского, Шнура… Остальных от волнения распознать не удается.

«Что будем с вами делать? Здесь — столица, а вы! Современное искусство какое-то выдумали! 150000 на карту Сбера или отправитесь на нары! Подсунем сейчас наркоту, шесть лет получите. Выбирайте!» ‒ гнусавит с хищной улыбкой, потирая волосатые руки. Рассматриваю украдкой — интеллектом лицо не изуродовано, один глаз косит. Удобно — одним глазом на меня смотрит, другим на Нину. Выпить явно не дурак — рожа красная. Фуражка на нем сидит кособоко, улыбка странная… Ба, да у него клыки торчат! А под фуражкой рога… Бес! Ну, попала, не ладится у меня с ними, уж больно хитрющие…

Я мямлю, что меня «отмажет» муж-адвокат. Михаил Петрович долго и внимательно буравит меня правым глазом. Но интерес его ко мне угасает.

Несчастный с заклеенным ртом порывается встать и кинуться ко мне. Михаил Петрович ловким ударом кулака сбивает его с ног, тот, подергавшись, затихает на грязном полу.

Бес наливает себе в стакан водки и одним длинным глотком проглатывает. Крякает, занюхивая рукавом. Строго глядит на русалку, прищурив второй глаз, чтобы лучше сфокусироваться. Из глаза прорываются короткие молнии. Вкрадчиво говорит: «Тюремный портак уже естььь…» — шепелявит. У Нины красный цветок наколот на руке. Невинна, посмеивается, извивает серебристый хвост, похлопывая плавником по полу от нетерпения, от нее пахнет морем… Не верит в серьезность происходящего.

Вдруг с мерзким скрежетом открывается окно, такое же как в тюремных камерах. Высовывается костлявый мужик в синем пиджаке и очках, слегка похожий на Гитлера. Орёт: «Прорабатывайте лучше этих пидарасов! Они все наркоманы и бездельники!»

Михаил Петрович моментально отодвигает тетрадь и нажимает на огромную красную кнопку. Визжит протяжно сирена, окно распахивается и в кабинет пытается въехать танк, медленно поворачивая дуло на нас с Ниной… Мы немеем… С дула свисает что-то розовое и хлюпая капает на пол…

Русалку заставляют выпить водки, на закуску дают фасоль. Водка превращается в воду, Нина смеется: звон хрустальных колокольчиков. Но, фасоль, она и в Африке фасоль. Не действуют на русалок такие методы.

Пока Бес увлечен Ниной, я подхожу к ржавому окну: темная пустая комната с зарешеченной лампочкой на стене. Комната похожа на келью монаха. В углу стоит сетчатая кровать, рядом на полу тарелка с баранками и портвейн "777". Голый Философ, в одних носках, лежит на кровати в обнимку с блондинистой медсестрой, тоже голой, и читают вслух Адорно, посмеиваясь. Медсестра слюнявит длинный хвост как палец и переворачивает страницы. Философ поворачивается ко мне, я поспешно ретируюсь.

Сжаливается наш душегуб над Русалкой. Приглянулась она ему — глаз осоловел. Берет анкету и рявкает: «Телефон?» — Нина быстро называет цифры. Бес записывает.

В углу зашуршало. Мышь! Михаил Петрович неожиданно прыгнул, поймал и быстро запихнул ее в рот. Вернулся на место, лицо порозовело. Наелся!

Хватает анкету, царапает на коленке обгрызенным карандашом: «ВИНОВНА; СТАТЬЯ 282; ОСКОРБЛЕНИЕ ВЛАСТИ» (пунктуация сохранена).

«Неисправимы — увести!», — командует военным.

Балаклава грубо толкает нас с Ниной в спины. Явно пинка хочет дать, но сдерживается. Женщин не позволяет бить патриархальный цисгендерный дискурс. Но лицо выдает его — дал бы, если бы мог.

