*"Zionism from the Standpoint of Its Victims", in The Question of Palestine (1979)

I Сионизм и его связь с европейским колониализмом

Любая идея или система идей существует не в вакууме — она всегда вплетена в исторический контекст, в то, что проще всего назвать «реальностью». Однако у идеализма с корыстной подоплёкой есть одна характерная черта: упорное убеждение, что идеи — это просто абстракции, парящие где-то отдельно от реальности. Особенно это прослеживается у тех, кто воспринимает идею как нечто по своей сути совершенное, доброе, не испорченное человеческими желаниями или волей. То же самое происходит и с идеями, считающимися злыми — их представляют как абсолютное зло. Когда идея начинает воплощаться на практике — то есть получает общественное признание и становится частью реальности — её часто начинают слегка корректировать, так как в столкновении с жестокой реальностью идея чуть меняется. Так, например, часто утверждается, что сионизм, несмотря на все политические сложности и борьбу, в своей основе остаётся неизменной идеей: стремлением к еврейскому политическому и религиозному самоопределению, к еврейской национальной идентичности, реализованной на земле обетованной. Поскольку сионизм, по-видимому, достиг своей кульминации в создании государства Израиль, также утверждается, что эта историческая реализация лишь подтверждает неизменную благость самой идеи, а заодно оправдывает и те средства, которыми она была реализована. При этом почти ничего не говорится о том, что сионизм означал для неевреев, которые с ним столкнулись. Ни слова о том, где он развивался (вне еврейской истории), и какую подпитку он получал из реальностей Европы XIX века. Для палестинцев же, для которых сионизм был чужой идеей, насильственно внедрённой на их землю — и за которую им пришлось расплачиваться болью и страданиями, — эти забытые аспекты сионизма имеют ключевое значение.

Короче говоря, такие реализованные политические идеи, как сионизм, требуют исторического анализа в двух направлениях: (1) генеалогически, чтобы проследить их происхождение и родственные связи как с другими идеями, так и с политическими институтами; (2) как практические системы накопления (власти, земли, идеологического влияния) и перемещения (людей, других идей, прежних форм легитимности). Современная политическая и культурная обстановка делает такое исследование крайне затруднительным. С одной стороны, на постиндустриальном Западе сионизм занял практически неоспоримую гегемонию в дискурсе либерального истеблишмента. С другой — в соответствии с одной из своих ключевых идеологических черт, сионизм скрыл или попросту стер из памяти непосредственные исторические условия своего становления: свою политическую цену для коренного населения Палестины и свою воинственно-репрессивную политику различения между евреями и неевреями.

Возьмём в качестве яркого примера символическую фигуру Менахема Бегина — бывшего главы террористической организации «Иргун», за плечами которого множество хладнокровных убийств (нередко официально признанных). В мае 1978 года, уже будучи премьер-министром Израиля, он был удостоен почётной степени доктора права в Северо-Западном университете. Всего за месяц до этого армия под его командованием создала 300 000 новых беженцев в Южном Ливане. Он регулярно заявлял, что «Иудея и Самария» — это «законные» части еврейского государства (на основании Ветхого Завета, не делая ни малейшего упоминания о людях, живущих на этой земле). И всё это — без малейшего признака осознания — ни со стороны прессы, ни со стороны интеллектуалов — того факта, что подобное прославление Бегина стало возможным только за счёт молчаливого устранения палестинских арабов с «рынка идей» на Западе. При этом сама история еврейского государства на территории Палестины до 1948 года длилась в общей сложности около шестидесяти лет — и то более двух тысяч лет назад. Палестинцы же были изгнаны не вследствие природного катаклизма, а в результате сознательных политических решений и стратегий. Таким образом, сокрытие сионизмом собственной истории к настоящему времени стало институционализированным, и не только в Израиле. Восстановление этой истории, как её когда-то вырвали у Палестины и палестинцев — тех самых людей, угнетение которых было и остаётся краеугольным камнем существования сионизма и государства Израиль, — представляет собой особую интеллектуальную и политическую задачу, тем более в условиях нынешних разговоров о «всеобъемлющем мире» на Ближнем Востоке.

Особое — можно даже сказать, привилегированное — место Соединённых Штатов в этом обсуждении поражает по многим причинам. Ни в одной другой стране, кроме Израиля, сионизм не возведен в степень несомненного блага, и нигде больше не существует столь мощного союза влиятельных институтов и интересов — прессы, либеральной интеллигенции, военно-промышленного комплекса, академического сообщества, профсоюзов, — для которых, как я отмечал в первой главе, безоговорочная поддержка Израиля и сионизма укрепляет их собственные позиции как внутри страны, так и на международной арене.

Хотя в последнее время этот поразительный консенсус претерпел определённые изменения — под влиянием арабской нефти, появления консервативных арабских государств-союзников США (таких как Саудовская Аравия и Египет), а также возросшей политической и военной силы палестинского народа и его представительства в лице ООП — преобладающий произраильский уклон по-прежнему сохраняется. Он не только имеет глубокие культурные корни на Западе в целом и в США в частности, но и проявляется в систематическом отрицании и запрещении всей исторической реальности.

Однако нельзя игнорировать суровую историческую реальность: пытаясь разобраться с тем, как сионизм подавил палестинский народ, мы упираемся в две серьезные проблемы. С одной стороны — катастрофическая проблема антисемитизма, а с другой — сложные взимоотношения между палестинцами и арабскими государствами. Кто смотрел весной 1978 года показ документального фильма о Холокосте на канале NBC, понимал, что по крайней мере часть программы была задумана как оправдание сионизма — даже несмотря на то, что примерно в то же время израильские войска разрушали Ливан, унося и ломая жизни тысячей мирных жителей, а некоторые смелые журналисты сравнивали эти события с американским разрушением Вьетнама (см. например, статью Гринвея «Рейды в стиле Вьетнама разрушают Южный Ливан: Израиль оставляет за собой развалины», Washington Post, 25 марта 1978 г.).

Похожим образом скандал после крупной сделки в начале 1978 года, когда США продали военные самолеты Израилю, Египту и Саудовской Аравии, еще больше осложнил затруднительное положение арабского национального освобождения, связанного с правыми арабскими режимами. Задача критики — или, иными словами, роль критического мышления — в таких случаях состоит в том, чтобы уметь различать то, что сейчас сливается в одно целое. Поэтому писать критически о сионизме в Палестине никогда не означало и не означает быть антисемитом; и наоборот, борьба за права и самоопределение палестинцев не означает поддержку ни королевской семьи Саудовской Аравии, ни устаревших и репрессивных режимов большинства арабских стран.

Однако следует признать, что большинство либералов и даже многие «радикалы» так и не смогли преодолеть сионистскую привычку приравнивать антисионизм к антисемитизму. Любой порядочный человек может, таким образом, выступать против расизма в Южной Африке или в США и при этом молчаливо поддерживать сионистскую расовую дискриминацию неевреев в Палестине. Почти полное отсутствие легкодоступных исторических знаний из несионистских источников, распространение злонамеренных упрощений в СМИ (например, «евреи против арабов»), циничный оппортунизм различных сионистских групп, склонность университетских интеллектуалов некритически повторять жаргонные фразы и политические клише — именно такую роль «экспертов по легитимации» Грамши отводил традиционным интеллектуалам — а также страх коснуться весьма деликатной темы того, что евреи делали со своими жертвами в эпоху геноцидного истребления евреев, — всё это способствует замалчиванию и систематическому навязыванию почти единодушной поддержки Израиля. Однако, как недавно заметил И. Ф. Стоун, это единодушие превосходит даже сионизм большинства израильтян. ¹

С другой стороны, было бы совершенно несправедливо недооценивать силу сионизма как идеи для евреев или преуменьшать сложные внутренние дебаты, характеризующие сионизм, его истинное значение, мессианское предназначение и т. д. Даже обсуждать эту тему, не говоря уже о попытке «определить» сионизм, для араба — дело весьма непростое. Позвольте привести себя в пример. Большая часть моего образования и, безусловно, всё моё базовое интеллектуальное воспитание — западное. В том, что я читал, о чём писал и чем занимался в политике, я находился под глубоким влиянием господствующих западных взглядов на историю евреев, антисемитизм, уничтожение европейского еврейства.

В отличие от большинства арабских интеллектуалов, многие из которых явно не имели такого бэкграунда, как у меня, я был непосредственно погружён в те аспекты еврейской истории и опыта, которые имели особое значение для евреев и для западных неевреев, читающих и размышляющих о еврейской истории. Я знаю так же хорошо, как любой образованный западный нееврей, что означал антисемитизм для евреев, особенно в этом столетии. Следовательно, я могу понять ту смесь ужаса и ликования, из которой подпитывался сионизм, и думаю, что могу приблизительно уловить значение Израиля для евреев и даже для просвещенного западного либерала. И все же, поскольку я араб-палестинец, я также вижу и чувствую другие вещи — и именно они значительно усложняют ситуацию, заставляя меня уделять внимание и иным аспектам сионизма. Результат, как мне кажется, заслуживает того, чтобы его описать не потому, что мои мысли важны, а потому, что одно и то же явление полезно рассматривать с двух взаимодополняющих, но обычно разобщённых перспектив.

Начнем с литературного примера: последний роман Джордж Элиот, Дэниэль Деронда (1876). Необычность книги в том, что ее основной темой является сионизм, хотя основные темы романа узнаваемы для любого, кто читал ранние произведения Элиот. В контексте общего интереса Элиот к идеализму и духовному сионизм предстает как один из мирских проектов разума XIX века, всё ещё питающего надежду на светскую религиозную общину. В своих ранних книгах Элиот исследовала разные увлечения, которые служили заменой организованной религии — все они были привлекательны для людей, живших в эпоху последовательной веры и которые, будь у них такая возможность, могли бы стать религиозными подвижниками, подобно святой Терезе. Ссылка на святую Терезу впервые появилась у Элиот в «Миддлмарче», её более раннем романе. Используя этот образ для описания героини — Доротеи Брук, — Элиот восхваляла свою собственную визионерскую и моральную силу, сохранившуюся, несмотря на отсутствие в современном мире твёрдых гарантий веры и знания. Доротея в конце «Миддлмарча» предстает перед читателем как смиренная женщина, вынужденная отказаться от своих грандиозных видений «исполненной» жизни ради относительно скромного домашнего успеха — роли жены и матери. Именно эту значительно суженную картину мира «Дэниэль Деронда» и сионизм в частности переосмысливают в более возвышенном ключе: как подлинно обнадеживающий социально-религиозный проект, в котором личные стремления могут слиться с коллективным национальным видением, уходящим корнями в иудаизм.

Сюжет романа чередует горькую комедию нравов, связанную с неожиданно «беспочвенным» слоем британской буржуазной элиты, с постепенным раскрытием еврейской идентичности Даниэля Деронды — экзотического юноши с неизвестным происхождением, воспитанника британского аристократа сэра Хьюго Маллингера. Постепенно Даниэль становится духовным учеником Мордехая Эзры Коэна, и обретает не только еврейское сознание, но и еврейское предназначение. В финале романа Даниэль женится на сестре Мордехая, Мире, и посвящает себя осуществлению его надежд на будущее еврейского народа. Мордехай умирает в день их свадьбы, но уже задолго до своей смерти успевает передать Даниэлю своё сионистское видение настолько полно, что среди «великолепных свадебных подарков» молодожёнов оказывается «полное снаряжение для путешествия», преподнесённое сэром Хьюго и леди Маллингер. Молодая пара отправляется в Палестину — чтобы, как можно предположить, воплотить в жизнь великий сионистский проект.

Ключ к тому, как представлен сионизм в романе, — это универсализированный мотив бездомности. Бездомны не только евреи, но и знатные англичане, и англичанки: все герои предстают как неприкаянные, отчужденные, обречённые на странствие существа. Не только бедные персонажи (например, миссис Дэвилоу и её дочери) вынуждены скитаться по съёмным квартирам, но даже аристократы не имеют устойчивого чувства дома. Элиот использует еврейскую участь как метафору общего состояния духовного и психологического скитания, отражённого в почти онтологической физической мобильности своих героев. Интерес Элиот к сионизму можно проследить до её раннего размышления в романе:

Я думаю, человеческая жизнь должна быть укоренена в каком-то родном уголке земли, чтобы напитаться любовью к земле, к труду, ради которого выходят в поле, к звукам и акцентам, что её населяют, — ко всему, что придаёт первоначальному дому то знакомое, несомненное отличие в будущем накоплении знания.²

Найти «первоначальный дом» — значит найти то место, где человек когда-то был по-настоящему дома. Это задача как для индивидов, так и для целых народов. И исторически именно евреи оказываются наилучше подготовленными к выполнению этой задачи. Только евреи как народ (и, следовательно, как личности) сохранили как чувство изначального дома в Сионе, так и острое, непреходящее чувство утраты. Несмотря на повсеместное распространение антисемитизма, евреи — это немой упрёк народам, давно отказавшимся от соблюдения любой цивилизующей коллективной веры. Мордехай формулирует эту мысль в виде программы для еврейского будущего:

Они [неевреи] презирают невежественное поклонение наших людей; но самое проклятое невежество — это отрицание поклонения, — опустившееся до хитрой алчной лисицы, для которой всякий закон — не более чем капкан или лай злой собаки. Есть падение глубже, чем память, увядшая до суеверия. Среди множества невежд на трёх континентах, которые следуют нашим обрядам и исповедуют божественное единство, душа иудаизма живёт. Возродим органический центр: пусть единство Израиля, которое сформировало его религию, станет зримой реальностью. Устремляясь к земле и политии, наш рассеянный народ по всему миру сможет обрести достоинство национальной жизни, имеющей голос среди народов Востока и Запада. Эта жизнь поможет распространить мудрость и знания нашего народа, чтобы, как и прежде, они служили средством передачи и понимания. Пусть это сбудется, и живое тепло вернётся к ослабшим конечностям Израиля. Суеверие исчезнет не через беззаконие отступников, а через просветление великими фактами, которые углубят чувства и оживят знания, как молодые плоды любимых воспоминаний. ³

«Просветление великими фактами, которые углубляют чувства» — характерная для Элиот фраза, и ясно, что ее симпатия к сионистам проистекает из веры в то, что они наилучшим образом воплощают её возвышенные идеи об «углублении» чувств. Однако если в романе ощущается подлинность «народов Запада», то «народы Востока» — это нечто гораздо более абстрактное. Они упоминаются, но не имеют субстанции — не представлены как носители желаний, ценностей, стремлений. Немногочисленные ссылки на Восток в романе касаются британских колоний в Индии — и к их населению, как к «народам», Элиот проявляет абсолютное равнодушие, выражающееся в полном молчании.

