Предлагаю вниманию читателей Сигмы перевод еще одной главы из книги знаменитого американского экзистенциального терапевта Ролло Мэя «Человек в поисках себя» [Man’s Search For Himself], вышедшей в 1953 году, но насколько нам известно — до сих пор не имевшей перевода на русский язык. Сразу оговоримся: этот текст вряд ли сможет заинтересовать любителей интеллектуальных головоломок, он вовсе не относится к числу сложных образцов континентальной философской традиции и не задаёт доселе невиданных горизонтов исследования культуры. Его прелесть и польза в другом: чтение таких текстов само осуществляет известное терапевтическое действие, оно может благотворно повлиять на читающего и подтолкнуть его к полезным выводам касательно себя самого. К тому же свободное обращение с фундаментальными для европейской культуры текстами, мифами и образами придаёт речи Мэя приятную широту, хотя и редко даёт примеры углубленного, способного привлечь внимание специалистов анализа. Повторим, ценность этой книги в другом: по-возможности облегчить каждому из нас непростую задачу становления человеком в полном и подлинном смысле слова, что по Ролло Мэю означает достижение стадии личностной интеграции.

В первом разделе главы «Мужество быть собой» Мэй излагает свои взгляды на мужество как ключевую особенность зрелой личности, отличая при этом мужество от храбрости перед внешней угрозой и определяя мужество как внутреннюю способность справляться с тревогой, усиливающейся по мере достижения большей свободы и ответственности. Мужество противопоставляется стремлению человека оставаться под родительской опекой, позднее — стремлению принадлежать к группе, быть конформным принятым в ней ценностям и стандартам: и опека, и конформность представляют собой, таким образом, непродуктивные способы преодоления тревоги. Однако мужество требуется также для созидательной деятельности вообще, и в частности — в искусстве. Творчество является одной из наивысших форм свободной самореализации. Оно же с особенной легкостью оказывается жертвой невротических ограничений, накладываемых на личность её прошлым и настоящим. Наконец, на пути личностного роста возникают препятствия в виде тщеславия и нарциссизма, за которыми лежит все то же стремление избежать тревоги, порождаемой свободой и преодолимой лишь при условии, что человек располагает достаточным мужеством быть собой. Нарциссизм и тщеславие представляют собой компульсивные и непродуктивные способы встретить свободу и риск собственного бытия, по сути — лишь формы бегства.

Во втором разделе главы «Преамбула любви» Мэй разбирается с вопросом, какие формы любви являются подлинными, а какие — нет. Главным критерием настоящей любви является способность отдавать и получать любовь. Любовь понимается двояко: как эрос, то есть наслаждение, получаемое мной от другого, и как признание ценности и достоинства другого как личности. Неподлинная форма любви всегда строится на отрицании свободы и независимости другого, то есть любовь уступает место отношениям взаимной зависимости. Кроме того, любовь часто становится заложницей отношений купли-продажи, какую бы утонченную форму они не имели. Так, жертвы, на которые идут родители ради своих детей и во имя которых они впоследствии ожидают взаимности, не являются подлинной формой выражения любви, поскольку они вписываются в логику навязанного извне ответного дарения. Поэтому «любят нас не в меру наших запросов или принесенных нами жертв, а в той мере, в которой мы сами способны любить».

Глава заканчивается разделом «Мужество видеть истину», в котором Мэй предлагает отличать истину, понимаемую научно как факт или как общезначимое положение, от истины, которой человек затронут как личность, в самом своем бытии. Последняя всякий раз связана с риском, поскольку от её обретения или утраты зависит сама жизнь человека: не только в пограничных ситуациях, но и в условиях ежедневно совершаемых выборов. Поэтому для истины в экзистенциальном понимании Мэя требуется мужество и решимость, она требует известной степени личностной зрелости. Очевидно также, что перед лицом всякого риска человек испытывает искушение избежать риска, отказаться от поисков истины, оплачиваемых ценой своей жизни. Невротические потребности, вытеснение и конфликты являются распространенной формой отказа от истины: из–за них человек становится ригидным и нечувствительным к сложности, новизне и своеобразию. Когда же человек остается открыт и достаточно гибок для истины, он научается понимать, что мужественно добываемая им истина оказывается всякий раз ограниченной, а значит — может быть опровергнута в дальнейшем. И в этом экзистенциальный поиск истины и научный поиск истины оказываются близки: и тот и другой ведут борьбу против догматизма. И все же экзистенциальная истина имеет еще одно существенное отличие от истины научной: «Видеть истину — не отдельная функция интеллекта, но функция человека как целого: человек переживает истину, не останавливаясь в своем движении как мысляще-чувствующе-действующее единство».

Приятного чтения!

Во все времена мужество было простой добродетелью, необходимой человеку, чтобы суметь пройти каменистой тропой от младенчества до личностной зрелости. Но в эпоху страха, в эпоху стадной морали и личной изоляции, мужество есть sine qua non. В периоды, когда нравы общества представляли более надежную опору, индивид, проходя через кризисы развития, был более защищён; но в переходные времена подобные нашему, индивид брошен на самого себя уже с очень раннего возраста и на долгое время вперед.

Представляется любопытным посветить отдельную главу мужеству, поскольку тенденция последних десятилетий состояла в том, чтобы задвигать мужество на полку всех старомодных рыцарских добродетелей, либо по меньшей мере отводить ей место в числе добродетелей, необходимых либо юношам в занятиях спортом, либо воюющим солдатам. Нам случилось пройти мимо мужества только от того, что мы слишком упростили жизнь: мы подавили мысли [awareness] о смерти, убедили себя в том, что счастье и свобода придут к нам сами собой, и предположили, что одиночество, тревога и страх всегда были невротическими явлениями, которые можно преодолеть, научившись лучше приспосабливаться. Действительно, невротическая тревожность и чувство одиночества могут и должны быть преодолены: главным образом, для этого требуется мужество предпринять первые шаги к тому, чтобы получить профессиональную помощь. И при этом по-прежнему остается нормальный опыт тревоги, с которым сталкивается любой развивающийся человек, и мужество нужно именно для того, чтобы выстоять перед ним, а не обратиться в бегство. Мужество — ключевая добродетель для любого, кто не останавливается в своем росте, в движении вперед; оно представляет, по выражению Эллен Гласгоу «единственную устойчивую добродетель».

Мы не имеет ввиду здесь мужество, с которым встречают какую-то внешнюю угрозу, например войну или атомную бомбу. Для нас мужество — это внутренне качество, способ встать в отношение к самому себе и к своим возможностям. Как только достигают мужества в отношении самого себя, учатся с большим хладнокровием встречать исходящие извне угрозы.

Мужество быть собой

Мужество — это способность справиться с тревогой, усиливающейся по мере достижения свободы. Оно состоит в желании различать, стремлении уйти из безопасных областей родительского покровительства к новым высотам свободы и интеграции. Потребность в мужестве заявляет о себе не только на тех стадиях, когда разрыв с родительской опекой наиболее очевиден — как в периоды обретения самосознания, начала учёбы в школе, в юности, во время кризисов на почве любви, брака и осознания неизбежности собственной кончины — но и на каждом шагу между этими периодами, по мере того как человек покидает знакомую местность, подходя к границе, которую он пересечёт в своем движении к неизведанному. «В конце концов, мужество», как удачно пишет нейробиолог, доктор Курт Гольдштейн, «есть ни что иное, как утвердительный ответ на шоковое воздействие со стороны самого существования, которое необходимо выдержать, чтобы актуализировать собственную природу».