Исповедальня

Темно, мягко курится благовоние, но не ладан, скорее марихуана. На столе свеча потрескивает и множество бутылок с вином стоят, все початые почему-то. Из–за стены и немного сверху начинает протяжно петь хор, но совсем нестройный. Голоса тонкие, однако вместе начать не могут, кто-то обязательно опаздывает. Тогда все замолкают на насколько секунд, шикают на него и начинают снова. Наконец, им удалось скоррелироваться. Пытаюсь разобрать слова — это «Симулякры и симуляции» Бодрийяра на французском и задом-наперед…

У священника нежное чувственное лицо и медовый голос. Предлагает покаяться в грехах. Затрепетало сердце — одна любовь! Каюсь, очень хочется ему приятное сделать, сразу видно — душевный человек, ни какой-нибудь вымогатель при исполнении…

Читает нараспев молитву, изгоняет дьявола Мизиано с Осмоловским из наших душ: «Избави нас от всякой трансгрессии, субверсии,… да не искусимся мы… умыслами от всякой власти означающего над означаемым. Молю тебя… Огради язык их от врастания в дискурсы враждебныяЯяяя…»

Заслушалась: елей! Над головой священника, подрагивая электрическими разрядами, вспыхивает светящийся круг. Нимб! Но странный — будто проводка искрит. Мигает, где-то контакт отходит, включиться до конца не удается. Загляделась, залюбовалась… Считаю всполохи, их ровно 6, потом гаснет. После небольшой паузы опять начинает пробиваться.

Монахиня с чистым, как стеклышко лицом, в полупрозрачном черном одеянии — вылитая Настасья Филипповна. Приглядываюсь: на шее платиновый ошейник с шипами, от него тянется тоненький ремешок, и пропадает в стене, руки сплошь в шрамах и синяках… Подпоясана хлыстом. Однако!

Она причащает нас хлебом и вином.

В гробу лежит дева, с отсылкой к Ленину в гробу в виде торта, а может к Пепперштейну. Выглядит старшеклассницей в белой блузке и черной юбке выше колен, с букетом красных роз в руках. Батюшка объясняет: «художница, погибла на концерте от разрыва аорты и теперь ее тело арт-объект». Я потрогала ее, еще теплая… Сердце стонет от жалости — очень молода…

Как не отступиться тут от ложных убеждений, видя такие железные аргументы? Я почти чувствую отвращение к враждебным дискурсам, концепциям и коннотациям. Перед выходом из комнаты в последний раз смотрю на усопшую, а у нее глаза подергиваются — воскресает! Скорее отсюда! Скорее! Только зомби не хватало…

Психиатрическая

Психиатр, медсестра и кушетка с юношей, лежащим лицом вниз. Обнажен по пояс, на спине процарапано скальпелем до крови: «Мы Иван Голунов». Голова перебинтована.

— Мрази! Суки! Смерть живописи! – выкрикивает.

Ахаю: Эльдар! Порой его крики переходят в мычание. Делает он это протяжно, жалостливо: «Ммммыы!» Высокую ноту берет, страдания его неподдельные, совсем не постмодернистские. Это не игра. Строптивый!

Я шагнула к нему, жалко Эльдарчика, сколько песен вместе спели… Собиралась погладить, и тут он хвать меня рукой за одежду. Отскакиваю. Заразный же! Когда руки мыл? Да, и где помыть мог…

Сексуальная медсестра, в коротком белом халатике, похожа на кошку: раскосые зеленые глаза и рыжие волосы, ну чисто булгаковская Гелла. Тычет ему электрошоком в шею: звучит противный треск, передергивается и замолкает болящий.

Смотрю жалостливо, слезы так и хлынули, начали превращаться в жемчуг. Собираю в пригоршню, кладу в карман — отдам потом пострадавшим.

Одну жемчужину как бы нечаянно роняю на пол, Гелла наклоняется, рассматривает: что за диковина? Изумрудные глаза светятся, как граненые кристаллы, отвлеклась. Я быстро провожу рукой над ранами болящего: затягиваются, шрамов не остается. Улыбаюсь, отворачиваюсь к медсестре. Она прячет жемчужину за щеку и задорно мне подмигивает — сверкают искры. С удовлетворением смотрит на больного, облизывается, как кошка, раздвоенным язычком. На нем таблетка розового цвета. Молчит, наверное, по статусу не дозволено говорить.

Русалка ухмыльнулась — всем известно, что хвостатые девы безжалостные. Достала серебряное зеркальце и расчесывать принялась золотые волосы, тихонько что-то напевая. Заскучала. Все ей нипочем! Волосы зазвенели: «Динь-динь-динь!». Один выпал, она его протянула мне: «На, сдашь в ломбард, мои волосы нынче в цене». Прячу в карман, пригодится.

Врач в маске, с длинным чубом и высоченным лбом, как у святых на иконах — не семи конечно, но двух пядей точно. Откуда у него лоб такой взялся — от святости, а может мыслями переполнен, и они у него, как у Страшилы выпирают булавками? Доктор без брюк — висят на стуле, не успел одеться. Что за терапию он тут проводил?