Что касается того, что Сион будет «посажен» на Востоке, Элиот не вдаётся в подробности. Словосочетание «народы Востока и Запада» — скорее, риторическая формула, покрывающая территорию, которая в данный момент воспринимается как нейтральное поле для грядущего начала. Это начало, в свою очередь, должно будет уступить место вечному достижению — новому государству, ставшему «посредником передачи и понимания». Ведь как могли бы восточные народы возражать против столь великих всеобщих благ?

Тем не менее, в речи Мордехая есть тревожная навязчивость. Для него сионизм — это то, что «наш народ вновь становится нацией… плодом тех мучений, благодаря которым наши отцы сохраняли свою обособленность, отвергая удобство лжи». Сионизм должен стать ярким уроком для всего человечества. Но то, что особенно должно привлечь внимание читателя — это то, как Мордехай описывает землю:

[У евреев] достаточно богатств, чтобы выкупить землю у развращённых и обнищавших захватчиков; у них есть государственный ум, чтобы разрабатывать планы, и ораторский дар, чтобы убеждать. И неужели среди нас не найдётся пророка или поэта, который заставит христианскую Европу покраснеть от стыда за безумную вражду христиан, на которую турок смотрит [речь идёт о многовековых спорах европейцев за Святую Землю], как на схватку зверей, которым он предоставил арену? У нас достаточно мудрости, чтобы основать новое еврейское государство, великое, простое, как и древнее, — республику, где царит равенство защиты, равенство, которое сияло, как звезда, на челе нашего древнего сообщества и дало ему больше свободы, чем имел Запад среди деспотов Востока. Тогда наша раса получит органический центр, сердце и мозг, чтобы наблюдать, направлять и действовать; униженный еврей получит защиту в международных судах, как англичанин или американец. И мир выигрывает, когда выиграет Израиль. Ибо появится сообщество в авангарде Востока, несущее в себе культуру и сочувствие всех великих наций; появится земля, где остановилась вражда, нейтральная территория на Востоке, подобно Бельгии на Западе. Трудности? Я знаю, они будут. Но пусть дух великого свершения вдохновит нас, и работа начнется. ⁴

Земля здесь описана двумя разными способами. С одной стороны, она ассоциируется с разложившимися и обнищавшими завоевателями, ареной, предоставленной турком для звериных схваток, частью деспотического Востока; с другой — с «сиянием западной свободы», с такими нациями, как Англия и Америка, с идеей нейтралитета (Бельгия). Короче говоря, с одной стороны — униженный и недостойный Восток, с другой — благородный, просвещённый Запад. Мостом между этими враждующими представителями Востока и Запада должен стать сионизм.

Интересно, что Эллиот не может поддерживать свою симпатию к сионизму иначе, как представляя его методом превращения Востока в Запад. Это не значит, что она не испытывает симпатии к сионизму и к самим евреям: она, очевидно, испытывает. Но существует целая область еврейского опыта, лежащая где-то между тоской по родине (которую чувствует каждый, включая нееврея) и фактическим ее обретением, которую она словно не замечает. В противном случае она вполне могла бы осознать, что сионизм легко укладывается в рамки различных западных — но не восточных — идеологий, прежде всего таких как идея о деградации Востока, о необходимости его реконструкции в соответствии с просвещёнными западными представлениями о политике, и что любая восстановленная часть Востока с некоторыми допущениями может стать для своих новых обитателей столь же «английской, как Англия». При всём этом поразительно полное отсутствие размышлений о реальных жителях Востока, особенно Палестины. Они оказываются несущественными как для сионистов в «Даниэле Деронде», так и для английских персонажей. Просветление, свобода и искупление — ключевые ценности для Эллиот — предназначаются исключительно для европейцев и евреев, которые, в контексте колонизации Востока, тоже выступают как европейцы. Удивительно, но при этом во всех описаниях евреев Эллиот подчёркивает их экзотичность, «восточность». Гуманность и сочувствие, похоже, принадлежат исключительно западному менталитету; искать их на деспотическом Востоке, а тем более надеяться найти — значит попусту тратить время.

Здесь важно отметить два момента. Во-первых, Эллиот ничем не отличается от других европейских апостолов сочувствия, гуманизма и понимания, для которых благородные чувства либо оставались в Европе, либо считались заведомо неприменимыми за её пределами. Достаточно вспомнить отрезвляющие примеры Джона Стюарта Милля и Карла Маркса (о которых я писал в «Ориентализме») ⁵, двух мыслителей, которых принято считать противниками несправедливости и угнетения. Тем не менее оба, по-видимому, считали, что такие идеи, как свобода, представительное правление и личное счастье, неприменимы к Востоку — по причинам, которые сегодня мы бы назвали расистскими. На самом деле культура Европы XIX века была расистской, в той или иной степени, в зависимости от личности: французский писатель Эрнест Ренан, например, был откровенным антисемитом; Эллиот же была безразлична к тем расам, которые не поддавались ассимиляции в европейские идеи.

Во-вторых, взгляд Эллиот на сионизм в «Даниэле Деронде» можно рассматривать как форму согласия со стороны нееврейки на популярные в то время еврейско-сионистские настроения; роман, таким образом, свидетельствует о том, насколько сионизм был легитимизирован и даже возвышен европейской нееврейской мыслью. По одному важному вопросу между еврейской и нееврейской версиями сионизма наблюдается полное согласие: в восприятии Святой Земли как по сути пустой, не потому что там не было жителей — они были, и часто упоминались в многочисленных путевых заметках, романах вроде «Танкреда» Бенджамина Дизраэли, даже в путеводителях XIX века, — а потому что их статус как суверенных и полноценных человеческих обитателей систематически отрицался. Хотя можно попытаться различить причины игнорирования арабов у еврейских и нееврейских сионистов, факт остаётся фактом: палестинские арабы были проигнорированы. И вот что требует особого внимания: насколько глубоко корни еврейского и нееврейского сионизма уходят в культуру либерального капитализма, и как деятельность его передовых либералов, таких как Джордж Элиот, не только укрепляла, но, возможно, и доводила до логического завершения наименее привлекательные черты этой культуры.

Ничто из того, что я говорил до сих пор, адекватно не описывает того, что сионизм означал для евреев или что он представлял собой как передовая идея для восторженных неевреев. Всё это относится исключительно к тем менее удачливым существам, которым довелось жить на этой земле, людям, на которых не обращали внимания. Слишком долго забывалось, что в то время, как выдающиеся европейские мыслители обсуждали желаемую, а затем и вероятную судьбу Палестины, тысячи местных жителей возделывали эту землю, строили деревни и города и жили в них, считая их своей родиной. Тем временем их физическое существование игнорировалось; позже оно стало досадной деталью. Примечательно, что Элиот здесь говорит почти теми же словами, что и Мозес Гесс — ранний сионист-идеалист, который в своей книге «Рим и Иерусалим» (1862) пишет так, будто его слова можно вложить в уста Мордехаю:

То, что мы должны сделать сегодня для возрождения еврейской нации, это, во-первых, сохранить надежду на политическое возрождение нашего народа, а во-вторых, пробудить эту надежду там, где она дремлет. Когда политические условия на Востоке сформируются так, что станет возможной организация начала восстановления еврейского государства, это начало выразится в основании еврейских колоний на земле их предков, и Франция, без сомнения, окажет в этом поддержку. Франция, дорогой друг, — это спаситель, который вернет нашему народу свое место во всемирной истории. Как когда-то мы искали на Западе путь в Индию — и случайно открыли Новый Свет, — так и наша утраченная родина будет вновь открыта на пути в Индию и Китай, который сейчас прокладывается на Востоке. ⁶

Гесс продолжает свою хвалебную песнь Франции (поскольку каждый сионист видел в той или иной имперской державе своего покровителя), цитируя довольно обширную цитату из книги Эрнеста Лахаранна «Новый Восточный вопрос». Из него Гесс приводит следующую торжественную выдержку:

Великое предназначение уготовано евреям: быть живым мостом между тремя континентами. Вы станете носителями цивилизации для народов, ещё не познавших её, и их учителями в европейских науках, к которым ваша раса внесла немалый вклад. Вы станете посредниками между Европой и далёкой Азией, открывая пути к Индии и Китаю — этим неведомым землям, которым ещё только предстоит быть открытыми цивилизации. Вы вернётесь на землю ваших отцов, увенчанные венцом вековых страданий, и там, наконец, исцелитесь от всех своих недугов! Ваша столица вновь превратит бесплодные земли в возделанные просторы; ваш труд и ваша промышленность вновь превратят древнюю почву в плодородные долины, отвоёвывая её у наступающих песков пустыни, и мир вновь склонится перед древнейшим из народов. ⁷

И Гесс, и Элиот соглашаются в трёх ключевых идеях: сионизм должен осуществляться евреями при поддержке крупных европейских держав; он восстановит «утраченную родину» и станет посредником между цивилизациями; современная Палестина нуждается в культивации, цивилизации, воссоздании; что сионизм, наконец, принесет просвещение и прогресс туда, где их якобы нет. Три идеи, взаимно поддерживающие друг друга в изложении Гесса и Элиота (и позже — у почти всех сионистских теоретиков и идеологов), таковы: а) несуществующие арабские жители; б) согласованный западно-еврейский взгляд на «пустую» территорию; и (в) восстановительный сионистский проект, который возродил бы исчезнувшее еврейское государство, но уже с современными элементами — организованными колониями, специальным агентством по скупке земель и т. д. Разумеется, ни одна из этих идей не имела бы силы, если бы не то обстоятельство, что они были сформулированы в международном (то есть не восточном, а европейском) контексте. Этот контекст и был реальностью — не только потому, что весь проект пронизывала этноцентричная логика, но и потому, что диаспоральная действительность и имперская гегемония полностью определяли европейскую культуру. Однако стоит отметить: сионизм (подобно тому, как пуритане смотрели на Америку как на «пустую землю») был колониальной утопией, отличной от колониализма большинства европейских держав XIX века, для которых туземцы входили в «миссию цивилизации» и подлежали «спасению».

С самых ранних этапов своего развития и до создания Израиля сионизм обращался к европейской публике, для которой классификация заморских территорий и народов по «естественным» иерархиям была чем-то само собой разумеющимся. Вот почему сегодня каждая страна или движение, вышедшее из антиколониального прошлого Африки или Азии, полностью поддерживает и солидаризируется с палестинской борьбой. Во многих случаях — как я постараюсь показать — наблюдается явное совпадение между опытом палестинских арабов под гнётом сионизма и опытом чернокожих, желтокожих и небелых народов, которых в XIX веке европейские империалисты описывали как «низших» или «недолюдей». И хотя сионизм возник в эпоху жесточайшего западного антисемитизма, он совпал и с беспрецедентным периодом европейской территориальной экспансии в Африке и Азии. Именно в рамках этого общего движения завоеваний и оккупации Теодор Герцль запустил сионистский проект. В финальной фазе европейского колониального расширения сионизм начал предпринимать первые серьёзные шаги на пути к овладению значительной частью азиатской территории. Важно помнить, что, присоединившись к западному увлечению колониями, сионизм никогда не позиционировал себя однозначно как освободительное движение еврейского народа — он заявлял себя как движение за еврейское колониальное заселение Востока. Для палестинских жертв сионизма, которых последний выгнал из их земли, не могло быть достаточным оправданием то, что евреи были жертвами европейского антисемитизма. И учитывая продолжающееся угнетение палестинцев Израилем, немногие из них способны видеть в сионизме что-то кроме колониализма. Когда-то бывшие жертвами, в Израиле евреи Запада стали угнетателями — палестинских арабов и восточных евреев.

Это вовсе не просто исторические замечания в ретроспективе: они до сих пор напрямую объясняют и даже определяют многое из происходящего на Ближнем Востоке. Тот факт, что ни одна значительная часть населения Израиля до сих пор не смогла противостоять ужасной социальной и политической несправедливости, причиненной коренным палестинцам, является показателем того, насколько глубоко укоренились (к настоящему времени) империалистические идеи, лежащие в основе сионизма, его взгляд на мир, его чувство низшего коренного местного жителя, Другого. Тот факт, что ни один палестинец, независимо от его политической принадлежности, не смог примириться с сионизмом, говорит о том, в какой степени для палестинцев сионизм представляется бескомпромиссно исключающей, дискриминационной, колониальной практикой. Разделение, проведённое сионизмом между привилегированными евреями в Палестине и непривилегированными неевреями, было настолько радикальным и столь последовательно воплощалось в жизнь, что никакой другой образ человеческого страдания не смог выйти за пределы этих двух лагерей. ⁸ В результате евреи не способны понять человеческую трагедию, которую сионизм принёс арабским палестинцам, а палестинцы не видят в сионизме ничего, кроме идеологии и практики, заключающей их самих — и израильских евреев — в тюрьму. Чтобы разорвать этот железный круг бесчеловечности, нужно понять, как он был создан. И в этом главную роль играют идеи и культура.

Возьмём для примера Герцля. Если дело Дрейфуса впервые пробудило в нём еврейское самосознание, то идея заморского колониального поселения для евреев возникла у него примерно в то же время — как противоядие от антисемитизма. Эта идея уже была в обороте в конце XIX века, в том числе и в применении к евреям. Первым важным контактом Герцля был барон Морис де Гирш, богатый филантроп, который уже какое-то время стоял за Еврейским колонизационным обществом, помогавшим восточноевропейским евреям эмигрировать в Аргентину и Бразилию. Позднее Герцль рассматривал Южную Америку в целом, а затем Африку — как возможные места для создания еврейской колонии. Обе территории широко воспринимались как приемлемые для европейского колониализма, и потому не удивительно, что ум Герцля пошёл по типично империалистическому пути своего времени. Однако поразительно другое — насколько глубоко Герцль впитал и внутренне усвоил империалистическое восприятие «туземцев» и их «территорий». ⁹

Несомненно, Герцль прекрасно понимал, что Палестина конца XIX века была населена. Да, она находилась под османским управлением (а значит, уже считалась колонией), но о ней было написано множество знаменитых путевых очерков — Ламартином, Шатобрианом, Флобером и другими. Даже если Герцль и не читал этих авторов, как журналист он наверняка заглядывал в путеводитель Байдекера, из которого можно было узнать, что в Палестине в 1880-х годах проживало около 650 000 человек, в основном арабов. Однако это не помешало ему рассматривать их присутствие как «решаемую» проблему, о чём он в своём дневнике писал с поразительно холодным предвидением того, что произойдёт впоследствии. Массы бедных туземцев должны были быть выселены и, как он добавил, «как экспроприация, так и выселение бедных должны быть осуществлены деликатно и осмотрительно». Это предполагалось делать путём «переброски обездоленного населения за границу, предоставляя ему работу в странах транзита, при этом не допуская его к работе в нашей собственной стране». С поразительной циничной точностью Герцль предсказывал, что небольшой слой крупных землевладельцев «можно купить» — как это и произошло на практике. Вся схема вытеснения коренного населения Палестины далеко превосходила тогдашние планы колонизации огромных территорий Африки. Как метко замечает Десмонд Стюарт:

Герцль, похоже, предвидел, что, зайдя дальше любого колониалиста в Африке, он на время оттолкнёт от себя цивилизованное общественное мнение. “Сначала, кстати говоря, — пишет он на страницах, описывающих ‘вынужденную экспроприацию’, — люди будут нас избегать. Мы будем в дурной славе. Но к тому времени, как удастся изменить мировое мнение в нашу пользу, мы уже прочно обоснуемся в своей стране, больше не опасаясь наплыва чужаков и встречая гостей с аристократическим великодушием и гордой приветливостью”».