Противоположность мужества — не трусость: последняя, скорее, есть недостаток мужества. Сказать, что человек труслив, имеет не больше смысла, чем сказать, что он ленив: это попросту указывает на то, что какая-то часть жизненного потенциала не находит реализации или же заблокирована. Противоположность мужества, для нас, пытающихся представить проблему в обстоятельствах нынешней эпохи, состоит в бездумном послушании.

Мужество быть собой едва ли встречает сегодня восторженный прием как высшая ценность. Одно из препятствий состоит в том, многие люди по-прежнему ассоциируют этот вид мужества либо с ханжескими манерами человека образца конца 19 века, человека, который сделал себя сам, либо же с неизбежно смехотворной, сколь бы искренности в неё не вкладывали, темой «Я хозяин своей судьбы», как в поэме «Непокоренный». С какой сведущей благосклонностью многие люди взирают сегодня на убежденного, крепко стоящего на своих ногах человека, становится ясно по таким оборотам, как «поставить себя под удар». Главный намек этой беззащитной позы в том, что любой проходящий мимо может махнуть клинком по торчащей фигуре и отсечь ей голову. Или же люди говорят о тех, кто идёт до последнего в своих убеждения: «рисковать, взбираясь на сук». И вновь, что за картина! Единственное, что может предпринять вскарабкавшийся на сук — либо отползти назад, спилить его и удариться об землю, упав подобно несчастному Икару, мученически и вероятно напрасно пожертвовав собой, либо же остаться на суку, питаясь листьями подобно индуисту и выслушивая насмешки народа, не очень-то уважающего сидение на деревьях, до тех пор, пока сук не сломается под навалившимся грузом.

В обоих выражениях вскрывается тот факт, что больше всего людей страшит оказаться вне группы, высунуться, не вписаться в неё. Людям не достает мужества от того, что они боятся оказаться в изоляции, одиночестве, или от того, что они могут стать «социально изолированными», то есть окажутся предметом насмешек, осмеяния и отвержения. Если нырнуть обратно в толпу, все эти опасности исчезнут. И угроза оказаться в изоляции вовсе не безобидна. Доктор Вальтер Кеннон в своем исследовании «смерти вуду» показал, что для первобытных людей психологическая изоляция от общества может быть смертельной в буквальном смысле. Известны случаи, когда туземец, подвергнутый социальному остракизму и с которым его соплеменники вели себя так, будто он перестал для них существовать, в действительности начинал чахнуть, а затем умирал.

Уильям Джеймс, далее, напомнил нам, что в выражении «быть сраженным насмерть» общественным порицанием больше правды, чем поэзии. Поэтому вовсе не является невротическим вымыслом тот факт, что люди смертельно боятся отстаивать свои убеждения ценою риска быть отторгнутыми той группой, к которой они принадлежат.

Сегодня мы недостаточно понимаем дружелюбное, тёплое, личное, самобытное и конструктивное мужество, которым располагали Сократ, Спиноза. Нам нужно вновь научиться понимать положительные стороны мужества — мужества как внутренней стороны роста, мужества, которое является конструктивным путем к тому, чтобы сперва стать собой, а вслед за этим обрести силу отдавать себя. Поэтому если в настоящей главе мы ставим акцент на умении отстаивать свои убеждения, мы вовсе не имеем ввиду жизнь в вакууме обособленности; на самом деле, мужество является основой, на которой выстраиваются любые созидательные отношения. Возьмем для примера сексуальную сторону любви: нам удалось подметить, что многие проблемы, связанные с нарушением потенции среди мужчин, возникают от страха перед женщинами, связанного со страхом перед матерью, очагом страха, который символически может быть выражен через страх утратить пенис в момент его погружения в вагину, страх перед женским доминированием, либо же страх стать зависимым от неё, и т.д. В рамках терапии происхождение каждой из этих проблем становится предметом тщательной проработки. Но когда она проделана, а невротический страх побеждён, результатом становится то, что мужество отныне неизбежно идёт в паре с умением испытывать чувства к другому [relate], и такое мужество, возвращаясь к нашему примеру сексуальных отношений, в буквальном и символическом виде проявляется в наличии эрекции, а также в смелом притязании, столь нужном для полового сношения. Сексуальная аналогия сохраняет свою силу и для других жизненных отношений: мужество требуется не только для утверждения самого себя, но и для дарения себя другим.

Со времен древней легенды о Прометее человечество осознало, что созидание требует мужества. Бальзаку, который хорошо знал эту истину по собственному опыту, удалось дать ей столь яркое описание, что мы хотим, чтобы его слова сказали все за нас:

«Качество, превыше всех остальных достойное величайших почестей в искусстве — и этим словом мы обязаны объединить любые творения духа — есть мужество; то мужество, о котором посредственные умы не имеют никакого понятия, и которое, быть может, впервые находит свое выражение в этих строках. … Замышлять, выдумывать и воображать изящные произведения — разумеется приятное времяпрепровождение … Однако зачать, родить, вырастить дитя творения, укладывать его в колыбель сполна напоив молоком, каждое утро забирать его вновь с неистощимой любовью матери, вылизывать его до чистоты, сотни раз одевать его в милые одёжки, которые оно вновь и вновь рвёт на части; ни разу не быть сломленным конвульсиями столь безумной жизни, и сделать из него оживший шедевр, доступный любому взгляду в скульптуре, или же любому уму в литературе, или же любому воспоминанию в живописи, или же любому сердцу в музыке — вот задача, требующая мастерства. Рука, готовая моментально откликнуться на веление ума. Мгновения же, когда ум готов созидать, не приходят по велению… И работа — изнурительная борьба, разом пугающая и любимая теми утонченными и сильными натурами, которых часто постигает участь оказаться сломленными этим невероятным напряжением. … Если художник не бросает всего себя в работу как солдат устремляется в брешь, не размышляя; и если, оказавшись в воронке, он не роет как оказавшийся под завалами каменей рудокоп … работа никогда не будет доведена до завершения; она исчезнет в мастерской, где творчество становится невозможным, а художник становится свидетелем самоубийства своего собственного дарования … И именно по этой причине равновелики награда, триумф и лавры, которыми удостаивают великих поэтов и великих генералов».

Сегодня мы знаем благодаря психоаналитическим исследованиям то, чего не знал Бальзак: одной из тех причин, по которым созидательная деятельность требует столь большого мужества, является задел, необходимый для того, чтобы в будущем освободиться от цепей, которыми нас сковывает наше детское прошлое; для того, чтобы мы сумели разрушить старое и дать место для появления нового. Ведь создание внешних произведений — в искусстве, в деловой и любой другой сфере — и созидание самого себя — то есть, развитие своих способностей, достижение большей свободы и принятие большей ответственности — две стороны одного процесса. Любой подлинно созидательный акт означает достижение более высокого уровня самосознания и личной свободы, а это, как мы видели на примере мифов о Прометее и Адаме, может быть чревато тяжелыми внутренними конфликтами.