— Присядьте! – сажусь покорно. Стул подо мной подламывается: падаю на пол. Встаю, обескураженная, потираю ушибленную коленку.

— А зачем вы сели? – спрашивает, приторно улыбаясь.

Вот жук. Я подавлена нереальностью происходящего. Дьяволиада? Кафка?

Психологическое давление нарастает: «Рассказывайте, в какие резиденции подаете гранты?». Смешная формулировка. Предлагает нарисовать цветной сон прямо на столе. Отодвигаю в сторону белую горку какого-то порошка — от него чихать хочется. Обе ручки без пасты — глумится. А с виду такой положительный…

Ставит диагноз: «АЗАРЯ ЗРЯ».

Спрашиваю: «Есть надежда, доктор? — Нет, говорит, но диагноз хороший».

Протягиваю руку на прощание, доктор галантно целует ее через маску. На душе теплеет.

Министерская культурная

У стены с плакатом «Дедужко» стоит стол, за ним — канцелярские морды. Бюрократ в синем костюме с галстуком, Кощей, да и только, загорелый, костлявый, сидит, сложив руки, как пионер. На носу очки в золотой оправе, на лбу ужасный шрам. Кто-то ему хотел голову прокусить за современное искусство.

Рядом девушка с пылающими оранжевыми глазами по имени Катерина. Возле нее стоит бутылка, с отвернутой этикеткой, но я-то вижу — это Бакарди. Отчего не квас? Катерина похожа на непримиримую идейную комсомолку со злым лицом, побелевшем от ненависти. На ней пиджак цвета папского пурпура. Волосы убраны в фигу.

Эх, если бы эту лютость с лица стереть, и хоть перформансы делать, хоть инсталляции, хоть тексты писать критические. Замечталась от такой умилительной картины, покачиваю ногой в золотой турецкой туфле, пока они меня рассматривают…

Перевожу взгляд на стол. Возле Кощея — хрустальный графин с граненым стаканом, старинный перекидной календарь, открытый на дате 23 февраля 1879 год. Я усмехаюсь: кого вы обмануть пытаетесь? Рядом лежит книга, читаю: «10. Эссенциализм versus номинализм». Так-так, Поппера изучаем? Бюрократ перехватывает мой взгляд и книгу захлопывает. Улыбаюсь ласково в ответ.

Тут Кощей, видя мою расслабленность, свирепеет, и как ударит по столу кулаком. Сверкая глазами, пуская слюну на пиджак, вырастает вдруг в несколько раз. Я жду, когда увеличится настолько, что лопнет. Но, нет, свои пределы знает, останавливается вовремя. Нависает, отбрасывая тень на меня.

Катерина тычет прямо мне в лицо картину Стаса Серова. Как дотянулась через стол? Узнаю работу Стаса, к своему стыду. Сжимаюсь, не знаю, куда деть руки. Девушка мечет в меня глазами молнии, они грохочут, но не громко. Вдруг узнаю в ней Горгону, а волосы собрала, чтобы змей не видно было. Они злятся и шикают, им плохо меня видно, от расстройства кусают друг друга, яд капает по спине, Катерина вытирает шею салфеткой. Как же я не каменею от ее взгляда? Тут понимаю, что у нее в глазах хрустальные линзы стоят, они-то и обезвреживают. Губы дрожат, но не говорит ни слова…

Как выйду, непременно инсталляцию придумаю от сглаза…

Картину Цея признать не удается, его творчество за гранью моей парадигмы. Зачитываю биографию живописца, но не трогает. Обыкновенная такая биография. Много таких. Это не Пусси Риот с Куликом, не тем, который известный иркутский маньяк, губитель пенсионерок, а который на цепи сидел и собакой был.

Не поддаюсь исцелению, хотя анаморфический взгляд включила на максимум перед входом. Кощей читает анкету: «Третий размер груди! ШТО?» Смотрит на меня: «Не третий — ЧЕТВЕРТЫЙ!», и грозит пальцем. Слюна прожигает стол.

Доходит до моего отчества, поправляет костлявым пальцем сползшие очки и каркает: «Мих-на. Эвона что! Ээээ, — чешет затылок, да вдруг рявкнет, воняя мне в лицо перегаром, — МОХНА!» Какой, однако, содержательный у нас диалог вышел…

Я от перегара аж запьянела, в ушах зазвенело. Очень уж мощный перегар, многолетний, градусов немереных.