Это был отнюдь не тот образ будущего, который мог бы вдохновить крестьянина в Аргентине или феллаха в Палестине. Но Герцль и не рассчитывал публиковать свой дневник при жизни. 10

Не нужно полностью принимать заговорщический тон этих высказываний (будь то Герцля или Стюарта), чтобы признать: до 1960–70-х годов, когда палестинцы наконец вынудили мир обратить на себя внимание, мировой общественности было в целом безразлично к экспроприации Палестины. Как я уже говорил, главное достижение сионизма заключалось в том, что он сумел добиться международной легитимации собственных успехов, тем самым сделав страдания палестинцев кажущимися несущественными. Но ясно и другое: всё это было бы невозможно, если бы в европейском мышлении изначально не существовало склонности ни во что не ставить туземцев. То есть, коренные жители уже изначально вписывались в более или менее приемлемую классификационную матрицу, в которой они воспринимались как по своей природе ниже западного или белого человека — и именно эту матрицу сионисты вроде Герцля приспособили под нужды формирующегося еврейского национализма. И нужно повторить: то, что в сионизме служило, безусловно, оправданным целям еврейской традиции — спасению евреев от бездомности и антисемитизма, восстановлению их государственности — одновременно вступало в союз с теми аспектами господствующей западной культуры, которые позволяли европейцам считать неевропейцев низшими, маргинальными и несущественными. Для палестинского араба решающим стало именно это сотрудничество — а вовсе не блага, принесённые евреям. Араб оказался не объектом «добронамеренного» сионизма — тот был обращён исключительно к евреям, — а жертвой мощной дискриминационной культуры, проводником которой на палестинской земле стал сионизм.

Здесь стоит сделать отступление и сказать: главная трудность в описании того, что палестинский араб пережил в результате сионизма, состоит в том, что у сионизма очень много успехов. У меня нет сомнений, что большинство евреев действительно считают сионизм и Израиль крайне важными явлениями для еврейской жизни — особенно учитывая то, что произошло с евреями в XX веке. Израиль действительно добился впечатляющих политических и культурных успехов, не говоря уже о его военных достижениях (по крайней мере, до недавнего времени). И, что особенно важно, Израиль — это тема, о которой в целом легче говорить положительно и с меньшими оговорками, чем о палестинцах, которые выглядят для Запада чужими, странными, враждебными «жителями Востока». Всё это вместе создало преобладающее представление о палестинском вопросе, в котором почти полностью оправдывается победитель и практически не учитывается участь жертвы.

Но что чувствовала жертва, наблюдая за прибытием сионистов в Палестину? Что думает она, наблюдая за тем, как описывают сионизм сегодня? Где она может в истории сионизма найти истоки его политики по отношению к ней самой? Эти вопросы почти никогда не ставятся — и именно их я пытаюсь задать и рассмотреть в этом исследовании связей между сионизмом и европейским империализмом. Моей задачей является фиксация последствий сионизма для его жертв, и их можно изучать только в генеалогическом ключе, в рамках, заданных империализмом — даже в XIX веке, когда сионизм ещё был лишь идеей, а не государством Израиль. Для современного палестинца, который критически осмысливает собственную историю и пытается — как я — понять, чем был сионизм для палестинцев, актуально замечание Антонио Грамши: «осознание, кем ты являешься в действительности… это «познание самого себя» как продукта всего предшествовавшего исторического процесса, оставившего в тебе самом бесчисленные свои следы — тот багаж, который ты принял, не прибегая к инвентарной описи». И Грамши добавляет, что составление этой «описи» — первостепенная необходимость. Так оно и есть сегодня, когда «опись» того, что пережили жертвы (а не бенефициары) сионизма, крайне редко становится достоянием общественности. ¹¹

Если мы привыкли искать тонкие грани между идеологией (или теорией) и практикой, то в случае европейского империализма, охватившего в XIX веке большую часть мира, нам также стоит избегать небрежного подхода. Империализм был — и остаётся — политической философией, целью которой является территориальная экспансия и её легитимация. Однако серьёзной ошибкой было бы воспринимать «территорию» слишком буквально. Завоевание и удержание империи означает не только контроль над землёй, но и над её населением, идеями, и превращение этих элементов — людей, земли, понятий — в ресурсы для имперского проекта. Это становилось возможным благодаря способности воспринимать реальность как нечто, что можно присвоить.

Так, в культуре XIX века, из которой вырос империализм, почти не существовало различия между идеей, которую человек считает своей, и территорией, которую он также претендует считать своей — несмотря на присутствие там коренного населения. Претензия на идею и претензия на территорию — в условиях, когда считалось, что весь неевропейский мир существует для того, чтобы быть захваченным, колонизированным и управляемым Европой, — были двумя сторонами одной и той же сущностной деятельности, имевшей силу, престиж и авторитет науки. Более того, поскольку в таких науках, как биология, филология и геология, научное сознание прежде всего стремилось к реструктурированию, переосмыслению и обновлению прежнего знания, связь между откровенно империалистическим отношением к Востоку и «научным» отношением к расовому неравенству заключалась в том, что оба подхода зависели от европейской воли — от силы, необходимой для превращения беспорядочной и «бесполезной» реальности в упорядоченную, дисциплинированную систему новых классификаций, полезных Европе.

Таким образом, в трудах Карла Линнея, Жоржа Бюффона и Жоржа Кювье белые расы стали научно отличными от красных, жёлтых, чёрных и коричневых. Соответственно, территории, населённые этими «другими» расами, внезапно оказались как бы вакантными — открытыми для западных колоний, освоения, плантаций и поселенцев. Кроме того, «менее равные» расы стали полезны: их превратили в объект изучения белой расы, сделав частью её расового и культурного господства (как у Жозефа де Гобино и Освальда Шпенглера). Или же, следуя логике откровенного колониализма, эти низшие расы использовались напрямую в империи. Когда в 1918 году Жорж Клемансо заявил, что считает себя вправе «в неограниченных масштабах привлекать чёрных солдат к защите французской территории в Европе в случае новой агрессии со стороны Германии», он утверждал, что Франция, на основании некой научной логики, имеет право и силу превращать чёрных в то, что Раймон Пуанкаре назвал экономической формой пушечного мяса для белого француза.¹² Империализм, конечно, нельзя свалить целиком на науку, но необходимо видеть, с какой легкостью наука может быть использована для оправдания имперского господства.

Поддержкой этой таксономии «естественной истории», превращённой в «социальную антропологию» с целью социального контроля, служила также таксономия лингвистики. С открытием структурного родства между группами или семьями языков такими лингвистами, как Франц Бопп, Уильям Джонс и Фридрих фон Шлегель, началось необоснованное расширение идеи языковых семей до теорий о типах человека, якобы обладающих определёнными этнокультурными и расовыми характеристиками. Так, например, в 1808 году Шлегель зафиксировал чёткий разрыв между индо-германскими (арийскими) языками, с одной стороны, и семито-африканскими — с другой. Первые, по его мнению, были творческими, возрождающими, живыми и эстетически возвышенными; вторые — механическими, инертными, неспособными к обновлению. Из этого различия Шлегель, а позже Ренан, вывели обобщения о глубоком отрыве между «высшим» арийским и «низшим» неарийским умом, культурой и обществом.

Возможно, наиболее эффективное искажение или трансформация науки в нечто, скорее напоминающее управление обществом, произошло в аморфной области, объединяющей юриспруденцию, социальную философию и политическую теорию. Прежде всего, достаточно влиятельная традиция философского эмпиризма (недавно исследованная Гарри Брэкеном)¹³ всерьёз продвигала расовую классификацию человечества на «низшие» и «высшие» породы. Реальные проблемы (особенно в Англии), связанные с управлением трёхсотлетней индийской империей, а также многочисленные «открытия» новых земель, позволили «научно» доказать, что одни культуры — продвинутые и цивилизованные, а другие — отсталые и дикие. Эти идеи, вместе с устойчивым расовым смыслом, который философы вроде Джона Локка и Дэвида Хьюма придавали цвету кожи (а следовательно — расе), сделали к середине XIX века самоочевидной аксиомой, что европейцы всегда должны управлять неевропейцами.

Эта доктрина подкреплялась и другими способами — в том числе теми, которые, как мне кажется, напрямую повлияли на сионистскую практику и видение в Палестине. Среди предполагаемых юридических различий между цивилизованными и нецивилизованными народами была особая установка по отношению к земле — почти религиозное восприятие земли, которое якобы отсутствовало у «нецивилизованных». Считалось, что цивилизованный человек способен возделывать землю, потому что она имеет для него значение: на ней он создаёт ремёсла, творит, строит, достигает. У нецивилизованных же народов земля либо возделывалась плохо (т. е. неэффективно по западным стандартам), либо вообще простаивала. Из этой цепочки идей — благодаря которой целые народы, веками жившие в Америке, Африке и Азии, вдруг оказались лишёнными права на свою землю — возникли великие экспроприации современной европейской колониальной эпохи и сопутствующие схемы «искупления земли», переселения местных жителей, «цивилизации» и приручения их «дикарских» обычаев, превращения их в «полезных» подчинённых под европейским владычеством. Земля в Азии, Африке и Америке предназначалась для эксплуатации Европой, потому что только Европа якобы понимала её ценность — в отличие от местного населения. В конце века Джозеф Конрад выразил эту философию в «Сердце тьмы», воплотив её в фигуре Куртца — человека, чьи колониальные мечты о «тёмных уголках Земли» были порождением «всей Европы». Но Конрад, как и сионисты, черпал вдохновение из той философии, которую изложил Роберт Нокс в труде «Расы человека»¹⁴, в которой люди делились на продвинутых белых (производителей) и темных, низших потребителей, «паразитов». Аналогично мыслители вроде Джона Уэстлейка и до него — Эмер де Ваттель — делили земли мира на «пустые» (хотя и населённые кочевниками и «низкими» обществами) и цивилизованные. Первые подлежали «перераспределению» — в силу более возвышенного права цивилизованных народов на них.

Я сильно упрощаю ту трансформацию восприятия, благодаря которой миллионы акров вне метрополий Европы были объявлены «пустыми», а их народы и культуры — препятствием для прогресса и развития; их земли столь же уверенно объявлялись «открытыми» для белых европейских поселенцев и их цивилизаторской эксплуатации. Особенно в 1870-х годах по всей Европе начали множиться географические общества — знак того, что география, по словам лорда Керзона, «стала самой космополитичной из всех наук».¹⁵ Недаром в «Сердце тьмы» Марлоу признался, что он

страстно любил географические карты. Часами я мог смотреть на Южную Америку, Африку или Австралию, мечтая о славе исследователя. В то время немало было неисследованных мест на земле [то есть территорий, населённых коренными жителями], и когда какой-нибудь уголок на карте казался мне особенно привлекательным (впрочем, привлекательными были все глухие уголки), я указывал на него пальцем и говорил: «Вырасту и поеду туда». ¹⁶

География и страсть к картам оформились в организованное предприятие, главной задачей которого было приобретение обширных заморских территорий. И, как писал Конрад:

Завоевание земель — то есть, в сущности, отнятие земель у людей с другим цветом кожи или чуть более плоскими носами — не самое благородное дело, если вдуматься. Оправдывает его лишь идея, великий замысел, лежащий в основе. Не сентиментальное притворство, но идея и бескорыстная вера в эту идею, которой человек готов служить, поклоняться и приносить жертвы… ¹⁷

Конрад выражает эту мысль лучше всех, на мой взгляд. Способность завоёвывать территории — это не только вопрос физической силы: здесь присутствует мощный моральный и интеллектуальный компонент, делающий само завоевание вторичным по отношению к идее, которая наделяет (а зачастую и ускоряет) грубую силу доводами, почерпнутыми из науки, морали, этики и общей философии. Всё в западной культуре, что потенциально могло бы облагородить процесс приобретения новых территорий — как, скажем, новая наука осваивает интеллектуальное пространство, — могло быть использовано в служении колониальным авантюрам. И действительно использовалось: «идея» всегда сопровождала завоевание, делая его полностью приемлемым. Один из примеров подобной идеи, открыто обсуждаемой как вполне нормальное оправдание того, что сегодня назвали бы колониальной агрессией, содержится в следующих отрывках Поля Леруа-Больё, ведущего французского географа 1870-х годов:

Общество колонизирует, когда, достигнув высокой степени зрелости и силы, оно производит, защищает, создаёт благоприятные условия для развития и приводит к зрелости новое общество, которому оно дало жизнь. Колонизация — одно из самых сложных и тонких явлений социальной физиологии.