Художник-пейзажист, чьей главной трудностью было освободить себя от пут собственнически настроенной матери, в течение многих лет желал, но не смел рисовать портреты. Наконец, собрав свое мужество в кулак, он «нырнул» и в течение трех дней закончил несколько портретов. Они оказались превосходными. Но к своему большому удивлению помимо сильного чувства радости он испытывал тревогу. В ночь после третьего дня он видел сон, в котором его мать приказала ему совершить самоубийство, и он звонил своим друзьям попрощаться, чувствуя ужасное, переполняющее одиночество. В сущности сновидение говорило ему: «Создавая, ты покидаешь известное, ты станешь одиноким и умрёшь; лучше оставаться при известном, лучше не творить». Очень показательно, если мы видим природу этой мощной бессознательной угрозы, что он не мог еще в течение месяца вернуться к созданию портретов — пока не сумел окончательно превозмочь ответный натиск тревоги, проявившейся в сновидении.

В великолепном пассаже Бальзака есть одно место, с которым мы склонны не согласиться, а именно: «посредственные умы не имеют понятия» о мужестве. Эта ошибка проистекает из отождествления мужества с такими очевидно производящими глубокое впечатление поступками, как исполнение солдатом своего долга или подвиги Микеланджело во время росписи сводов Сикстинской капеллы. Располагая сегодняшними знаниями в области бессознательного функционирования психики, мы можем утверждать, что борьба, требующая мужества сопоставимого с тем, которого требует от солдата его долг, разворачивается в сновидениях и глубинных конфликтах любого человека в те периоды, когда перед ним стоит непростой выбор. Закреплять мужество лишь за «героями» и художниками значит обнаруживать, в каком почти полном неведении пребывает человек относительно головокружительной глубины, присущей внутреннему развитию практически любого живого существа. Мужество требуется на каждом шагу человеческого развития от массы — символически: матки — вплоть до самостоятельной личности; и на каждом шагу — словно мучительные схватки собственных родов. Мужество, не важно: солдата ли, рискующего своей жизнью, или ребенка, отправляющегося в школу, всегда значит способность отпустить известное и безопасное. Мужество требуется не только для принятия решения, важного с точки зрения свободы человека, но и для тех незаметных ежечасных решений, которые по кирпичику закладывают фундамент того здания, которым станет он сам как личность чтобы действовать свободно и ответственно.

Поэтому мы не говорим о героях. Разумеется, тривиальные проявления героизма, как например безрассудность, зачастую являются продуктом чего-то, что сильно отличается от мужества: во время последней войны «удалые» пилоты воздушных войск, которые по видимости были большими храбрецами и шли на риск, зачастую оказывались людьми, неспособными преодолеть тревогу за счет внутренних ресурсов [inwardly], что и пытались компенсировать, подвергая себя опасности и совершая необдуманные поступки. Мужество непременно нужно рассматривать как внутреннее состояние; в противном случае можно сильно ошибиться, судя лишь по действиям. С внешней точки зрения Галилей пошел с Инквизицией на компромисс, согласившись отречься о своего воззрения, согласно которому Земля вращается вокруг Солнца. Но значение имеет лишь то, что внутренне он остался свободным, о чем свидетельствует, если верить легенде, брошенное им: «И всё-таки она вертится». Галилей смог продолжить работу: и никто со стороны не в состоянии определить, какие решения значат отречение, а какие — сохранение свободы. Можно представить, что искушение отказаться от свободы, могло предстать внутренним голосом, нашептывавшим Галилею: «Не отрекайся — умри мучеником, и представь, какое облегчение — не заниматься больше научными открытиями!».

Ибо сохранение внутреннего состояния свободы, нескончаемое внутреннее путешествие в поисках новых миров требуют больше мужества, чем требуется, когда намерены стоять до конца за внешнюю свободу. Зачастую проще сыграть мученика, ринувшись в пыл боя. Может показаться странным, но устойчивый, терпеливый рост для свободы, вероятно, вообще самая сложная задача, требующая высшего мужества. Поэтому если слово «герой» вообще и встречается в нашей дискуссии, следует разуметь под ним не человека, совершающего выдающиеся поступки, но напротив: те героические элементы, которые потенциально присутствуют в любом человеке.

Не является ли любая форма мужества по сути моральным мужеством. Что обычно называют физическим мужеством, имея ввиду способность переносить физическую боль, может оказаться попросту различием физической чувствительности. Боль лишь незначительно влияет на то, хватит ли мужества детям или подросткам принять бой. Это зависит скорее от того, решится ли ребёнок на поступок, рискуя вызвать родительское неодобрение, сможет ли он вынести увеличившееся на одного врага чувство одиночества, а может и от того, состоит ли его бессознательно отведенная самому себе роль, принимая которую он обретает чувство уверенности, в том, чтобы постоять за себя, либо же в том, чтобы угодить другим своей готовностью подыгрывать, «играть слабака». Люди, которым доводилось драться от всего сердца и не испытывая внутренних конфликтов, рассказывают, что обычно физическая боль исчезает в пылу конфликта. И не является ли на самом деле так называемое физическое мужество при смертельном риске мужеством моральным — мужеством пожертвовать собой ради ценности, цена которой превышает ценность человеческой жизни как таковой, и таким образом, мужеством добровольно отказаться от собственной жизни, если это потребуется?

Мой клинический опыт показывает, что самое большое препятствие для обретения человеком мужества состоит в том, что он берет на себя такой образ жизни, который не произрастает из его собственных возможностей. В этом можно убедиться на примере молодого человека, обратившегося к психотерапевту из–за гомосексуальных тенденций, сильного чувства тревоги и изоляции, а также мятежных тенденций, которые часто мешали ему работать. В детстве сверстники считали его неженкой, он никогда не давал сдачи, несмотря на что подвергался нападкам со стороны одноклассников практически ежедневно. Он был самым младшим ребёнком в семье с шестью детьми, четыре старших брата и сестра немного старше его. Сестра умерла в раннем детстве, и мать, которая очень хотела родить девочку после четырех мальчиков подряд, была безутешна. Тогда она стала относиться к самому младшему мальчику как к девочке, стала одевать его как девочку. Вполне понятным следствием этого стало развитие у него женских [feminine] интересов, отсутствие интереса к спорту наряду с другими мальчишками, нежелание драться, даже несмотря на то, что его старшие братья обещали ему за это деньги: он ни в коем случае не хотел подвергать опасности свое положение при матери. Потому что ему было очевидно, что принятие и поддержка лишь возрастут, если он будет действовать в соответствие с предложенной ему ролью девочки — но что если он оказался бы пятым сыном в семье? Его мать заранее отвергла его за то, что он не оказался девочкой; если бы он и действовал как мальчик, он стал бы для нее предметом ненависти как символ того, что у нее нет девочки, и как напоминание, что малышка умерла. Возложенные на него ожидания, состоящие в явном противоречии с его врожденными мужскими тенденциями, вели к усилению затаенного чувства обиды, ненависти, а затем и к бунту — хотя ни о чем из этого он не мог сказать матери напрямую. Почву, на которой должно было произрасти его мужество как мужчины, выбили у него прямо из–под ног. И уже взрослым человеком он демонстрировал большое мужество в поступках, бунтарски направленных против социального порядка; если ему доводилось услышать клич, призывавший подняться против мужской власти, он бросался в самое сердце сражения. Но он цепенел от ужаса всякий раз, когда перед ним возникала женщина старшего возраста, то есть заместительница матери, а на тот момент его мать уже скончалась. Он совершенно не мог допустить порицания и изоляции со стороны созданного его же психикой образа матери.

Поэтому человек не способен ни понять, во что он верит, не говоря уже о способности отстаивать свои убеждения, ни узнать, в чем состоят доступные ему возможности [powers], если всю свою жизнь он смотрел на себя глазами родителей и придерживался отведенной ими роли — этот образ он несет с собой и культивирует внутри самого себя. Его мужество является пустотой, предшествующей любому предпринимаемому действию, поскольку для мужества внутри него нет никакой подлинной основы.