Горгона искривляет красный рот, достает пакет «Кубанских семечек», и лузгает, уничижительно сплевывая на пол. Презрение летит прямо в меня. Опасное, фиолетовое, это ведь известный факт: фиолетовое самое ядовитое! Моментально достаю фэн-шуйское зеркальце, презрение ударяется в него и отлетает назад, но до Горгоны не достает — падает где-то посередине, превращается в крошечного лягушонка. Он упрыгивает, оставляя мокрые рыжие следы на полу.

Резюме: «В пизду инъекции».

Заключение: «НЕ СТЕРИЛИЗОВАНА». Дата, подпись, печать: «Медбратство “Розовый крест”». На что уходят деньги налогоплательщиков?

Замечаю на столе чудной бюст. Вроде Путин, а вроде Гагарин. Подмигивает и гримасничает одновременно, силится сказать мне что-то, но слышно только невнятное бормотание.

— Кто это? – спрашиваю.

Гонят взашей с криками: «На стерилизацию!». Кидают острыми предметами, среди них вижу огромный серебряный дырокол. Он падает на пол с противным треском, из него летят запчасти. Не жалко имущества, отпетые идейники попались. Люто ненавидят… Б-ррр! Оборачиваюсь, возвращаю взглядом вещи на свои места. Подмигиваю, люблю порядок.

Целительная

Здесь разливают лекарство два нежных, как хлебушек, медбрата. Один маленький в белом халате без рукавов и длинных красных перчатках выше локтей, как у дивы из Муллен-Руж. Второй — высокий, но рукава у него на месте, под халатом золотая рубаха — пижон! Ангелочки, блондины кудрявые, глаза кристальные, незамутненные критическими теориями. Эти не стращают, морально не унижают. На спинах под халатами у них что-то выпирает. Крылья! Трепещут, хотят раскрыться, да нельзя. Разливают амброзию по хрустальным бокалам с золотыми ободками.

На стену проецируются видео из пыточных, тут можно наблюдать за унижениями, творящимися в комнатах. Глянула я как Михаил Петрович ставит кого-то на колени, да ремень из штанов достает. Эх, невозможно видеть такие страсти — отворачиваюсь.

Напротив экрана в смирительной рубашке с розовым крестом на груди сидит кудрявый человек, во рту у него кляп. Подхожу ближе — Римкевич! Голова его зафиксирована «вилкой еретика», чтобы шевельнуться не мог и видео смотрел. По щекам текут слезы, но глаз от экрана не отрывает… «Что же вы творите, ироды проклятые?»

Где Лена???

Подхожу к ангелочкам. Пить боязно, но надо пройти экспириенс до конца. Глоток — Шишкин, глоток — Репин, глоток — Айвазовский. Мелькают на секунду по очереди, но распадаются на пиксели, покачав головами укоризненно, скучно им со мной. А Айвазовский еще и воздушный поцелуй послал. Машу рукой…

Не Слеза ли это комсомолки, по известному рецепту? Точно, она, угощал меня ею Венечка как-то… Прошу повторить. Ангелочки радостно кивают китайскими болванчиками и наливают еще. Надеются, что просветлею.

Становится горячо и весело на сердце: «Ребяточки! А вы ведь сами уже заразные. Отсюда и ваша ярость, и чрезмерное рвение. Так часто с предметом страсти бывает: вот ненавидишь. Ан, нет — любишь! Слишком глубоко вы погрузились уже в СИ — вон какой перформанс учудили!»

Выхожу из Целительной.

Вижу привязанную Леночку в белом балахоне к столбу, под ней дрова, их уже зажгли… Рот заклеен скотчем, дрова дымятся. Провожу рукой над костром — гаснет. Лена падает мне в руки. Я достаю горсть жемчужин и кладу ей в карман. «Лети, спасай…», — шепчу на ухо. У Лены вырастают крылья — улетает…

Вспоминаю, что в кармане все время шуршит. Достаю свернутый тетрадный лист в клеточку, от него разит «Красной Москвой». Прокисла, винтаж из первых выпусков! Разворачиваю: «Хуй пизде не товарищ!» — небрежно нацарапано чем-то красным, явно кровью. И отпечаток пальца, такой же кровавый.

Я вздыхаю, поднимаю глаза в небо, засматриваюсь розовым облачком, похожим на барашка. Опускаю. Теперь на листке старательно выведено золотыми чернилами: «Я ни на что не жалуюсь, мне все нравится…»

Удовлетворенно киваю.

2019 год, Краснодар

Фото: Сергей Таушанов