Не может быть и речи о том, чтобы спрашивать мнение коренных жителей территории, где должно родиться это новое общество. Важно то, что современное европейское общество обладает достаточной жизненной силой и умом, чтобы «возвыситься благодаря излиянию своей бурной активности наружу». Такая активность должна быть хорошей, раз в неё верят, и поскольку она несёт в себе здоровое течение всей развитой цивилизации. Поэтому Леруа-Больё добавлял:

Колонизация — это экспансивная сила народа; это его способность к воспроизводству; это его расширение и умножение в пространстве; это подчинение вселенной или огромной ее части языку, обычаям, идеям и законам этого народа. ¹⁸

Империализм был теорией, а колониализм — практикой превращения бесполезных незанятых территорий мира в полезные новые версии европейских обществ метрополий. Всё в этих землях, что намекало на пустоту, беспорядок, неучтенные ресурсы, должно было быть превращено в продуктивность, порядок, налогооблагаемое и потенциально умножаемое богатство. Большинство надоедливого человеческого и животного сброда — будь то бесконтрольно разросшегося, будь то бесцельно слоняющегося без счёта, — устранялось, а оставшиеся загонялись в резервации, анклавы, родовые угодья, где их следовало подсчитать, обложить налогом, использовать их с выгодой, а на освободившемся пространстве построить новое общество. Так Европа воссоздавалась за пределами самой Европы, её «размножение в пространстве» успешно проецировалось и управлялось. В результате возникло множество маленьких Европ, разбросанных по Азии, Африке и Америке, каждая из которых отражала конкретные условия, особые инструменты культуры-родителя, её первопроходцев и авангардных поселенцев.¹⁹ Все они имели ещё одно общее качество — несмотря на весьма существенные различия: жизнь в них велась с ощущением нормальности. Самые гротескные репродукции Европы (Южная Африка, Родезия и т. д.) считались абсолютно приемлемыми; худшие формы дискриминации и исключения коренного населения считались нормальными, потому что были «научно» обоснованы; само противоречие жизни чужим укладом в анклаве, находящемся физически и культурно в тысячах миль от Европы, посреди враждебных и не понимающих местных жителей, вызывало особое ощущение истории, упрямую логику, социальное и политическое состояние, утверждающее, что колониальное предприятие — это нормально, оправданно и хорошо.

Если говорить конкретно о Палестине, то институциональные сионистские представления о палестинских арабах и их якобы «нормальных» правах на существование были более чем заранее подготовлены установками и практиками британских учёных, администраторов и специалистов, официально занимавшихся эксплуатацией и управлением Палестины с середины XIX века. В 1903 году епископ Солсбери сказал членам Фонда исследования Палестины:

Ничто, как мне кажется, из того, что было обнаружено, не заставляет нас сожалеть о подавлении ханаанской цивилизации [эвфемизм для обозначения коренных арабов Палестины] израэлитской цивилизацией… [Раскопки показывают, что] Библия вовсе не преувеличила мерзости ханаанской культуры, которая была вытеснена культурой израэлитов.

Мириам Розен, молодая американская исследовательница, собрала пугающую коллекцию типичных британских высказываний о палестинцах — установок, которые поразительным образом предвосхищают официальный сионистский взгляд на палестинцев, начиная с Вейцмана и заканчивая Бегином. Вот несколько цитат из важной работы госпожи Розен:

Тирвитт Дрейк, который писал в обзоре Западной Палестины:

Страх феллахов, что у нас есть тайные планы по повторному завоеванию страны, — источник множества трудностей. Когда этот страх проходит, остаётся лишь вопиющая тупость, не позволяющая дать прямой ответ на простой вопрос, суть которого они не понимают; ведь с какой стати франку может понадобиться знать название какого-то незначительного вади или холма на их земле?

Феллахи представляют собой худший тип человечества, с которым мне довелось столкнуться на Востоке… Феллах полностью лишён всякого нравственного чувства…

Декан Вестминстерского аббатства о «препятствиях», с которыми сталкивался Фонд исследования Палестины:

И эти труды приходилось выполнять не с помощью местных жителей, а вопреки абсурдным препятствиям, которые чинило это странное сочетание хитрости, невежества и тупости, присущее исключительно людям Востока.

Лорд Китченер об Исследовании Галилеи:

Мы надеемся спасти из рук безжалостного разрушителя — необразованного араба — одну из самых интересных руин Палестины, освящённую следами нашего Господа. Я имею в виду синагогу Капернаума, которая стремительно исчезает, поскольку её камни жгут на известь.

К. Р. Кондер в «Современном состоянии Палестины»:

Местное крестьянство заслуживает нескольких слов описания. Они варварски невежественны, фанатичны и, главное, закоренелые лжецы; и всё же у них есть качества, которые, если их развить, превратили бы их в полезное население. [Он упоминает их сообразительность, энергию и выносливость к боли, жаре и т. д.]

Сэр Флиндерс Петри:

Арабу приписывается чрезмерно романтический ореол совершенно напрасно. Он столь же отвратительно бесполезен, как и большинство других дикарей, и заслуживает восхищения не более, чем краснокожие индейцы или маори. Я буду рад вернуться к сравнительно проницательным и здравомыслящим египтянам.

Размышления Шарля Клермона-Ганно об «арабах в Палестине»:

Арабская цивилизация — это всего лишь обман, такой же, как и преувеличенные рассказы об ужасах арабского завоевания. Она представляла собой лишь последний отблеск греческой и римской цивилизации, постепенно угасающей в бессильных, но почтительных руках ислама.

Стэнли Кук о Палестине:

…стремительное ухудшение, которое, по-видимому, лишь на время было остановлено энергичными крестоносцами. Современные путешественники часто отмечали врождённую слабость характера местных жителей и, подобно Робинсону, понимали, что для возвращения процветания «не хватает лишь человеческой руки, чтобы обработать землю».

Или, наконец, Р. А. Макалистер:

Не будет преувеличением сказать, что за все эти долгие века коренные жители Палестины, похоже, не внесли ни единого вклада в материальную цивилизацию. Это, возможно, самая отсталая страна на земле. Вся её культура была производной… ²⁰

Итак, это лишь некоторые из ключевых аспектов, которые необходимо учитывать, говоря о связи сионизма с европейскими империалистическими и колониальными взглядами. Как бы он ни служил евреям, сионизм по сути воспринимал Палестину так же, как её воспринимали европейские империалисты — как пустую территорию, парадоксально «заполненную» недостойными или даже лишними туземцами. Сионизм сознательно вступил в союз с имперскими державами, как прямо говорил Хаим Вейцман после Первой мировой войны, для реализации своего плана по созданию еврейского государства в Палестине. При этом местные жители рассматривались не иначе, как помеха: предполагалось, что они пассивно примут решения, принятые за них и за их землю. Как убедительно показали даже сионистские историки, такие как Йехошуа Порат и Невиль Мандель, идеи еврейской колонизации в Палестине (задолго до Первой мировой войны) неизменно встречали явное сопротивление со стороны местных — не потому, что арабы считали евреев злом, а потому что коренные народы в целом редко благосклонно относятся к заселению своих земель чужаками.²¹ Более того, при формулировании идеи еврейской нации, «возвращающей» себе землю, сионизм не только перенял расовые представления европейской культуры, но и делал ставку на идею, что Палестину населяли не развитые, а отсталые народы, над которыми следовало утвердить господство. Это базовое допущение о превосходстве в случае с сионизмом вылилось в практику фактического игнорирования коренного населения, поскольку оно считалось недостойным внимания.²² Сионизм, таким образом, развивался с уникальным самосознанием, но с почти полным отсутствием интереса к судьбе местных жителей. Максим Родинсон абсолютно прав, утверждая, что равнодушие сионистов к палестинскому населению было

связано с европейским превосходством, от которого выигрывали даже европейские пролетарии и угнетённые меньшинства. На самом деле нет сомнений в том, что если бы "земля предков" была занята одной из хорошо укоренившихся индустриальных наций, которые в то время правили миром, нацией, основательно обосновавшейся на своей территории и наполнившей её мощным национальным сознанием, то проблема вытеснения немецких, французских или английских жителей и внедрения в середину их родины нового, национально целостного элемента была бы в центре внимания даже у самых невежественных и обездоленных сионистов.²³

В общем, вся энергия сионизма зиждилась на исключенном присутствии, то есть функциональном отсутствии «туземцев» в Палестине. Институты строились таким образом, чтобы сознательно исключить местных жителей; законы, принятые после создания Израиля, гарантировали, что арабы останутся «нигде», , в то время как для евреев было создано своё собственное пространство. Неудивительно, что и сегодня главная проблема, будоражащая израильское общество, — это палестинцы, чьё отрицание является, пожалуй, самой устойчивой нитью в истории сионизма. Именно эта неприглядная сторона сионистского проекта неизбежно связывает его с империализмом — по крайней мере, для палестинцах. Как снова подчеркивает Родинсон:

Тем элементом, который позволил связать стремления еврейских лавочников, ремесленников, разносчиков и интеллектуалов из России и других мест с концептуальной орбитой империализма, стала, казалось бы, одна незначительная деталь: Палестина уже была населена другим народом. ²⁴

II Заселение сионистов, выселение палестинцев

До сих пор я рассматривал поразительное несоответствие в сионизме между заботой о евреях и почти полным игнорированием неевреев — коренного арабского населения — в концептуальном плане. Сионизм и европейский империализм совпадают на эпистемологическом уровне, а значит, и на историческом и политическом, в своем взгляде на местных жителей. Однако именно то, как эта неизбежно империалистическая точка зрения проявлялась в политической реальности и в судьбах людей, для которых сама эпистемология не имела значения, оправдывает саму необходимость ее изучения. В мире и жизнях миллионов палестинцев последствия сионистской политики проявлялись не в виде абстрактных теоретических построений, а как жесткая, глубоко травматичная сионистская реальность. Одна из наиболее точных реакций палестинских арабов на сионизм, на мой взгляд, отражена в ответе арабской делегации на "Белую книгу" Уинстона Черчилля 1922 года: «Намерение создать еврейский национальный очаг означает исчезновение или подчинение арабского населения, культуры и языка».²⁵ То, что наблюдали поколения палестинцев, было развертыванием продуманного плана, глубинные корни которого уходили в еврейскую историю и трагический еврейский опыт, но эти корни оставались скрытыми за тем, что происходило на их глазах. В Палестине арабы видели воплощение

беспощадной доктрины, требующей почти монашеской самодисциплины и холодного отчуждения от окружающего мира. Евреи, гордившиеся званием социалистических рабочих, трактовали братство исключительно в националистических или расовых категориях: братство подразумевалось между евреями, но не между евреями и арабами. Они настаивали на том, чтобы возделывать землю своими руками, потому что эксплуатация чужого труда была для них недопустима — и этим они оправдывали полное исключение арабов из своей системы… Они верили в равенство, но только для себя. Они питались еврейским хлебом, выращенным на еврейской земле и защищенным еврейской винтовкой.²⁶

«Опись» палестинского опыта, которую я пытаюсь здесь провести, основана на простой истине, что ликующие или (позже) запуганные евреи, прибывшие в Палестину, по сути, рассматривались как иностранцы, которые провозгласили своим предназначением создание государства для евреев. Возникает естественный вопрос: а что с арабами, которые уже жили там? Мы обнаружим, что всё, что рисовалось положительным с сионистской точки зрения, было абсолютно негативно с точки зрения коренных палестинских арабов.

Ведь они никогда не могли быть включены в этот великий замысел. Причём дело было не только в теории, но и в том, что замысел этот позже определил сам характер израильской государственной политики в отношении коренных палестинских арабов. «Замысел» был также призмой, через которую сионистские лидеры смотрели на арабов, чтобы позже (а отчасти уже и в тот момент) иметь возможность справляться с ними. Таким образом, как я уже говорил, здесь важен весь диалектический процесс между теоретическим уровнем и практической реализацией. Моя основная мысль в том, что Израиль развивался как социально-политическое образование, исходя из сионистского тезиса о том, что колонизация Палестины должна была происходить одновременно для евреев самими евреями и путём вытеснения палестинцев. Более того, в своём осознанном и выраженном открыто представлении о Палестине сионизм сначала пытался свести палестинцев к минимуму, затем — устранить их, а когда это не удалось, подчинить их с целью гарантировать, что Израиль будет не просто государством своих граждан (включая, конечно, арабов), а государством «всего еврейского народа», обладающим особым суверенитетом над землёй и народами — таким, какого не имело и не имеет ни одно другое государство. Именно этой аномалии палестинские арабы с тех пор пытаются как противостоять, так и предоставить альтернативу.

Многое можно узнать из заявлений ключевых сионистских лидеров, чьей задачей после Герцля было воплотить замысел в реальность. В первую очередь приходит на ум Хаим Вейцман — как из-за его исключительной личности, так и из-за его выдающихся успехов в превращении сионизма из идеи в реальную политическую силу. Его представление о земле Палестины весьма показательно, поскольку в значительной степени повторяет идеи Герцля:

Кажется, будто Бог покрыл землю Палестины камнями, болотами и песком, так что ее красоту смогут раскрыть только те, кто любит ее и посвятит свою жизнь исцелению ее ран. ²⁷

Однако контекст этого высказывания — продажа земель сионистам богатым землевладельцем-абсентеистом (ливанской семьёй Сурсок), причём продажа всего лишь небольшого незначительного участка Палестины. Тем не менее, Вейцман создаёт впечатление, будто речь идёт обо всей территории, которая якобы была неиспользуемой, недооценённой, непонятой (если вообще можно говорить о таких характеристиках в данном контексте). Несмотря на то, что там жили люди, Палестину, по его словам, ещё предстояло сделать полезной, оценённой по достоинству, осмысленной. Коренные жители, как считалось, находились в странном разрыве с историей, и, следовательно, они, казалось, не были по-настоящему «присутствующими». В следующем отрывке, где Вейцман описывает свою первую поездку в Палестину в 1907 году (он писал это в 1941 году), обратите внимание, как противопоставление между прошлой заброшенностью и нынешним «духом прогресса» должно оправдать создание иностранных колоний и поселений.

В целом это была унылая страна, один из самых заброшенных уголков чудовищно заброшенной Турецкой империи. [Здесь Вейцман использует “заброшенность”, чтобы описать не только саму Палестину, но и её коренное население, чьё присутствие недостаточно, чтобы признать Палестину чем-то иным, кроме как пустующей и терпеливо ожидающей людей, которые смогут правильно о ней позаботиться.] Её общее население составляло немного более шестисот тысяч человек, из которых около восьмидесяти тысяч были евреями. Последние в основном жили в городах… Но ни колонии, ни городские поселения не напоминали в плане энергичности, духа и прогресса современные колонии и поселения.²⁸

Одним из краткосрочных достижений стало то, что сионизм «повысил стоимость… земли», и арабы могли получать прибыль, даже если политически землю у них отнимали.

В противовес местной заброшенности и упадку Вейцман проповедовал необходимость еврейской энергии, воли и организации для возвращения, «искупления» земли. Его язык был пронизан риторикой волюнтаризма, идеологией воли и новой крови, которая заимствовала для сионизма большую часть языка (а позднее и политики) европейских колонизаторов, пытавшихся справиться с отсталостью местных народов. «Нужно было влить в страну новую кровь, привнести новый дух предпринимательства». Евреи должны были стать импортерами колоний и колонистов, чья роль заключалась не просто в захвате территории, но и в том, чтобы стать школами еврейского национального возрождения. Таким образом, если в Палестине «существовали большие возможности», вставал вопрос, что делать с тем фактом, что «воли не хватало. Как ее пробудить? Как запустить накопительный процесс?» По словам Вейцмана, сионистов спасало только чувство, что «существовал огромный источник энергии, ожидающий, чтобы его раскрыли — национальный импульс народа, временно сдерживаемого ошибочным толкованием исторического метода»».²⁹ Упомянутый «метод» представлял собой сионистскую тенденцию полагаться до сих пор на крупных иностранных благотворителей, таких как Ротшильды, и «пренебрегать» развитием самодостаточных колониальных институтов на самой земле.