В нормальном случае у ребенка есть возможность предпринимать каждый новый шаг, сохраняя дистанцию, отделяющую его от родителей, и каждый такой шаг есть шаг на пути становления собой, он лишен невыносимого чувства тревоги. Подобно тому как он учится взбираться по ступенькам, игнорируя боль и фрустрацию от нескончаемой череды падений, чтобы в конце концов преуспеть и радостно засмеяться, точно также в нормальном случае в нем постепенно, с каждой преодоленной ступенькой нарастает чувство психологической самостоятельности. Зная, что родители его любят, чувствуя, что они придут на помощь, которая будет пропорциональна степени его несамостоятельности, ему оказывается по силам преодолеть иногда возникающие кризисы в отношениях с родителями или по поводу таких событий, как начало учебы в школе, так что его растущее мужество не бывает ими задавлено. От него не требуется уметь постоять за себя в большей мере, чем он к этому подготовлен. Но если сами родители испытывают потребность, как в нашем примере с матерью, принудить ребёнка играть роль, или доминировать над ним, либо делать его объектом гиперопеки на почве собственной тревожности, на плечи ребенка ложится гораздо более трудная задача.

Родители внутренне, зачастую бессознательно сомневающиеся в собственных силах, склонны ожидать от своих детей, что те станут особенно мужественными, независимыми и агрессивными; может, они захотят купить сыну боксерские перчатки, будут с раннего возраста устраивать его в соревновательные кружки [competitive groups], и по-всякому призывать его стать «мужчиной», которым, как они внутренне чувствуют, они не стали сами. В общем случае, и родители, оказывающие на ребёнка давление, и родители, склонные проявлять гиперопеку, своими действиями громче всяких слов демонстрируют, насколько они сами не верят в его самостоятельность. Но ребенок не сумеет развить в себе мужество ни будучи под тотальной опекой, ни будучи понуждаем. Он может развить в себе упрямство или склонности к травле. Но его мужество растет лишь благодаря уверенности, как правило не выражаемой в словах, в своих собственных силах и присущих ему неотъемлемо качеств как человеческому существу. Такая уверенность появляется на почве родительской любви и их веры в его потенциал. Ему нужны не гиперопека и понукания, а помощь в применении и развитии его собственных сил, и самое важное, чувство, что родители смотрят на него как на самоценную личность и любят его за присущие именно ему способности и за его сильные стороны.

Конечно, лишь в редких случаях родители требуют от ребенка принять роль противоположного пола. Гораздо чаще их ожидания состоят в том, чтобы ребенок достиг благополучия по меркам той социальной группы, которой они сами принадлежат: чтобы он получал хорошие оценки, был избран в какое-нибудь сообщество своего университета, был во всех отношениях «нормальным», чтобы о нем не ходили пересуды, чтобы нашел подходящую пару для брака или продолжил отцовское дело. И когда сын или дочь соответствуют этим ожиданиям, даже если они, скажем, не очень-то в них верят, они как правило рационализируют свои действия, говоря, что им необходима родительская поддержка, финансовая или иная. Но на более глубоком уровне как правило обнаруживается другой мотив, который имеет большее значение с точки зрения проблемы мужества. А именно: жить в соответствие с родительскими ожиданиями есть способ добиться от них одобрения и похвалы, оставаясь для родителей «зеницей ока». Тщеславие и нарциссизм — враги мужества.

Мы определяем тщеславие и нарциссизм как компульсивную потребность в похвале и одобрении: поскольку такие люди отказываются от мужества. Тщеславный и нарциссический тип со стороны производит впечатление такого, который гипер-опекает самого себя, не берёт на себя никакие риски и отказывается действовать, поскольку думает о себе слишком хорошо. Но на самом деле дело обстоит как раз наоборот. Такому человек приходится хранить себя как некий товар, за который ему заплатят нужными ему похвалой и благосклонностью, именно потому что без материнской или отцовской похвалы он чувствует себя никчемным. Мужество проистекает из чувства собственного достоинства и самоуважения; и человек бывает лишен мужества от того, что он думает о себе слишком плохо. Люди, которые постоянно испытывают потребность, чтобы другие говорили: «Он такой милый», или такой умный, или хороший, либо, чтобы другие говорили: «Она так прекрасна», суть люди, которые заботятся о себе не из любви к самим себе, но поскольку красивое лицо, острый ум или галантность в обхождении могут быть обменены на одобрительное родительское поглаживание по голове. Это приводит к самопрезрению, и поэтому многие одаренные люди, чьи исключительные качества завоевали одобрение публики, во время терапии признаются с глазу на глаз в том, что они чувствуют себя притворщиками.

Тщеславие и нарциссизм — компульсивная потребность в похвале и одобрении — подтачивает мужество, поскольку такой человек сражается не за себя, а за чужие взгляды. В японском фильме Расёмон, муж и разбойник бьются с полной отдачей, когда решение драться было принято каждым из них самостоятельно. Но в другой сцене, где жена насмехается над ними, а они дерутся друг с другом по той причине, что каждый становится заложником компульсивного стремления угодить её запросам к мужской доблести, они сражаются лишь в пол-силы: они наносят те же удары, но движения их рук словно связанны невидимой веревкой.

Когда человек действует из стремления завоевать чье-то одобрение, само действие становится живым напоминанием о слабости и никчемности: в противном случае было бы не нужно торговать собственными установками. Это часто приводит к чувству «трусливости», которое представляется самой невыносимой формой унижения — униженность в осознании, что стал добровольным соучастником собственного поражения. Не столь плохо быть поверженным более сильным противником, либо даже проиграть бой, даже не успев в него вступить; но знать, что ты — трус, потому что продал свою силу ради возможности поладить с победителем — такое предательство самого себя есть самая горькая пилюля из всех.

Нашей культуре присущи и другие причины, почему действия с целью ублажить другого оказывают пагубное влияние на мужество. Потому что такое поведение, по крайней мере для мужчин, зачастую означает принятие на себя роли человека скромного, неагрессивного, «воспитанного», и как же ему воспитать в себе силу, включая и сексуальную потенцию, если от него ожидают «скромности»? Также и с женщинами: стремление добиться восхищения препятствует развитию заложенных в ней потенций, поскольку они не только не находят применения на практике, но даже не попадают в поле зрения.

Отличительным признаком мужества в нашу эпоху конформизма является умение отстаивать свои убеждения — не упрямо и вызывающе (эти слова выражают беззащитность, а не мужество), и не в качестве жеста возмездия, а просто потому что человек в них верит. Такой человек словно сообщает своими действиями: «Это моя жизнь, мое бытие». Мужество — это утверждающий выбор, а не выбор от невозможности выбирать по принципу «У меня нет вариантов»; ведь если человек не может поступать иначе, зачем тогда мужество? Конечно, по временам человек может упрямо цепляться за некогда мужественно отвоеванную позицию. Такое часто случается во время терапии, когда достигший новой стадии роста человек вынужден выдерживать натиск обращенной вспять тревоги, равно как нападки друзей и членов семьи, которым гораздо удобнее, чтобы он оставался таким, как и прежде. В лучшем случае все это будет сопровождаться многочисленными защитными действиями; но если человек завоевал что-то, что можно отстаивать, тогда он отстаивает это с радостью, а не отрицательно.

Когда в ходе человеческого развития начинает заявлять о себе мужество — то есть когда человек начинает постепенно избавляться от паттерна жертвовать своей жизнью ради одобрения со стороны других — проявляется и одна промежуточная стадия. На этой стадии люди, несомненно, могут проявлять независимость, занимая жесткую позицию по тому или иному вопросу, но они защищают свои действия перед судом, который опирается на законы, созданные той самой властью, которую они хотят ублажить. Они словно требуют права быть свободными, но, подобно американским колонистам до революции, им придется отстаивать его, пользуясь законами, написанными как раз теми, у кого они свое право хотят истребовать. Пациент терапевта на этой стадии часто видит сны, в которых он пытается убедить родителей в собственной правоте, в том, что у него есть право на самого себя. Вероятно, что для многих людей эта стадия развития свободы и ответственности является наивысшей достижимой.

Но если доводить анализ до конца, на этой промежуточной стадии человек остается один на один с безнадежной дилеммой: поскольку наделять родителей или фигуры, их замещающие, правом создавать законы, а затем выступать перед учрежденным ими судом, означает незаметно признавать их суверенность. Это говорит о недостающей человеку свободе и порождает чувство вины при попытках утвердить свою свободу. Мы уже имели возможность убедиться, что именно такая дилемма стояла перед героем «Процесса» Кафки, который всегда попадался на одном и том же, пытаясь выстроить защиту на допущении, что его обвинители облечены всей полнотой власти. Поэтому он оказывался в безнадежно фрустрирующем положении, и вполне ожидаемо был низвергнут до положения человека, который может лишь умолять. Представьте, что произошло бы, если бы Сократ на суде попытался спорить с афинскими обвинителями, основываясь на их допущениях, на их законах. Весь мир перевернулся, когда он произнес: «Афиняне, я скорее склонюсь перед Богом, чем перед вами», что, как мы видели выше, означало для него черпать жизненные ориентиры из самой сердцевины себя.

Тяжелейший из всех шагов, требующий предельного мужества, состоит в отрицании тех, в стремлении удовлетворить чьим ожиданиям человек отказался от права творить* законы. И это самый страшный шаг. Он подразумевает принятие на себя ответственности за личные стандарты и суждения, даже если человеку понятно, насколько ограниченными и несовершенными они являются. Именно это имеет ввиду Пауль Тиллих под «мужеством принятия собственной конечности» — которое, по его словам, составляет главную форму мужества, которой должен располагать человек. Мужество быть и доверять самому себе, несмотря на собственную конечность; оно означает уметь действовать, любить, мыслить, созидать, даже если человеку не дано узнать окончательные ответы на стоящие перед ним вопросы, и даже если он знает, что может ошибаться. Но только вследствие мужественного принятия «конечности», а также строящегося на этой основе поведения, человек получает возможность развить те силы, которыми он обладает — сколь бы далеки от абсолюта они ни были. Чтобы добиться этого, необходимо развивать самосознание с разных сторон, о чем мы говорили в этой книге, включая сюда самодисциплину, умение ценить, созидательную совесть и созидательный подход к мудрости прошлого. Очевидно, этот шаг требует значительной степени интеграции, и необходимая для его совершения мудрость есть мудрость зрелости.

Преамбула любви

Мы не будем вдаваться в подробности анализа такого специфического предмета, как любовь, отчасти потому что не раз касались этой темы на протяжении всей книги, отчасти потому что действительная проблема сегодняшнего человека располагается на стадии, предшествующей самой любви, а именно: стать способным любить. Уметь отдавать и получать любовь на зрелом уровне является одним из самых верных, доступных нам критериев состоявшейся личности. Но именно в соответствие с этим признаком цель оказывается достижимой лишь пропорционально тому, насколько человек сумел выполнить предварительное условие, став самоценной личностью. Поэтому вся книга, а не только это раздел, может быть названа «преамбулой любви».

Прежде всего стоит отметить, что любовь представляет собой редкий для нашего общества феномен. Любому известно, что существует тысяча разновидностей отношений, которые называются любовью: нет нужды перечислять все формы смешения «любви» с сентиментальными порывами, с эдиповыми мотивами и мотивами типа «назад к маме на ручки», которые можно обнаружить в романтических песнях и фильмах. Ни одно слово не используется с большим набором значений, чем это, и большинство значений лживы, поскольку они заслоняют подлинные мотивы, лежащие в основании отношений. Но существует много иных разновидностей крепких и построенных на честности отношений, которые называют любовью- например, родительская забота о детях и vice versa, или сексуальная страсть, или сопереживание одиночеству; и снова, поразительная правда откроется всякому, кто заглянет под поверхность отдельной жизни в нашем пропитанном конформизмом и одиночеством обществе: она состоит именно в том, сколь незначительную роль любовь играет даже в личных отношениях между людьми.

Большая часть человеческих взаимоотношений, конечно, проистекает из смешения всевозможных мотивов и сочетает в себе различные чувства. Сексуальная любовь в зрелой форме между мужчиной и женщиной в общем случае является сочетанием двух эмоций. Первый тип — «эрос» или сексуальное влечение друг к другу, которое является составной частью потребности индивида реализовать себя. Два с половиной тысячелетия назад Платон изображал «эрос» как стремление каждого индивида воссоединиться с утраченной половиной себя — страстный порыв отыскать потерянную половину того «андрогинного» существа, которым они некогда были, мифологическим существом, одновременно мужчиной и женщиной. Другой компонентой зрелой любви между мужчиной и женщиной является утверждение ценности и достоинства другой личности, и её мы включим в данное ниже определение.

Но если исходить из смешения мотивов и эмоций, а также из того факта, что любовь — непростая тема, самое важное для начала подобрать правильные имена для переживаемых нами эмоций. И наиболее конструктивно будет начать учиться способности любить с того, чтобы научиться понимать, почему у нас не получается любить. Мы по крайней мере сдвинемся с мертвой точки в тот момент, когда поймем, что наша ситуация очень походит на ту, в которой оказался юноша из эклоги Одена «Век тревоги»:

И так, в учении, ему твердят и вновь и вновь

Что полюбить ему, увы, не в мочь

Наше общество, как мы убедились, — наследник четырех веков конкурентного индивидуализма, с доминирующей мотивацией иметь власть над другими; а наше поколение в особенности унаследовало значительную тревогу, оказалось изолированным и личностно опустошенным. Едва ли это можно расценивать как благоприятную почву, чтобы научиться любить.