Чтобы этого добиться, необходимо было сначала вообразить, а затем реализовать целую сеть реальностей — языка, системы колоний, ряда организаций — для превращения Палестины из ее нынешнего состояния «забвения» в еврейское государство. Этот процесс не столько атаковал существующую реальность, сколько игнорировал её, развивался параллельно, а затем поглощал её, подобно тому, как лес из высоких деревьев затмевает собой заросли травы. Главным идеологическим требованием для подобной программы было придание ей легитимности, создание археологии и телеологии, которые полностью окружили бы и, в определённом смысле, заменяли местную культуру, глубоко укоренённую в Палестине. Одна из причин, по которой Хаим Вейцман изменил концепцию Декларации Бальфура с упором на «восстановление», заключалась именно в том, чтобы окружить территорию как можно более древними и далеко идущими «реальностями». Колонизация Палестины всегда проходила по принципу повторения: евреи не вытесняли, не разрушали, не разрывали местное общество. Это общество само по себе было аномалией, нарушившей шестидесятилетний период еврейского суверенитета над Палестиной, который прервался на две тысячи лет. Однако в еврейских сердцах Израиль всегда был там — реальностью, которую местные жители просто не могли воспринять. Таким образом, сионизм не просто возвращал, а как бы искупал, повторял, пересаживал, реализовывал Палестину. Еврейское господство в Израиле представлялось возвращением к нормальному состоянию вещей, даже если новое общество гораздо больше походило на методы и успехи европейского колониализма XIX века, чем на каких-то таинственных предшественников I века.

Здесь необходимо кое-что прояснить. В каждом из проектов по «восстановлению» еврейского суверенитета над Палестиной всегда присутствовало два основных компонента. Одним из них было тщательно продуманное стремление к еврейскому самосовершенствованию. Об этом, конечно, мир слышал много. Предпринимались большие шаги для того, чтобы дать евреям новое чувство идентичности, защитить и наделить их правами как граждан, возродить национальный «домашний» язык (через труды Элиэзера Бен-Йехуды), дать всему движению жизненно важное чувство роста и исторического предназначения. Таким образом, «[в сионизме] существовал инструмент, к которому они могли обратиться, инструмент, который мог вписать их в новую жизнь».³⁰ Для евреев сионизм был школой, и его педагогическая философия всегда была ясной, драматичной, разумной. Однако другой, диалектически противоположный компонент сионизма, существующий внутри него, где он никогда не был заметен (хотя палестинцы испытывали его на себе напрямую). Это была столь же твёрдая и продуманная граница между благами для евреев и их отсутствием (а позже — наказанием) для неевреев в Палестине.

Последствия такого разделения сионистской программы для Палестины были огромными, особенно для арабов, которые пытались серьёзно взаимодействовать с Израилем. Сионистские идеи о Палестине оказались столь действенными для евреев — в смысле заботы о евреях и игнорирования неевреев, — что для арабов они означали лишь отвержение арабов. Таким образом, сам Израиль во многом стал восприниматься исключительно в негативном ключе — как нечто, созданное исключительно для того, чтобы либо держать арабов в стороне, либо подчинять их. Внутренняя сплочённость Израиля, израильтян как народа и общества, в значительной степени ускользала от понимания арабов. Так, к стенам, возведённым сионизмом, добавились стены, построенные догматическим, почти теологическим брендом арабизма. Израиль казался в основном риторическим инструментом Запада для запугивания арабов. Последствия такого восприятия для арабских государств привели к политике репрессий и своеобразному контролю над мыслями. В течение многих лет даже упоминание Израиля в печати было запрещено; такая цензура естественным образом привела к консолидации полицейских государств, отсутствию свободы выражения мнений и целому ряду нарушений прав человека, что оправдывалось борьбой с «сионистской агрессией». Это означало, что любая форма угнетения внутри страны была приемлемой, поскольку служила «священному делу» «национальной безопасности».

Для Израиля и сионистов по всему миру результаты сионистского апартеида оказались столь же катастрофическими. Арабы стали рассматриваться как синоним всего деградировавшего, пугающего, иррационального и жестокого. Институты, чье гуманистическое и социальное (даже социалистическое) вдохновение было явным в отношении евреев — кибуцы, закон о возвращении, различные учреждения для аккультурации иммигрантов — были совершенно бесчеловечными в отношении арабов. В своём теле и сущности, в предполагаемых эмоциях и психологии, приписываемых ему, араб выражал всё то, что, по определению, находилось вне, за пределами сионизма.

Отрицание Израиля арабами было, на мой взгляд, куда менее сложным и утончённым явлением, чем отрицание, а затем и минимизация арабов Израилем. Сионизм был не просто повторением европейского колониализма XIX века, хотя и разделял с ним многие идеи. Сионизм стремился создать общество, которое никогда не могло бы быть чем-то иным, кроме как «местным» (с минимальными связями с метрополией), но при этом сознательно отказывался признавать самих коренных жителей, которых он заменял новыми (но, по сути, европейскими) «местными». Эта подмена должна была быть абсолютно экономичной: никакого перехода от арабско-палестинского общества к израильскому не допускалось, а арабы, если они не бежали, оставались только в качестве покорных, подчинённых объектов. Всё, что оставалось и бросало вызов Израилю, воспринималось не как нечто внутреннее, а как признак чего-то внешнего, угрожающего Израилю и сионизму извне. Здесь сионизм буквально перенял типологию грозного Востока, противостоящего Западу, используемую европейской культурой, за исключением того, что сионизм как авангардное искупительное западное движение противостоял Востоку на самом Востоке. Достаточно посмотреть, что «реально существующий» сионизм говорил об арабах в целом и о палестинцах в частности, например, в статье, опубликованной в газете «Маарив» 7 октября 1955 года. Её автором был доктор А. Карлебах, который был уважаемым гражданином, а не хамским демагогом. Его аргумент заключается в том, что сионизму противостоит ислам, хотя он находит место и для палестинцев.

Эти арабские исламские страны страдают не от нищеты, болезней, неграмотности или эксплуатации; они страдают только от худшей из всех язв: ислама. Везде, где царит исламская психология, неизбежно господство деспотизма и преступной агрессии. Опасность кроется в исламской психологии, которая не может интегрироваться в мир продуктивности и прогресса, которая живет в мире иллюзий, мучается от приступов комплекса неполноценности и мании величия, потерявшаяся в мечтах о священном мече. Опасность проистекает из тоталитарного мировоззрения, из страсти к убийствам, глубоко укореннённой в их крови, из отсутствия логики, легко воспламеняющегося разума, хвастовства и, прежде всего: кощунственного пренебрежения ко всему, что свято для цивилизованного мира… их реакции — на что угодно — не имеют ничего общего со здравым смыслом. Все они эмоциональны, неуравновешенны, спонтанны, бездумны. Безумец всегда говорит на эмоциях. Можно говорить о «бизнесе» с кем угодно, даже с дьяволом. Но не с Аллахом… Об этом кричит каждое зерно в этой стране. Здесь существовало множество великих культур, и сюда приходили захватчики всех мастей. Все они — даже крестоносцы — оставили следы культуры и процветания. Но на пути ислама умерли даже деревья. [Это идеально совпадает с наблюдениями Вейцмана о «запущенности» Палестины; можно предположить, что, если бы Вейцман писал позже, он сказал бы нечто похожее Карлебаху.]

Мы совершаем двойную ошибку, искажая картину и сводя обсуждение к спору о границах между Израилем и его соседями. Прежде всего, это неправда. Суть конфликта — не в границах, а в психологии мусульман… Более того, представлять проблему как конфликт двух равных сторон — значит давать арабам оружие в виде претензии, на которую у них нет права. Если бы спор был действительно политическим, его можно было бы рассматривать с обеих сторон. Тогда мы выглядели бы как те, кто пришел в страну, которая была полностью арабской, завоевали ее, насильно поселились там как чужеродное тело, обременили арабов беженцами и представляем для них военную угрозу и т. д., и т. п…. Можно оправдывать ту или иную сторону — и подобное изощренное, политическое представление проблемы понятно для европейского ума — но в ущерб нам. Арабы предъявляют претензии, которые кажутся логичными с точки зрения западного понимания простого юридического спора. Но кто лучше нас знает, что на самом деле не это источник их враждебности? Все эти политические и социальные концепции никогда не были их. Оккупация силой оружия, с их точки зрения, с точки зрения ислама, вовсе не связана с несправедливостью. Напротив, она является свидетельством и демонстрацией подлинного обладания. В их мышлении нет места для горечи по поводу беженцев, по поводу экспроприированных братьев. Аллах изгнал, Аллах позаботится. Ни один мусульманский политик никогда не был тронут подобными вещами (если только катастрофа не угрожала его личному положению). Если бы не было ни беженцев, ни завоевания, они все равно были бы против нас. Дискутируя с ними на основе западных понятий, мы наряжаем дикарей в европейскую мантию справедливости.

Израильские исследования «арабских взглядов» — например, каноническое исследование генерала Харкаби ³¹ — полностью игнорируют подобные высказывания вроде этого, которые являются более магическими и расистскими, чем что-либо, что можно встретить у палестинцев. Но дегуманизация арабов, которая началась с представления о том, что палестинцев либо не было, либо они были дикарями, либо и тем, и другим, пронизывает все в израильском обществе. Во время войны 1973 года израильская армия сочла допустимым выпустить буклет (с предисловием генерала Йоны Эфрати), написанный армейским раввином Авраамом Авиданом. В нём содержался следующий ключевой отрывок:

Когда наши войска сталкиваются с мирными жителями во время войны в ходе преследования или рейда, встретившиеся гражданские могут и, с точки зрения Галахи, даже должны быть убиты, если только нельзя точно установить, что они не способны нанести нам вред. Ни при каких обстоятельствах арабу нельзя доверять, даже если он производит впечатление цивилизованного. ³²

Детская литература изобилует рассказами о благородных евреях, которые всегда в конце концов убивают низких, предательских арабов, имеющих имена вроде Мастуль (сумасшедший), Бандура (помидор) или Букра (завтра). Как писал автор в «Гаарец» (20 сентября 1974 года), «книги для детей касаются нашей темы: араб, который убивает евреев ради удовольствия, и чистый еврейский мальчик, который побеждает “трусливую свинью!” Но подобные идеи не ограничиваются массовой литературой. Они органично вытекают из самих институтов государства, которым, с другой стороны, выпала роль гуманного регулирования еврейской жизни.

Прекрасными примерами этой двойственности являются высказывания Хаима Вейцмана. Он восхищался Самуэлем Певзнером как «человеком выдающихся способностей, энергичным, практичным, изобретательным и, как и его жена, высокообразованным». Казалось бы, в этом нет ничего проблематичного. Но сразу после этого он добавляет: «Для таких людей поездка в Палестину фактически означала путешествие в социальную пустыню — что стоит помнить тем, кто, приезжая сегодня в Палестину, обнаруживает в ней интеллектуальные, культурные и социальные ресурсы, не уступающие западным». ³³ Сионизм всегда находился в центре внимания; всё остальное было фоном, который следовало подавлять, угнетать, умалять, чтобы культурные достижения сионизма могли предстать как «цивилизаторский труд первопроходцев».³⁴ Прежде всего, коренной араб должен был быть представлен как неисправимый антипод — нечто среднее между дикарём и сверхчеловеком, в любом случае существо, с которым невозможно (и бесполезно) договариваться.

Араб — очень тонкий спорщик и полемист, гораздо более искусный, чем среднестатистический образованный европеец, и пока человек не овладеет этой техникой, он находится в очень невыгодном положении. В частности, араб обладает огромным талантом выражать взгляды, диаметрально противоположные вашим, с такой изысканной и витиеватой вежливостью, что вы верите, что он полностью согласен с вами и готов тут же пожать вам руку. Разговоры и переговоры с арабами мало чем отличаются от погони за миражом в пустыне: многообещающе и красиво, но, скорее всего, приведет к смерти от жажды. Прямой вопрос опасен: он провоцирует у араба ловкий уход и полную смену темы. К проблеме нужно подходить окольными путями, и требуется бесконечное время, чтобы добраться до самой сути.³⁵

В другом случае он рассказывает о событии, которое, по сути, положило начало Тель-Авиву, важность которого как еврейского центра в значительной степени проистекает из того, что он нейтрализовал соседний (и гораздо более древний) арабский город Яффа. Однако в том, что Вейцман рассказывает читателю, есть лишь малейший намек на факт существования арабской жизни на том месте, которое должно было стать будущим Тель-Авивом. Главное — создание еврейского присутствия, ценность которого, по-видимому, воспринимается как нечто само собой разумеющееся.

Я был в Яффо, когда Руппин зашел ко мне и повел меня на прогулку по дюнам к северу от города. Когда мы ушли далеко в пески — помню, что они доходили нам до щиколоток, — он остановился и очень торжественно сказал: «Здесь мы создадим еврейский город!» Я посмотрел на него с некоторым смятением. Зачем людям приезжать жить в эту глушь, где ничего не растет? Я начал засыпать его техническими вопросами, и он отвечал мне подробно и точно. С технической точки зрения, сказал он, все возможно. Хотя в первые годы сообщение с новым поселением будет затруднено, жители вскоре станут самодостаточными и независимыми. Евреи Яффо переедут в новый, современный город, а еврейские колонии в окрестностях получат концентрированный рынок для своей продукции. В центре будет стоять гимназия, которая привлечет множество учеников из других частей Палестины и евреев из-за рубежа, которые захотят, чтобы их дети получили образование в еврейской средней школе в еврейском городе.

Таким образом, именно Руппин первым задумал Тель-Авив, которому было суждено превзойти по размерам и экономическому значению древний город Яффо и стать одним из столичных центров Восточного Средиземноморья… ³⁶

Со временем, конечно, превосходство Тель-Авива должно было быть подкреплено военным захватом Яффы. Визионерский проект позже превратился в первый шаг военного завоевания, идея колонии позже была воплощена в реальном облике колонии, колонизаторов и колонизированных.