Если мы рассматриваем тему в перспективе международных отношений, мы приходим к похожим выводам. Нетрудно спрятаться за удобным чувством «Любовь всё решит». Без сомнения, социальные и политические проблемы нашего сметенного времени взывают к сочувствию, творческому участию, любви к ближнему и «чужаку». В другом месте я отмечал, что нашему обществу не хватает опыта сожительства, основанного на социально ценном сотрудничестве и любви — а не имея общности, выросшей на таком основании, мы оказываемся жертвой ее невротического заместителя, «невроза коллективизма». Но бесполезно твердить людям ipso facto, что им следует любить. Это приводит только к лицемерию и притворству, которых нам и так хватает во всем, что касается любви. Лицемерие и притворство сильнее мешают научиться любить, чем откровенная враждебность, поскольку последняя по крайней мере может быть искренней, а значит с ней можно работать. Просто провозглашая мысль, что войны и вражда в современном мире могли бы быть преодолены, если бы люди были способны любить, люди лишь усиливают лицемерие; и более того, в наших сношениях с Россией мы сумели понять, насколько важно заходить с сильной руки и трезво давать прямой отпор авторитарному садизму. Разумеется, любой международный акт, который признает ценности и потребности других государств и общностей, как было в случае с Планом Маршалла, следует поощрять и приветствовать. По крайней мере в конечном счете мы обязаны согласиться с тем, что другие государства существуют, и что их существование является залогом самого нашего выживания. И хотя такие уроки свидетельствуют о том, что мы значительно продвинулись вперед, мы однако не можем заключить из этого, что предпринимаемые время от времени такие действия доказывают, что мы научились — на политическом уровне — любви. Так что, повторим, мы сможем внести наиболее существенный вклад в удовлетворении мировой потребности быть участливым к соседу и чужаку, если мы для начала попытаемся сами, как индивиды, научиться любить. Льюис Мамфорд как-то заметил: «Как и с вопросами мира, те, кто громче других призывают к любви, сами зачастую не проявляют её почти никак. Самим научиться любить и быть любимыми — самая большая трудность в интеграции; и конечно, тут — ключ к спасению».

Настолько между нами царит путаница по вопросу любви, что трудно даже прийти к соглашению: как же определять любовь? Мы определяем любовь как наслаждение присутствием другого человека и обоюдное признание ценности и достигнутого развития обоими участниками. Поэтому в любви всегда две составляющие — так, которая связана с достоинством и благом другого человека, и та, которая связана с личной радостью, счастьем от отношений с ним.

Умение любить предполагает личную осознанность [self-awareness], потому что любовь нуждается в умении понимать чувства других людей, ценить и утверждать заложенный в них потенциал. Любовь нуждается и в свободе; очевидно, что любовь, которую не дарят свободно, не является любовью. «Любить» кого-то потому, что не можешь свободно любить никого другого, либо же потому, что на твою долю выпало состоять с человеком в родственных связях, значит не любить. Кроме того, если человек «любит», потому что он не может обойтись без другого, любовь не становится предметом выбора; ведь человек не смог бы не любить по своему усмотрению. Отличительным признаком такой несвободной «любви» является ее неумение подмечать различия: она не отличает качества или само бытие «любимого» человека, от таковых другого человека. В рамках таких взаимоотношений и сам едва ли оказываешься «замеченным» тем, кто якобы любит тебя — ведь на твоем месте мог бы оказаться любой другой. Ни тот, кто любит, ни тот, кто любим, не выступают в этих отношениях как личности; первый вовсе не субъект, функционирующий с большей или меньшей степенью свободы, тогда как второй имеет значение всего лишь объекта, за который можно уцепиться.

Сколько всевозможных форм зависимости, маскирующихся под любовь, можно обнаружить в нашем обществе — в котором так много тревожных, одиноких и опустошенных людей! Они разнятся от всевозможных форм взаимопомощи или обоюдного утоления желаний (что само по себе может быть вполне здоровым, если вещи называют своими именами), вплоть до различных «деловых» форм межличностных отношений и заканчивая явно паразитическим мазохизмом. Не редко случается, что два человека, столкнувшись порознь с одиночеством и чувством пустоты, заключают между собой своего рода молчаливую сделку с тем, чтобы оберегать друг друга от мук одиночества. Мэтью Арнольд прекрасно пишет об этом в «Дуврском берегу»:

Пребудем же верны,

Любимая, — верны любви своей!

Ведь мир, что нам казался царством фей,

Исполненным прекрасной новизны,

Он въявь — угрюм, безрадостен, уныл,

В нем ни любви, ни жалости; и мы,

Одни, среди надвинувшейся тьмы,

Трепещем: рок суровый погрузил

Нас в гущу схватки первозданных сил.

Но когда «любовь» ввязывается в борьбу против одиночества, она достигает цели лишь ценой растущего чувства пустоты у обоих любовников.

Любовь, как было сказано, чаще всего путают с зависимостью: но в действительности же дело обстоит так, что любить можно лишь в прямой пропорции к умению быть независимым. Гари Стак Салливан сделал потрясающее наблюдение, что ребенок не сможет научиться «любить кого бы то ни было до того, как не достигнет пред-подросткового периода. Можно заставить его говорить так, словно он любит, вести себя так, словно он любит. Но никакого подлинного базиса для этого он не имеет, и поэтому если продолжать на него давить, последствия будут сомнительными, вплоть до частых случаев невроза». Иными словами, до достижения этого возраста, способность осознавать и признавать других людей еще не дозрела до любви к ним. В младенчестве и отрочестве человек зависит от своих родителей, что вполне нормально, и на деле он может быть очень расположен к ним, получать удовольствие от их присутствия, и т.д. Пускай родители и дети с чистым сердцем наслаждаются счастьем быть вместе. Но чрезвычайно полезное и облегчающее действие оказывает на родителей тот момент, когда они замечают, сколь более спонтанно теплота и «забота» проявляются у ребенка в обхождении с плюшевым мишкой, а позднее с собакой, чем в обхождении с человеческими существами, а тем самым отчасти облегчается положение родителей в том отношении, что они менее усердно играют в бога, а также ослабляется присущая им склонность присваивать себе исключительную роль в раскрытии природного замысла, коим является жизнь ребенка. Ни мишка, ни кукла ничего не требуют от него; он может свободно проецировать на них все, что ему вздумается, и ему не нужно заставлять себя проникаться их потребностями за пределами того, что доступно ему на достигнутом уровне зрелости. Живое существо вроде собаки является промежуточной ступенью между неодушевленными объектами и человеческими существами. Каждый шаг — от зависимости, через благонадежность до взаимозависимости — представляет собой этап в развитии у ребёнка способности любить.

Одна из главных вещей, из–за которых нам трудно учиться любить, как показал Эрих Фромм и другие, состоит в присущей нашему обществу «рыночной ориентации». Мы используем любовь как объект купли-продажи. Один из примеров дает тот факт, многие родители ожидают от ребенка любви в обмен на заботу о нем. Без сомнения, ребенок научится изображать любовь, если родители будут настаивать: но рано или поздно обнаружится, что любовь в оплату любовью вовсе не является. Такая любовь — «замок на песке», и зачастую обрушивается к моменту достижения ребенком ранних этапов периода полового созревания. Почему тот факт, что родители обеспечивали и защищали своего ребенка, отправляли его в летний лагерь или в колледж, должен иметь хоть какое-то отношение к любви, испытываемой ребенком к своим родителям? С тем же успехом можно ожидать, что сын полюбит регулировщика дорожного движения на углу, ведь тот защищает его от большегрузных фур, или сержанта в столовой, который кормит его, покуда он служит в армии.

Более глубокой формой подобного запроса является случай, когда от ребенка ожидают любви к родителям, поскольку родители многим ради него жертвуют. Но и жертва может попросту быть иным способом поторговаться, который не имеет с точки зрения мотивации ничего общего с признанием ценности и развития другого человека.

Нас любят — дети и другие люди — не в меру наших запросов, принесенных жертв или потребностей, но, грубо говоря, за то, в какой мере мы сами способны любить. И наша способность любить изначально определяется, в свою очередь, способностью быть самоценной личностью. Любить в сущности означает отдавать; а чтобы отдавать, нужно достичь зрелости в ощущении себя [self-feeling]. Любовь заметна в утверждении Спинозы, на которое мы ссылались выше, что подлинная любовь к Богу не подразумевает требований взаимности. Об этом говорит и художник Джозеф Биндер: «Чтобы творить художник должен уметь любить — то есть давать без намерения получить за это награду».

Мы не считаем, что любовь — это «предательство самого себя» или самоотрицание. Отдает человек лишь тогда, когда у него есть, что отдать, и только лишь тогда, когда он при этом находит крепкую опору в самом себе. Прискорбно, что наше общество, пытаясь очистить любовь от примесей агрессии, триумфа соревновательности, отождествило любовь со слабостью. И прививка оказалась столь удачной, что стало общим местом считать, будто слабые люди больше любят; и что сильные-де люди не имеют потребности в любви! Не удивительно, что нежностью, этими дрожжами, без которых любовь становится скудной и черствой как хлеб из не дошедшего теста, столь часто пренебрегали и так часто отделяли ее от опыта любви.

О чем, однако, забыли, так это о том, что нежность идет рука об руку с мужеством: нежны лишь в той степени, в которой сильны; в противном случае нежность и мягкость суть лишь маски, за которыми скрыто стремление уцепиться за другого. Латинские корни наших слов ближе к истине: «добродетель» (virtue), которой любовь без сомнения является, происходит от корня «муж» (vir), «мужчина» (здесь в смысле мужской силы), из того же корня происходит и слово «мужественность» (virility).

Некоторые читатели могут задаться вопросом: «Но разве в любви человек не теряет себя?». Разумеется, в любви как и при созидательном сознании, человек сливается с другим. Но под этим не следует понимать «теряет себя»; повторим, как и в случае с осознанным созиданием, тут мы имеем высшую стадию самореализации. Когда любовь проявляется в сексе, например, испытываемая во время оргазма эмоция — не враждебность и не триумф, но единение с другим человеком. Поэты не лгут, воспевая исступленный восторг любви. Как и в случае с таким созидательным восторгом, именно в момент само-реализации человек перехлестывает через барьер, разделяющий его и другого. В один и тот же момент имеют место и отдача самого себя, и обнаружение самого себя. Такие моменты восторга максимально рельефно очерчивает взаимозависимость человеческих отношений; и тот же парадокс обнаруживается при созидательном сознании — человек может раствориться в восторге, только если прежде он накопил достаточно сил для того, чтобы выстаивать наедине, стал самоценной личностью.

Мы не считаем, что эта дискуссия может дать наставления, как именно достичь совершенства. Не нацелена она и на то, чтобы вычеркнуть и обесценить иные формы позитивных отношений, таких как дружба (которая также может быть важной частью детско-родительских отношений), различные формы обмена теплотой и пониманием, в который вступают люди, умение разделить с партнером сексуальное наслаждение и страсть, и т.д. Постараемся избежать столь распространенной у нас ошибки ставить любовь в ее идеальном смысле превыше всего остального, из–за чего человек оказывается загнан в альтернативу между признанием, что ему так и не удалось отыскать «бесценную жемчужину», и лицемерной попыткой убедить себя в том, что любое испытываемое им чувство и есть «любовь». Мы можем лишь повторить: мы предлагаем называть эмоции своими именами. Овладение искусством любви будет идти увереннее, если мы перестанем пытаться убедить себя в том, что любить просто, и если мы будем достаточно трезвы, чтобы отбросить иллюзорные маски, за которыми в нашем обществе прячут любовь: любовь, о которой без конца говорят, но которой нам так не достает.

Мужество видеть истину

В одном из своих блестящих афоризмов, которые подобно молнии внезапной вспышкой озаряют невиданные дотоле ландшафты, Ницше провозгласил «Ложь есть трусость!». Иными словами, причина, по которой истина скрыта от нас, вовсе не в том, что мы прочли недостаточно, или что мы не обладаем академическими степенями, но в том, что мы не располагаем необходимым для них мужеством.

Под «истиной» мы понимаем не только лишь научные факты сами по себе, или даже преимущественно. Факты любят точность. Если вы постараетесь вспомнить последний десяток вещей, которые вас беспокоили — то есть те, над которыми вы ломали голову и которые пытались самим себе «разжевать», чтобы понять, в чем состоит истина — вы обнаружите, что очень немногие, если вообще хоть какие-нибудь поддаются научному обоснованию. На какую работу устроиться, действительно ли ты влюбился или нет, как помочь своему ребенку решить проблему взаимоотношений со сверстниками в колледже, или чего на самом деле хочешь и что на самом деле чувствуешь по тому или иному вопросу — именно такие вопросы занимают человека днем и даже ночью во сне. Технические методы обоснования в таких вопросах не дают результата. Человек должен решиться на рискованное предприятие, и то, удастся ли ему отыскать наилучшие ответы, очень тесно связано со степенью зрелости и мужеством. Даже в случае совершения научных открытий на этапе, когда они не были сведены до общепринятых формул, как например открытие шарообразной формы Земли Колумбом или ранние открытия Фрейда, успех в поиске истины задается внутренними качествами самого исследователя, а именно: частностью и мужеством.

Яркая картина внутренней борьбы, которую требует узрение истины, нарисована в письме философа Шопенгауэра, адресованного Гёте. Рассказывая о тех трудностях, с которыми ему пришлось столкнуться при разработке мыслей уже после того, как они впервые пришли к нему, Шопенгауэр пишет: «… и тогда я предстаю перед собственной душой, подобно тому, как неумолимый судья предстает перед узником, распростертым на дыбе, и заставляю её отвечать до тех пор, пока не иссякнут вопросы. Практически все ошибки и невыносимые безумства, коими переполнены головы философов и их доктрины, проистекают по моему разумению от недостатка в такой пытливой честности. Истина не была найдена не потому, что ее не искали, но потому что всегда имели намерением вновь отыскать то или иное предвзятое мнение, либо же по меньшей мере сберечь какую-нибудь излюбленную идею, и имея перед собой такую цель прибегали к отговоркам, которые обращали как против других людей, так и против самого философа. Смелость чистосердечно признаться в этом перед лицом каждого возникшего вопроса делает человека философом. Он должен быть как Эдип Софокла, который в стремлении прояснить уготованную ему страшной судьбу неутомимо продолжает поиск даже в те моменты, когда начинает предугадывать, что за невыносимый ужас ему предстоит постичь, получив ответы на свои вопросы. Но для большинства из нас милее сердцу Иокаста, умоляющая Эдипа во имя богов бросить поиски; и мы уступаем ей, и потому философия сегодня там, где она есть … Философ призван допрашивать себя без всякой пощады. Такое присущее философии мужество, однако, не возникает из рефлексии, не может быть выцежено из твердого намерения, но составляет врожденную наклонность ума».

Мы согласны с Шопенгауэром, как согласен и Ференци, цитирующий это письмо, в том, что такая честность необходима, если человеку доступно узреть истину, и что она проистекает не из интеллекта, но является частью врожденной способности к самосознанию. Впрочем, мы не согласны с тем, что это — «врожденная наклонность» в том смысле, человек тут не может ничего поделать. Такая честность является этической установкой, включающей мужество и другие стороны человеческого отношения к самому себе; она не только может быть до известной степени культивирована, но и непременно должна быть развита, если личности дано реализовать себя как человеческому существу.

Шопенгауэр справедливо ссылается на Царя Эдипа как на пример невероятного мужества, которого требует поиск истины, и на заявления Иокасты, жены и матери, как на искушение избежать истины. Эдип, твердо вознамерившийся прояснить страшную тайну, которая, как он подозревает, окутывает событие его рождения, приказывает привести старого пастуха, которому много лет назад было приказано убить его еще младенцем. Пастух — единственный человек, который может ответить на вопрос, действительно ли Эдип взял в супруги собственную мать. По тексту Софокловой драмы, Иокаста пытается отговорить Эдипа:

Чего бояться смертным? Мы во власти

У случая, предвиденья мы чужды.