Вейцман и Руппин, безусловно, говорили и действовали со страстным идеализмом пионеров; но в то же время они говорили и действовали с позиции западных наблюдателей, обследующих фундаментально отсталую незападную территорию и её жителей, планируя за них их будущее. Сам Вейцман не только считал, что как европеец он лучше оснащён для принятия решений за местных жителей относительно их собственных интересов (например, что Яффа должна уступить место современному еврейскому городу), но также верил, что он «понимает» арабов такими, какие они есть на самом деле. Говоря, что «огромный талант» араба «на самом деле» заключается в том, что он никогда не говорит правду, он повторял то, что другие европейцы говорили о неевропейских туземцах в других местах, где, как и у сионистов, проблема заключалась в контроле над большим местным населением с помощью относительно небольшого числа отважных первопроходцев:

Можно спросить, как нам со смехотворно малочисленными силами удаётся контролировать столь мужественные и способные народы, обладающие такими умственными и физическими способностями. Ответ, как мне кажется, заключается в двух пороках, присущих среднему африканцу… Я утверждаю, что врождённое отсутствие честности — это первый главный порок… Довольно редко можно встретить африканца, который мог бы рассчитывать на то, что другой сдержит своё слово… За редким исключением, это прискорбный факт, что при контакте с европейской цивилизацией этот недостаток скорее увеличивается, чем уменьшается. Второй порок — это недостаток умственной инициативы… Если его не подтолкнуть извне, туземец редко выходит за пределы привычных рамок, и эта умственная вялость является характерной чертой его мышления.³⁷

Это отрывок из книги С. Л. Темпла «Туземные расы и их правители» (1918); её автор был помощником Фредерика Лугарда в управлении Нигерией и, подобно Вейцману, был скорее либеральным фабианцем, чем прото-нацистским расистом.

Как для Темпла, так и для Вейцмана реальность заключалась в том, что туземцы принадлежали к неподвижной, застойной культуре. Не способные, следовательно, оценить землю, на которой они жили, они должны были быть подстёгнуты, возможно, даже вытеснены инициативами продвинутой европейской культуры. Конечно, у Вейцмана были дополнительные оправдания в виде восстановления еврейского государства, спасения евреев от антисемитизма и так далее. Но с точки зрения местных жителей не имело значения, были ли европейцы, с которыми они столкнулись в колонии, англичанами или европейскими евреями. Кроме того, и для сиониста в Палестине, и для британца в Африке он был реалистом: он видел факты и работал с ними, он знал ценность правды. Несмотря на «факт» длительного проживания на местной территории, неевропейцы всегда отступали от правды. Европейское видение означало способность видеть не только то, что есть, но и то, что может быть: отсюда и разговор Вейцмана и Руппина о Яффе и Тель-Авиве. Особое искушение для сиониста в Палестине заключалось в том, чтобы верить — и планировать — возможность того, что арабские коренные жители на самом деле там не окажутся, что было, без сомнения, доказанной неизбежностью, (а) когда местные жители не признали еврейского суверенитета над Палестиной и (б) когда после 1948 года они стали юридически чужими на своей земле. Но успех сионизма не был обусловлен исключительно его смелым планированием будущего государства или его способностью видеть коренных жителей в ничтожно малых количествах, которыми они были или могли стать. Скорее, как мне кажется, успех сионизма в преодолении арабо-палестинского сопротивления заключался в том, что это была политика деталей, а не просто общим колониальным видением. Таким образом, Палестина была не только Землей Обетованной, понятием столь же неуловимым и абстрактным, как и любое другое. Это была конкретная территория с определенными характеристиками, обследованная до последнего миллиметра, заселенная, спланированая, застроенная и так далее, в деталях. С самого начала сионистской колонизации у арабов не было на это столь же подробного контрпредложения. Они предполагали, возможно, справедливо, что, поскольку они жили на этой земле и законно владели ею, она, следовательно, принадлежала им. Они не понимали, что сталкиваются с дисциплиной деталей — даже самой культурой дисциплины через детали — с помощью которой ранее воображаемое царство могло быть построено в Палестине дюйм за дюймом и шаг за шагом, «еще один акр, еще одна коза», как однажды сказал Вейцман. Палестинские арабы всегда выступали против общей политики на общих принципах: сионизм, утверждали они, является иностранным колониализмом (что, строго говоря, так оно и было, как признавали ранние сионисты), он был несправедлив по отношению к коренным жителям (как признавали и некоторые ранние сионисты, такие как Ахад Хаам), и он обречен на смерть ввиду своих различных теоретических слабостей. Однако даже сегодня палестинская политическая позиция в основном сосредоточена вокруг этих отрицаний и до сих пор не пытается в достаточной мере противостоять деталям сионистского предприятия. Сегодня, например, на Западном берегу существует 77 «незаконных» сионистских колоний, а Израиль конфисковал около 27 процентов земель Западного берега, принадлежащих арабам, однако палестинцы, по-видимому, фактически бессильны физически остановить рост или «уплотнение» этой новой израильской колонизации.

Палестинцы не поняли, что сионизм — это не просто несправедливый колониальный хозяин, против которого можно апеллировать в различные высшие инстанции, без всякой надежды на успех. Они не поняли, что сионистская цель заключается в детализированной политике, институтах, организации, благодаря которой люди (даже сегодня) незаконно проникают на территорию, строят дома, оседают и называют землю своей — при этом весь мир осуждает их. Сила этого стремления заселить, в сущности, создать еврейскую землю прослеживается в документе, который, как сказал Вейцман, «казался предсказывающим форму будущих событий», как это и оказалось. Речь об «Очерке программы еврейского переселения в Палестину в соответствии с устремлениями сионистского движения», который был опубликован в начале 1917 года. Стоит привести из него цитату:

Суверенный правитель [то есть любое правительство, союзное или иное, контролирующее территорию] должен санкционировать создание еврейской компании для колонизации Палестины евреями. Эта компания будет находиться под прямой защитой Суверенного правительства [то есть все, что происходит в Палестине, должно быть легитимизировано не местными жителями, а внешней силой]. Задачи компании будут следующие: а) поддерживать и развивать существующие еврейские поселения в Палестине любыми возможными способами; б) помогать, поддерживать и поощрять евреев из других стран, которые хотят и могут осесть в Палестине, организуя иммиграцию, предоставляя информацию и все виды материальной и моральной помощи. Полномочия компании будут такими, которые позволят ей развивать страну во всех областях: сельское хозяйство, культура, торговля и промышленность, и будут включать полные полномочия для покупки и развития земель, а также создание условий для приобретения коронных земель, прав на строительство дорог, железнодорожных вокзалов, создания судоходных компаний для транспортировки товаров и пассажиров в Палестину и из Палестины, а также для всех других полномочий, необходимых для открытия страны.³⁸

В основе этого необычайного отрывка лежит видение сети организаций, функционирование которых повторяет функционирование армии. Ведь именно армия «открывает» страну для заселения, организует поселения на чужой территории, оказывает всевозможную помощь и развивает такие вопросы, как иммиграция, судоходство и снабжение, а прежде всего превращает простых граждан в «подходящих» дисциплинированных агентов, задачей которых является присутствие на земле и наполнение её своими структурами, организацией и институтами.³⁹ Так же, как армия ассимилирует обычных граждан для достижения своих целей — одевая их в форму, обучая тактике и манёврам, дисциплинируя каждого для достижения своих целей — так и сионизм облекал еврейских колонистов в систему еврейского труда и еврейской земли, требующую, чтобы в её состав принимались только евреи. Сила сионистской «армии» заключалась не столько в её лидерах или в вооружении, накопленном для завоеваний и обороны, сколько в функционировании целой системы, совокупности позиций, занимаемых и удерживаемых, как говорит Вейцман, в сельском хозяйстве, культуре, торговле и промышленности. Иными словами, «компания» сионизма представляла собой превращение теории и видения в набор инструментов для удержания и развития еврейской колониальной территории прямо посреди арабской территории, неохотно обследованной и развитой.

Мы не можем долго задерживаться на увлекательной истории сионистского колониального аппарата, его «компании», но, по крайней мере, некоторые вещи о его работе стоит отметить. Второй сионистский конгресс в Базеле, Швейцария (август 1898 г.) создал Еврейский колониальный трест, дочернее предприятие которого будет основано в Яффе в 1903 г. и будет названо Англо-палестинская компания. Так началось агентство, чья роль в преобразовании Палестины была чрезвычайно важной. Из Колониального треста в 1901 г. возник Еврейский национальный фонд (ЕНФ), наделённый полномочиями приобретать землю и держать ее в доверительном управлении для «еврейского народа». Первоначальная формулировка предполагала, что ЕНФ будет «доверительной собственностью для еврейского народа, которую… можно использовать исключительно для покупки земли в Палестине и Сирии». ЕНФ всегда находился под контролем Всемирной сионистской организации, и в 1905 году были совершены первые покупки земель.

С момента своего создания как функционирующего органа ЕНФ существовал либо для развития, либо для покупки, либо для сдачи в аренду земли — исключительно для евреев. Как убедительно показывает Уолтер Лен (в одном из масштабных исследований по ЕНФ, на которое я опирался для приведённых здесь деталей),⁴⁰ целью сионистов было приобретение земли для размещения на ней поселенцев; таким образом, в 1920 году, после того как была основана Палестинская компания по освоению земель как агентство ЕНФ, был создан Фонд основания Палестины для организации иммиграции и колонизации. В то же время институциональный акцент делался на приобретении и удержании земель для «еврейского народа». Это обозначение гарантировало, что сионистское государство будет непохоже на любое другое в том, что оно не должно было быть государством своих граждан, а скорее государством целого народа, большая часть которого находилась в диаспоре. Помимо того, что нееврейские граждане государства превращались в граждан второго сорта, сионистские организации, а затем и само государство, сохраняли значительную экстерриториальную власть наряду с жизненно важными территориальными владениями, над которыми государство должно было обладать суверенитетом. Даже земля, приобретённая ЕНФ, была — как сказал Джон Хоуп Симпсон в 1930 году — «экстерриториализирована. Она перестаёт быть землёй, с которой араб мог бы извлечь какую-либо выгоду как сейчас, так и в будущем». Не было произведено соответствующих арабских усилий по институционализации арабского землевладения в Палестине, не возникало мысли о том, что может потребоваться создать организацию для удержания земель «навеки» для «арабского народа», и, прежде всего, не проводилась никакая работа по информированию, сбору денег или лоббированию — так, как сионисты действовали в Европе и Соединённых Штатах для расширения «еврейской» территории и, парадоксальным образом, придания ей еврейского присутствия и международного, почти метафизического статуса. Арабы по ошибке полагали, что владеть землёй и находиться на ней достаточно.

Даже несмотря на все эти изощрённые и дальновидные усилия, за почти полвека своего существования до появления Израиля как государства ЕНФ приобрёл лишь 936 000 дунамов* земли; общая площадь земель подмандатной Палестины равнялась 26 323 000 дунамов. Вместе с небольшим количеством земли, принадлежавшей частным еврейским владельцам, сионистское землевладение в Палестине в конце 1947 года составляло 1 734 000 дунамов, то есть 6,59 процентов от общей площади. После 1940 года, когда мандатные власти ограничили еврейское землевладение определёнными зонами внутри Палестины, продолжались незаконные покупки (и продажи) в пределах 65 процентов общей территории, отведённой арабам. Таким образом, когда в 1947 году был объявлен план раздела, он включал землю, незаконно принадлежащую евреям, которая была включена в границы еврейского государства как свершившийся факт. А после провозглашения государственности Израиля впечатляющая серия законов легально ассимилировала огромные участки арабской земли (чьи владельцы стали беженцами и были объявлены «отсутствующими владельцами», чтобы экспроприировать их земли и предотвратить их возвращение при любых обстоятельствах) в ЕНФ. Процесс отчуждения земель (с точки зрения арабов) был завершён.

Идеологическое, глубоко политическое значение территориальных достижений «компании» проливает свет на споры после войны 1967 года о судьбе арабских земель, оккупированных Израилем. Значительная часть израильского населения, похоже, верит, что арабская земля может быть преобразована в еврейскую по двум причинам: (a) потому что эта земля когда-то, две тысячи лет назад, была еврейской (часть Эрец-Исраэль) и (б) потому что в ЕНФ существует метод юридического превращения «заброшенных» земель в собственность еврейского народа.⁴¹ Как только еврейские поселения строятся и заселяются, а затем подключаются к государственной сети, они становятся по сути экстерриториальными, исключительно еврейскими и не-арабскими. К этому добавляется также стратегическое обоснование: такая территория необходима для безопасности Израиля. Однако, если бы эти вопросы касались исключительно внутренней израильской политики и представляли собой лишь софистические аргументы, предназначенные для израильской аудитории, они могли бы быть проанализированы отстраненно, как нечто любопытное, но не более того. Однако на самом деле они затрагивают — как это было всегда — арабских жителей оккупированных территорий, и именно здесь проявляются разрушительные последствия этих вопросов. И в теории, и на практике их суть заключается в одновременном и взаимосвязанном процессе иудаизации территории и ее деарабизации.