Жить следует беспечно — кто как может…

Когда Эдип продолжает настаивать, она в мольбе выкрикивает:

Послушайся, молю… О, воздержись!

Но Эдип не сбит с толку ее истерикой:

Пусть чем угодно разразится. Я

Узнать хочу свой род — пусть он ничтожен!

И когда Пастух вскрикивает:

Увы, весь ужас высказать придется…

Эдип вторит ему:

А мне — услышать… Все ж я слушать должен.

Когда Эдипу наконец открывается ужасная истина, что это он убил отца и взял в жены Иокасту, собственную мать, он выкалывает себе глаза. Это очень важный символический акт — самоослепление есть буквально то же, что люди проделывают над собой из–за неразрешимых внутренних конфликтов. Они ослепляют себя для того, чтобы в большей или меньшей степени закрыться от окружающей их реальности. В силу того, что Эдип поступает так после того, как узнал, в каком заблуждении он жил, мы можем видеть в его поступке символическое выражение трагического затруднения: «конечность» и «слепота» человека, узревшего истину о себе и своем происхождении.

Может показаться, что случай Эдипа — из ряда вон, но разница между его борьбой за истину и нашей в нашем повседневном существовании всего лишь количественная, не качественная. Драма рисует перед нами вековую, но вечно зеленую картину внутренних страданий и конфликтов, связанных с поиском истины о самом себе. Именно эта сторона драмы, а вовсе не тот факт, что Эдип спал со своей матерью, делает выбор Фрейдом именно этого мифа признаком гениального чутья. Ведь искать истину всегда означает подвергать себя опасности, что она окажется слишком ужасной в глазах того, кто её отыскал. Она требует такого типа отношений с самим собой, и такую веру в высшие ценности, при которых человек сможет решиться на риск оказаться внезапно оторванным от корней, которыми являются повседневные убеждения и расценки, и в соответствии с которыми он жил до сих пор. Нечего удивляться, поэтому, когда Паскаль замечает, что «подлинная любовь к мудрости — сравнительно редкая вещь в жизни людей».

Умение видеть истину, как и другие неповторимые характеристики человека, упомянутые нами, зависит от способности человека осознавать самого себя. Тем самым он может превзойти конкретную ситуацию, в которой он оказался в данный момент, и в своем воображение он может попробовать «взглянуть на жизнь пристально, окинуть её взглядом, всю целиком». С помощью своего самосознания он также может заглянуть вглубь самого себя, чтобы там отыскать мудрость, которая так или иначе, но всегда говорит каждому, кто имеет уши.

По свидетельству Платона, древние греки верили, что мы открываем истину через «припоминание», то есть «вспоминая», интуитивно изучая накопленный опыт. В знаменитом доказательстве этого положения Сократ приводит необразованного юношу-раба по имени Менона к доказательству теоремы Пифагора попросту задавая ему вопросы. Нам нет нужды принимать мифологические объяснения Платона — что каждый из нас несет в себе «идеи», помещенные в ум во время предыдущего небесного существования, что знание есть припоминание идей — чтобы согласиться: сам по себе этот феномен представляет собой повсеместно распространенный опыт. Каждому из нас в течение жизни довелось наблюдать, переживать, «постигать» — и прежде всего, вероятно, в детские годы — гораздо больше, чем могло уместиться в сознании, и мы были вынуждены запереть все это в чулане так называемого бессознательного из–за того, что нужно было как-то находить общий язык с родителями, учителями и принятыми в социуме правилами. «Истина говорит устами детей и сумасшедших» — как гласит афоризм, и, к большому сожалению, детей вскоре отучивают от этой привычки. Этот «забытый» сундук мудрости становится вновь нам доступным, по мере того как мы становимся достаточно просветленными, чуткими, мужественными и зоркими, чтобы нащупать его.

Популярная мысль, что люди не способны видеть истину поскольку они сами мешают себе, таким образом оказывается опровергнутой. Не мы мешаем себе «видеть сквозь стекло в темноте», искажая образ, а скорее невротические потребности, вытеснение и конфликты. Из–за них мы осуществляем «перенос» того или иного предрассудка или ожидания на других людей и на окружающий нас мир. Поэтому именно недостаток осознанности приводит к тому, что мы называем ложь — истиной. Чем больше человеку не хватает самоосознания, тем чаще он становится жертвой тревоги, иррационального гнева и затаенной обиды: и если злость часто ставит препоны для использования более тонких, доступных нам интуитивных средств постижения истины, то страх делает это всегда.

Кроме того, если человек попробует вычеркнуть свою самость при попытке постичь истину, то есть если он будет делать вид, будто приходит к заключениям словно развоплощенный судья, взирающий на все с вершины Олимпа, он падет жертвой большого заблуждения. И как только он сочтет доступную ему истину абсолютной и находящейся вне влияния со стороны его личных интересов, вместо того, чтобы видеть в ней всего лишь наиболее доступное ему приближение к истине, он рискует стать опасным догматиком. Только технические вопросы могут быть истинны в отвлечении от непосредственных нужд, желаний и борьбы вовлеченных в поиск истины людей. На самом деле, одним из самых распространенных способов избежать истины — в котором проявляет себя особая форма «сопротивления», свойственная интеллектуалам, которые проходят курс психотерапии — является попытка сделать из проблемы абстрактный или логический принцип, и зачастую при достаточно остроумной попытке интеллектуализации человек может выдумать хорошее с виду решение проблемы, что ведь и само по себе может быть очень занятным. Но вот, позднее, мы обнаруживаем, что все это блистательное интеллектуализирование в действительности вовсе не поспособствовало решению проблемы, и по факту является не чем иным, как способом сбежать от проблемы.

Видеть истину — это не отдельная функция интеллекта, но функция человека как целого: человек переживает истину, не останавливаясь в своем движении вперед в качестве мысляще-чувствующе-действующего единства. «Мы не интеллект любим меньше», но самого человека в его стремлении к истине — больше. «Я всю свою жизнь учился», пишет в автобиографии Бердяев, «но я делаю истину, которая всеобща, изнутри своей, через применение моей свободы, и мое познание истины есть мое личное к ней отношение».

В предыдущей главе мы приводили утверждение Ореста: ему удалось освободиться от инцестуозных, инфантильных связей, он также стал свободнее от предрассудков Микен, свободнее от присущей любому человеку склонности видеть в других глазах, равно как и в окружающем мире, лишь свое отражение. Способность узреть истину таким образом идет рука об руку с эмоциональной и нравственной зрелостью. Когда человек становится способным так смотреть на истину, он становится уверенным в своих речах. Он становится уверен в своих взглядах так же, «как в своем пульсе» и в нажитом опыте, и совсем не потому что вывел их из каких-то абстрактных принципов, и не потому что ему так сказали. И он также становится более скромным, поскольку убедился, что раз то, что он прежде считал истиной оказалось ею лишь отчасти, значит и то, что предстало ему в качестве истины, теперь будет по-своему несовершенным. Такая скромность не умаляет силу, с которой человек готов отстаивать свои убеждения, но оставляет открытой возможность искать и находить истину грядущего дня.

* В оригинале, явно, опечатка: lived the right вместо leaved the right.