Существуют явные доказательства этого факта, в частности, в словах Йосефа Вайца. С 1932 года Вайц был директором Еврейского национального земельного фонда (Jewish National Land Fund). В 1965 году в Израиле были опубликованы его дневники и письма под названием «Мой дневник и письма детям». 19 декабря 1940 года он записал:

…после [Второй мировой] войны вопрос о земле Израиля и вопрос о евреях встанет за пределами рамок «развития», среди нас. Должно быть ясно, что в этой стране нет места для двух народов. Никакое «развитие» не приблизит нас к нашей цели — быть независимым народом в этой маленькой стране. Если арабы покинут страну, она станет просторной и открытой для нас. Если арабы останутся, страна останется тесной и несчастной. Когда Война закончится и англичане победят, и когда судьи воссядут на трон Закона, наш народ должен принести им свои прошения и требования; и единственное решение — Эрец-Исраэль, или по крайней мере Западный Эрец-Исраэль, без арабов. Здесь не может быть компромисса! Сионистское предприятие до сих пор — в смысле подготовки почвы и прокладывания пути к созданию Еврейского государства на земле Израиля — было хорошим и полезным в свое время и могло бы продолжаться в форме «покупки земли». Но это не приведет к созданию Государства Израиль; оно должно прийти внезапно, подобно Спасению (в этом суть мессианской идеи); и нет иного пути, кроме как переселить арабов отсюда в соседние страны, переселить их всех. Кроме, возможно, Вифлеема, Назарета и Старого Иерусалима, не должно остаться ни одной деревни, ни одного племени. А переселение должно быть направлено в Ирак, в Сирию и даже в Трансиорданию. Для этой цели мы найдем деньги, и много денег. И только такое переселение позволит стране принять миллионы наших братьев, и еврейский вопрос будет решен раз и навсегда. Другого выхода нет.⁴²

Эти слова не только пророчески описывают то, что должно было случиться, но и представляют собой заявления о политическом курсе, в которых Вайц говорит голосом сионистского консенсуса. Сотни подобных заявлений были сделаны сионистами, начиная с Герцля, и когда «спасение» пришло, завоевание Палестины и изгнание её арабского населения происходило именно с этими идеями на уме. Много написано о потрясениях в Палестине с конца Второй мировой войны до конца 1948 года. Несмотря на всю сложность происходившего, мысли Вайца проливают свет на эти события, указывая на создание еврейского государства с превращением большинства его изначальных арабских жителей в беженцев. Конечно, такие значительные события, как рождение нового государства, которые произошли в результате невероятно сложной, многогранной борьбы и полномасштабной войны, нельзя свести к упрощенным формулировкам. У меня нет намерения это делать, но я также не хочу уклоняться от анализа исхода этой борьбы, ее определяющих факторов и даже той политики, которую Израиль проводил с тех пор. Факт, имеющий значение как для палестинцев, так и для сионистов, заключается в том, что территория, когда-то населенная арабами, вышла из войны (а) практически очищенной от своих первоначальных жителей и (б) сделанной невозможной для возвращения палестинцев. Идеологическая и организационная подготовка к борьбе за Палестину, равно как и военная стратегия, заключались в захвате территории и замещении ее новыми жителями. Так, План «Далет», как его описывают израильские историки Джон и Дэвид Кимхи, предусматривал «захват стратегически важных высот, контролирующих наиболее вероятные линии наступления арабских армий, и заполнение вакуума, оставленного уходящими британскими войсками, чтобы создать единое контролируемое евреями пространство с севера на юг».⁴³ В таких местах, как Галилея, прибрежная зона от Яффы до Акры, части Иерусалима, города Лидда и Рамла, не говоря уже об арабских частях Хайфы, сионисты не просто занимали позиции, оставленные британцами; они также заселяли пространство, в котором жили арабы, которые, по выражению Вайца, были «переселены».

Против часто упоминаемых утверждений — что палестинцы покинули свои дома, потому что им приказали их лидеры, что вторжение арабских армий было неоправданным ответом на провозглашение независимости Израиля в мае 1948 года — я должен категорически заявить, что никто не представил каких-либо доказательств существования приказов, которые могли бы привести к столь массовому и окончательному исходу.⁴⁴ Другими словами, если мы хотим понять, почему 780 000 палестинцев покинули свои дома в 1948 году, нам необходимо учитывать не только непосредственные события 1948 года. Напротив, мы должны рассматривать этот исход как результат относительного отсутствия палестинского политического и организационного ответа на сионистскую эффективность, а также связанного с этим психологического настроя поражения и ужаса. Конечно, сыграли свою роль такие зверства, как резня в Дейр-Ясине, где в апреле 1948 года Менахем Бегин со своими террористами из организации «Иргун» убили 250 арабских мирных жителей. Однако, несмотря на весь ужас, даже Дейр-Ясин был лишь одним из многих подобных массовых убийств, начавшихся сразу после Первой мировой войны и породивших сознательные сионистские аналоги американских истребителей индейцев.⁴⁵ Что, вероятно, оказалось важнее, так это механизмы, разработанные с целью не допустить возвращения безоружных палестинских гражданских после того, как они, покинули свои дома (в большинстве случаев), спасаясь от жестокостей войны. И до того, как они уехали, и после этого существовали конкретные сионистские механизмы, которые, по сути, были направлены на уничтожение их присутствия. Я уже приводил слова Вайца 1940 года. Вот его запись от 18 мая 1948 года, где он пересказывает свой разговор с Моше Шертоком (впоследствии Шаретом) из Министерства иностранных дел:

Переселение — постфактум; должны ли мы предпринять что-то, чтобы превратить исход арабов из страны в факт, так чтобы они больше не вернулись?.. Его [Шертока] ответ: он дает добро на любую инициативу в этом вопросе. Он также считает, что мы должны превратить исход арабов в свершившийся факт.⁴⁶

Позднее в том же году Вайц посетил эвакуированную арабскую деревню. Он размышлял следующим образом:

Я поехал в деревню Муар. Три трактора завершают ее разрушение. Я был удивлен; ничто во мне не дрогнуло при виде разрушений. Ни сожаления, ни ненависти, словно таков порядок вещей в мире. Мы просто хотим чувствовать себя хорошо в этом мире, а не в каком-то будущем. Мы просто хотим жить, а обитатели этих глинобитных домов не хотели, чтобы мы существовали здесь. Они не только стремятся к господству над нами, они еще и хотели уничтожить нас. И что интересно — так думают все наши ребят, от края до края. ⁴⁷

Он описывает то, что происходило повсюду в Палестине, но, кажется, совершенно не осознаёт, что человеческие жизни — пусть даже очень скромные и бедные — в действительности что-то значили для тех, кому принадлежали. Вайц даже не пытается отрицать реальность этих деревень; он просто признаёт, что их разрушение означает лишь то, что «мы» теперь можем там жить. Его совершенно не тревожит мысль о том, что для коренных палестинцев он, Вайц, — всего лишь чужак, пришедший, чтобы их вытеснить, или что естественным является сопротивление такому исходу. Вместо этого Вайц и «ребята» занимают позицию, согласно которой палестинцы хотели их «уничтожить» — а это, следовательно, оправдывает разрушение домов и деревень. После нескольких десятилетий обращения с арабами так, словно их вообще не существовало, сионизм окончательно утвердился в своём подходе, активно уничтожая любые следы арабского присутствия. Из теоретического небытия палестинский араб или арабка оказались в юридическом небытии, пережив ужасающий переход от одного жалкого состояния к другому — будучи способными наблюдать, но не в силах выразить свою собственную гражданскую гибель в Палестине.

Сначала он был несущественным местным жителем; затем он стал отсутствующим; затем внутри Израиля после 1948 года он приобрел юридический статус менее реального индивида, чем любой индивид, принадлежащий к «еврейскому народу», независимо от того, находился ли этот индивид в Израиле или нет. Те, кто покинул страну в ужасе, стали «беженцами», абстракцией, добросовестно упоминаемой в ежегодных резолюциях ООН, призывающих Израиль — как тот ранее обещал — принять их обратно или компенсировать им потери. Список человеческих унижений и, по любым объективным стандартам, бесчеловечного подчинения, практикуемого Израилем в отношении оставшихся палестинцев, приводит в ужас, особенно если сопоставить этот список с нескончаемыми восхвалениями израильской демократии. Как будто в качестве наказания за дерзость остаться там, где они «не должны были» находиться, Израиль сохранил в неизменном виде Чрезвычайные оборонительные постановления, которые британцы использовали для контроля как над евреями, так и над арабами во времена мандата с 1922 по 1948 год. Эти постановления были сионистская политическая критика справедливо избрала своей мишенью, но после 1948 года эти же самые постановления стали применяться Израилем против арабов без изменений.

Например, в тех частях Израиля, где до сих пор сохраняется арабское большинство, анахроничная, но от этого не менее эффективная и детальная политика «иудаизации» продолжается. Так же, как Руппин и Вейцман в первые годы сионистского движения предвидели Тель-Авив, который должен был «превзойти» арабскую Яффу, современное израильское правительство создаёт новый еврейский Назарет, чтобы превзойти старый арабский город. Вот как этот проект описывал один израильтянин в 1975 году:

Верхний Назарет, созданный около пятнадцати лет назад «в противовес арабскому Назарету», является краеугольным камнем политики «иудаизации Галилеи». Верхний Назарет был возведен на холмах, окружающих Назарет, как пояс безопасности, почти со всех сторон. Он был построен на тысячах акров земель, которые силой были экспроприированы у арабских поселений, в частности Назарета и Раны. Сам выбор названия «верхний» Назарет, с акцентом именно на слово верхний, является показателем отношения властей, которые наделяют новый город особыми привилегии в соответствии со своей политикой дискриминации и отсутствия внимания к городу Назарет, который рассматривается ими как нечто стоящее на самом дне социальной лестницы. Посетитель Назарета может своими глазами увидеть запустение и отсутствие развития в городе, а затем, когда он поднимется «вверх» в Верхний Назарет, он увидит там новые здания, широкие улицы, освещение, лестницы, многоэтажные дома, промышленные и ремесленные предприятия, и сможет ощутить этот контраст: развитие там, наверху, и запустение внизу; постоянное государственное строительство наверху и полное его отсутствие внизу. С 1966 года Министерство жилищного строительства [Израиля] не построило в старом Назарете ни единого жилого дома. [Йосеф Эльгази в Zo Hadareh, 30 июля 1975 г.]

Драма правящего меньшинства ярко разыгрывается в Назарете. Несмотря на все свои преимущества, Верхний — еврейский — Назарет насчитывает 16 000 жителей; ниже, в арабском городе, проживает 45 000 человек. Очевидно, что еврейский город получает выгоду от сети ресурсов, предназначенных для евреев. Неевреи хирургически отрезаны. Разрыв между ними и евреями, по замыслу сионизма, должен означать состояние фундаментального различия между двумя группами, а не просто разницу в степени. Если каждый еврей в Израиле представляет «весь еврейский народ» — состоящий не только из евреев, проживающих в Израиле, но и из поколений евреев, существовавших в прошлом (чьими остатками являются нынешние израильтяне), и тех, кто будет существовать в будущем, а также из евреев, живущих в других местах, — то нееврей в Израиле представляет собой вечное изгнание как из своего собственного прошлого, настоящего и будущего, так и из всех других прошлых, настоящих, и будущих благ, связанных с Палестиной. Нееврей ведёт жалкое существование в деревнях, где нет библиотек, молодёжных центров, театров, культурных учреждений; большинство арабских деревень, по словам арабского мэра Назарета, который говорит с уникальной авторитетностью нееврея в Израиле, лишены электричества, телефонной связи, медицинских центров; ни в одной из них нет канализационной системы, за исключением самого Назарета, который лишь частично обслуживается ею; ни одна из них не имеет асфальтированных дорог или улиц. В то время как еврей имеет право на максимум, нееврею даётся самый минимум. Из общей рабочей силы в 80 000 арабских рабочих, 60 000 работают на еврейские предприятия. «Эти рабочие рассматривают свои города и деревни лишь как места жительства. Их единственная процветающая "отрасль" — это создание и поставка рабочей силы»».⁴⁸ Рабочая сила без политического значения, без территориальной базы, без культурной преемственности; для нееврея в Израиле, если он осмелился остаться после появления еврейского государства в 1948 году, существовала лишь жалкая участь — существовать там, почти в бессилии, за исключением способности бесконечно воспроизводить самого себя и свою нищету.

До 1966 года арабские граждане Израиля управлялись военным правительством, существовавшим исключительно для того, чтобы контролировать, подчинять, манипулировать, запугивать и вмешиваться в каждую сторону жизни арабов — буквально с рождения и до смерти. После 1966 года ситуация едва ли стала лучше, о чём свидетельствует бесконечная череда народных беспорядков и демонстраций. Чрезвычайные оборонительные постановления использовались для экспроприации тысяч акров арабских земель либо путём объявления арабской собственности частью зоны безопасности, либо путём признания земель собственностью отсутствующих владельцев (даже если во многих случаях «отсутствующие» владельцы на самом деле присутствовали — юридическая фикция абсурдной изощрённости). Любой палестинец может рассказать вам о значении Закона об имуществе отсутствующих 1950 года, Закона о приобретении земли 1953 года, Закона о реквизиции имущества в условиях чрезвычайного положения 1949 года, Закона о давности владения 1958 года. Кроме того, арабам запрещалось и запрещается свободно передвигаться, арендовать землю у евреев, говорить, агитировать, свободно получать образование. Бывали случаи, когда в деревнях внезапно вводился комендантский час, а затем, когда становилось очевидно, что работающие люди физически не могли о нём знать, «виновные» крестьяне расстреливались на месте; самым бессмысленно жестоким эпизодом стал расстрел в Кафр-Касеме в октябре 1956 года, когда пограничная стража — особенно эффективное подразделение израильской армии — убила 49 безоружных крестьян. После разразившегося скандала офицера, руководившего операцией, судили, признали виновным и наказали штрафом в один пиастр (менее одного цента).

После оккупации Западного берега и Газы в 1967 году Израиль получил в своё распоряжение примерно миллион новых арабских подданных. Его поведение по отношению к ним не стало лучше прежнего, что, впрочем, неудивительно.⁴⁹ Действительно, лучшим введением в то, что происходило на оккупированных территориях, являются свидетельства израильских арабов, которые страдали от жестокости израильских законов до 1967 года. На самом деле, лучшее введение в происходящее на оккупированных территориях — это свидетельства израильских арабов, которые испытали на себе всю юридическую жестокость Израиля ещё до 1967 года. См., например, книги Сабри Джирйиса «Арабы в Израиле», Фоузи аль-Асмара «Быть арабом в Израиле» или Элиа Т. Зурейка «Палестинцы в Израиле: Исследование внутреннего колониализма». Политическая цель Израиля заключалась в том, чтобы удерживать арабов в состоянии покорности, не давая им возможности воспротивиться продолжающемуся господству Израиля. Каждый раз, когда какой-либо националистический лидер получал хоть какую-то популярность, его либо депортировали, либо сажали в тюрьму (без суда), либо он бесследно исчезал. Арабские дома (около 17 000) взрывались армией в качестве наказания и устрашения за «националистические преступления». На всё, что пишут арабы или пишут о них, налагается цензура. Каждый араб напрямую подчинён военным нормативам. Чтобы замаскировать репрессию и не тревожить общественное сознание в Израиле, была сформирована группа арабоведов — израильских евреев, «понимающих арабский менталитет». Один из них, Амнон Лин, писал в 1968 году, что «народ доверял нам и дал нам свободу действий, которой не пользовалась ни одна другая группа в стране, ни в какой сфере». В результате

Со временем мы заняли уникальное положение в государстве как эксперты, и никто не осмеливается ставить под сомнение наши мнения или действия. Мы представлены во всех государственных учреждениях, в Гистадруте и в политических партиях; у каждого ведомства и офиса есть свои “арабисты”, которые от имени министра ведут дела с арабами.⁵⁰

Это квазиправительство толкует арабов и управляет ими под прикрытием привилегированной экспертизы. Когда, как я упомянул в первой главе, приезжающие либералы хотят узнать «об арабах», им преподносят приукрашенную картину.⁵¹ Тем временем израильские поселения на оккупированных территориях множатся (их более девяноста с 1967 года); логика колонизации после 1967 года идёт по той же схеме, что и до 1948 года, вызывая такие же массовые вытеснения арабов.⁵²

Существуют сионизм и Израиль для евреев — и сионизм и Израиль для неевреев. Сионизм провёл чёткую границу между евреем и неевреем; Израиль построил целую систему их разделения, включая широко восхваляемые (но абсолютно апартеидные) кибуцы, в которых никогда не жил ни один араб. По сути, арабами управляет отдельное правительство, основанное на принципиальной невозможности равного правопорядка для евреев и неевреев. Из этой радикальной установки естественным образом вырос отдельный арабский ГУЛАГ, со своей логикой и деталями. Ури Авнери выразил это в Кнессете так:

В арабском секторе было создано полноценное правительство…— тайное правительство, несанкционированное законом… его члены и методы неизвестны… никому. Его агенты разбросаны по министерствам — от Управления земель Израиля до министерств образования и по делам религий. Оно принимает судьбоносные решения, касающиеся жизни [арабов], в неизвестных местах, без документов, и передаёт их тайными разговорами или по телефону. Так принимаются решения о том, кто пойдёт в педагогическое училище, кто получит трактор, кого назначат на государственную должность, кто получит финансовую помощь, кто будет избран в Кнессет, кто — в местный совет (если таковой есть), и так далее по тысяче и одной причине.⁵³

Тем не менее, если быть внимательным, порой можно получить невольные свидетельства об управлении арабами в Израиле. Самый откровенный пример — это секретный доклад Израэля Кёнига, комиссара северного округа (Галилея) при министерстве внутренних дел, подготовленный для премьер-министра Ицхака Рабина и озаглавленный «Как обращаться с арабами в Израиле» (полный текст позже был опубликован в Аль-Хамишмар 7 сентября 1976 года). Его содержание производит леденящее впечатление, но абсолютно укладывается в логику сионизма по отношению к его жертвам — неевреям.

Кёниг прямо признаёт, что арабы представляют демографическую проблему, поскольку, в отличие от евреев, естественный рост численности которых составляет 1,5% в год, у арабов этот показатель — 5,9% в год. Более того, он исходит из того, что национальной политикой Израиля должно быть поддержание арабов в подчинённом положении, несмотря на их потенциальную склонность к национализму. Главное, по его мнению, — это обеспечить сокращение, сдерживание и ослабление плотности арабского населения в таких районах, как Галилея. Поэтому он предложил:

расширять и углублять еврейское заселение в районах, где преобладает плотность арабского населения и где численность арабов значительно превышает численность евреев; рассмотреть возможность “разбавления” существующих арабских скоплений населения. Особое внимание следует уделить пограничным районам на северо-западе страны и региону Назарета. Подход и срочность исполнения должны отличаться от практики, принятой до сих пор. Одновременно следует усилить применение законов государства с целью ограничить “освоение новых территорий” арабскими поселениями в различных районах страны.

Квази-военная стратегия этих предложений буквально лежит на поверхности. Также стоит отметить безоговорочную уверенность Кёнига в сионистских императивах, которые он стремится воплотить. В его докладе нет и намёка на сомнение относительно откровенно расистской цели, которую преследуют его предложения; он также не задаётся вопросом, насколько его взгляды соответствуют всей истории сионистской политики в отношении неевреев, которым не повезло оказаться на еврейской территории — причём в тревожно больших количествах. Он логично утверждает, что любых арабских лидеров, кажущихся проблемными, следует заменить, а правительство должно приступить к «созданию» (это слово звучит почти богословски, вполне в духе сионистского подхода к арабам) «новых [арабских] фигур с высоким интеллектуальным уровнем, справедливых и харизматичных» — и полностью приемлемых для израильской власти. Более того, чтобы «рассеять» беспокойных националистических лидеров, чей главный грех, по-видимому, состоит в том, что они вдохновляют других автохтонных жителей бунтовать против навязанного им положения. Кёниг предлагает создать «специальную группу… для изучения личных привычек… лидеров и прочих негативных элементов и довести эту информацию до сведения избирателей».

Но Кёниг не останавливается на «разбавлении» и манипуляции арабскими гражданами Израиля — он предлагает способы их экономической «нейтрализации» и «обременения». Всё это, впрочем, вряд ли даст желаемый эффект без какого-либо способа сдерживать «большую массу разочарованной интеллигенции, которая вынуждена по внутренним причинам искать выход. Их протесты направлены против израильского государства». Кёниг, похоже, считает естественным, что арабы должны оставаться в состоянии фрустрации, ведь при чтении его теста не возникает ощущение, что речь идёт о живых людях. И поразительно, что этот документ был написан не нацистом о евреях во время Второй мировой войны, а евреем — об арабских согражданах в 1976 году. Кульминацией плана Кёнига становится описание социальной инженерии, с помощью которой следует направить отсталый «левантийский характер» арабов против него самого. Поскольку арабы в Израиле представляют собой маргинализированное сообщество, их состояние нужно усилить следующими мерами:

а) Критерии приёма арабских студентов в университеты должны быть такими же, как и для еврейских студентов, то же касается и предоставления стипендий.

Тщательная реализация этих норм приведёт к естественному отбору [дарвинистская терминология здесь говорит сама за себя] и значительно сократит количество арабских студентов. Таким образом, уменьшится и число выпускников с низким уровнем подготовки — что упростит их трудоустройство после окончания учёбы [цель этого плана — гарантировать, что молодые арабы будут легко занимать низкоквалифицированные рабочие места, тем самым обеспечив интеллектуальную кастрацию].

б) Поощрять поступление студентов на технические специальности, а также в области естественных и точных наук. Эти дисциплины оставляют меньше времени для флирта с национализмом, а процент отчисления в них выше. [Идея Кёнига о несовместимости науки и человеческих ценностей превосходит даже идеи Ч. П. Сноу. Это — зловещий пример использования науки как формы политического наказания — нечто новое даже для истории колониализма.]

в) Облегчить выезд за границу для обучения, но при этом затруднить возвращение и трудоустройство на родине — такая политика склонит выпускников к эмиграции.

г) Принять жёсткие меры против различных агитаторов среди студентов колледжей и университетов.

д) Заблаговременно готовить возможности для трудоустройства большинства выпускников в соответствии с их квалификацией. Эту политику можно реализовать благодаря наличию времени (несколько лет), в течение которого власти смогут спланировать свои шаги.

Если бы подобные идеи были сформулированы сталинистами, оруэлловскими социалистами или даже арабскими националистами — вопль либералов был бы оглушительным. Однако предложения Кёнига, похоже, воспринимаются как нечто само собой разумеющееся — логическое следствие исторического противостояния между маленьким, героическим западным еврейским населением и обширным, аморфным, метастазирующим и разрушительно невежественным арабским населением. Ничто в докладе Кёнига не противоречит базовой дихотомии внутри сионизма: благожелательность к евреям и принципиальная, хоть и покровительственная, враждебность к арабам. Более того, сам Кёниг выступает не только как идеолог и теоретик, но и как человек, обладающий реальной властью в израильском обществе. Как правитель арабов в Израиле, он одновременно проявляет официальную заботу о благе евреев — интересы которых он охраняет и отстаивает — и осуществляет управленческое, патерналистское доминирование над второсортным автохтонным населением. Его позиция освящена институтами еврейского государства; имея на это лицензию, он мыслит в категориях максимального будущего для евреев и минимального — для неевреев. Все эти идеи чётко выражены в следующем абзаце из его отчёта:

Осуществление закона в стране с развивающимся обществом, как Израиль, — это задача, требующая гибкости, осторожности и большого умения. Однако одновременно с этим административная и исполнительная власть в арабском секторе должна осознавать существование закона и необходимость его исполнения — чтобы не допустить эрозии.⁵⁴

Между Вейцманом и Кёнигом лежат десятилетия. То, что для первого было мечтой и пророческим видением, для второго стало контекстом конкретного законодательства. С эпохи Вейцмана до времени Кёнига сионизм, с точки зрения автохтонных арабов Палестины, превратился из наступающей угрозы в обжитую реальность — в национальное государство, заключившее их в свои границы. Для евреев после 1948 года Израиль стал воплощением политических и духовных чаяний, маяком возможностей для диаспоры и авангардом еврейского развития. Для палестинских арабов Израиль означал прежде всего трагический факт — и целую цепочку неприятных следствий. После 1948 года палестинец исчез как национальный и юридический субъект. Некоторые вновь появились юридически — как «неевреи» в Израиле; те, кто покинул страну, стали «беженцами», а позднее — обладателями новых арабских, европейских или американских идентичностей. Но никто из них не утратил свою «старую» палестинскую идентичность. И всё же — несмотря на правовые фикции вроде несуществующего палестинца внутри Израиля и за его пределами — палестинец в итоге проявился, и с немалым международным вниманием, готовый наконец подвергнуть критическому анализу сионистскую теорию и практику.

Возмущение, охватившее Запад после принятия в 1975 году резолюции ООН «Сионизм — это расизм», без сомнения, было искренним. Достижения Израиля как еврейского государства — а точнее, достижения, принесённые европейским евреям, и в куда меньшей степени — сефардскому (восточному) большинству — представлены западному миру; по большинству критериев они действительно значимы, и справедливо, что их не стоит бездумно запятнать ярлыком «расизма». Но для палестинского араба, пережившего и впоследствии проанализировавшего действия сионизма в отношении него самого и его земли, ситуация куда сложнее, но предельно ясна. Он знает, что «Закон о возвращении», позволяющий еврею сразу получить право на въезд в Израиль, точно так же отказывает ему самому в возвращении на свою родину. Он знает и то, что израильские рейды убили тысяч мирных жителей — всегда под удобным предлогом борьбы с терроризмом,⁵⁵ на самом деле потому, что палестинцы как народ стали отождествляться с необъяснимым, немотивированным терроризмом. Он понимает, пусть и не всегда может чётко сформулировать, тот интеллектуальный процесс, через который его разрушенное достоинство было превращено — без слуха, без зрения, без свидетельства — в хвалу идеологии, почти уничтожившей его. Термин «расизм» слишком расплывчат: сионизм — это сионизм. Для палестинского араба эта тавтология имеет совершенно иное, но столь же отчётливое значение, как и для еврея — только противоположное.

С оттоком 35% ВВП на нужды армии, в изоляции от всего мира, за исключением немногих всё более критически настроенных трансатлантических союзников, и с внутренними социальными, политическими и идеологическими проблемами, от которых можно лишь убегать, Израиль находится перед мрачной перспективой. Миссия Садата по установлению мира в конце концов вызвала нечто, напоминающее оппозицию закоснелому теологическому безумию Бегина, но маловероятно, чтобы в отсутствие хоть какой-либо концептуальной, не говоря уже об институциональной, базы для гуманного осмысления палестинской реальности, из этого произошли значительные изменения. Влиятельная американская еврейская община по-прежнему навязывает свою финансовую мощь и упрощённую картину мира израильской политике. Не стоит и забывать о не менее мощном оборонном истеблишменте США, который соперничает с аппетитами бизнеса на раздутом нефтяными деньгами арабском рынке, продолжая снабжать Израиль, а теперь и Египет, новейшими вооружениями — в постоянной готовности бороться с «радикализмом», СССР или другими геополитическими пугалами Америки. Вся эта неограниченная милитаризация Израиля была точно охарактеризована в статье Хаарец от 24 марта 1978 года, описывающей вторжение в Ливан:

Прошлая неделя показала любому, у кого есть глаза, что израильская армия сегодня — это армия США, и по количеству, и по качеству вооружения: винтовки, бронетранспортёры, истребители F-15 и даже самолёты KFIR с американскими двигателями — всё это свидетельства, которые убедят любого.

Но даже эта хвала тому, что автор называет «переполненностью Израиля военной техникой», ничуть не менее разрушительна, чем влияние западных и израильских интеллектуалов, уже тридцать лет продолжающих безоглядно восхвалять Израиль и сионизм. Они в полной мере сыграли роль «экспертов по легитимации» в терминах Грамши — неискренних и иррациональных, несмотря на свои претензии на мудрость и гуманизм. Если взглянуть на этот постыдный список, то в нём окажется всего несколько имён — Ноам Хомский, Исраэль Шахак, И. Ф. Стоун, Элмер Бергер, Иехуда Магнес — тех, кто действительно попытался понять, что сионизм сделал с палестинцами не только в 1948 году, но и на протяжении всех последующих лет. Это один из самых пугающих культурных эпизодов столетия: почти полное молчание о доктринах и действиях сионизма в отношении автохтонных палестинцев. Любой уважающий себя интеллектуал сегодня готов говорить о нарушениях прав человека в Аргентине, Чили или Южной Африке, но когда предоставляются неопровержимые доказательства израильских превентивных задержаний, пыток, переселений и депортаций палестинских арабов, наступает гробовая тишина. Достаточно самых слабых заверений в «демократичности» Израиля, чтобы впечатлить каких-нибудь Даниэля Мойнихэна или Сола Беллоу, и им уже кажется, что с моральной точки зрения всё в порядке. Но, возможно, истинную степень поклонения государству можно оценить, прочитав о встрече 1962 года между Мартином Бубером и Авраамом Адеретом, опубликованной в декабрьском выпуске 1974 года религиозного израильского журнала Петахим. Адерет восхваляет армию как школу мужества и формирования характера, приводя в пример эпизод из войны 1956 года с Египтом, когда офицер отдал приказ группе солдат просто убивать «всех египетских военнопленных, которые попадутся». Несколько добровольцев вышли вперёд и расстреляли пленных, хотя один из добровольцев заявил, что «закрыл глаза, когда стрелял». Адерет комментирует: «Нет сомнений, что это испытание может внести смятение в каждого человека, имеющего совесть и жизненный опыт, и тем более в молодых парней в начале жизненного пути. Плохое заключается не в смятении, в котором пребывали эти молодые люди во время расстрела, а во внутреннем подрыве, который произошел в них впоследствии». На эту назидательную интерпретацию Бубер — философ, гуманист, бывший сторонник двунационального государства — отвечает только: «Это великая и правдивая история, тебе стоит её записать». Ни слова ни об ужасе истории, ни о ситуации, которая сделала ее возможной.

Но так же как ни один еврей за последние сто лет не остался в стороне от сионизма, так и ни один палестинец не избежал его влияния. Тем не менее не стоит забывать: палестинец — не просто функция сионизма. Его жизнь, его культура, его политика — обладают своей собственной внутренней динамикой и, в конечном итоге, подлинностью, к которой мы теперь и обратимся.