Заметки «на полях» мощного рассказа Visitation, опубликованного союзом «Такие дела» x «Последние 30».

Текст выламывает Россию настоящего и ставит её в немыслимое для национального государства положение: партия власти отступила и уступила место Партии Памяти. Универсальный, единый миф о создании нерушимой страны, размножаемый мультиплексами «Россия, моя история», сменяется прилежным памятованием, которое теперь — часть повседневности для всех и каждого. Но радикальный ход Брейнингер не обращается к тому, как ломается быт россиян. Допущение «России, готовой перерабатывать воспоминания» оправдывает важную для автора конструкцию.

Читателя быстро заталкивают в закрытый научный центр, сотрудники которого и призваны выуживать воспоминания. «Шарашка» в Софино заполняется журналистами, историками, литературоведами, в чьих трудовых теперь гордо значится «нарратолог». Эта пёстрая команда принимается проводить «допросы» и вытягивать свидетельства о путче 1993 года, до того сокрытые (непроанализированные, непроваренные или же вовсе не существовавшие) в памяти собеседников. Задача нарратологов — извлечь сюжеты и собрать их в более-менее устойчивую констелляцию воспоминаний.

Тут остановлю сбивчивый пересказ и позволю пару замечаний.

Первое — Брейнингер прекрасно передает отчаяние, с которым сталкиваются «нарратологи». До того, как они взялись массово — до 100 человек в день — опрашивать участников и свидетелей того, как белый дом становился черным, — нарратологам и не приходилось различать фантомные и реальные воспоминания, переключаться между дескриптивным и герменевтическим отношением к памяти. Брейнингер превращает сотрудников шарашки в уши, неспособные завять, и центр обращается в бесперебойно работающую исповедальню. Только вот нарратологи не могут ни выделить центрального сюжета, ни выломать из рамок усвоенной истории воспоминания тех, кто запомнил всё как по телевизору. Работники проекта Visitation захлебываются в свидетельствах, и у них — ни сил, ни шансов на сборку концептуального аппарата.

Второе — сухо аплодирую форме, которую принимает рассказ. Subject matter рассказа это революция памяти, попытка вытеснить миф и заместить его мозаикой частных воспоминаний, но текст работает по иным правилам. Это не критическая статья, но аккуратно спроектированный техно-триллер. Уоррен Эллис (к которому, кажется, я буду обращаться всегда и везде), так объяснял привлекательность этого жанра, презентуя свою книгу Normal:

The techno-thriller has always been compelling because it’s solutionist fiction—experts and specialists running around being hypercompetent in their hyperfocused silos of excellence, right?

Гиперкомпетентность и гиперсфокусированность — условия, обеспечивающие возвышенную трагедию. В случае Visitation она кроется в том, что предельное внимание к огрызкам памяти, вербатиму, свидетельствованию как оно есть, — размывает идентичности слушающих. Элементы мозаики не стягиваются воедино, а выворачиваются острыми краями наружу и режут руки тех, кто принялся их собирать. Вместо октября 1993 года появляется безразмерный «октябрь 1993 года», «не-событие», обрастающее фактами, вымыслами, искаженными фиктивными воспоминаниями, — за которыми больше не видно ничего. Сверхсосредоточенность нарратологов уничтожает то самое поле, в котором они были намерены работать.

Так Брейнингер одновременно — пунктирно — намечает исследовательский кризис гуманитаристов; проблему памятования как общественной практики; опасность пребывания в замкнутых коллективах, подчиненных странным целям. И в завершение она передает эстафету медиа-исследователям, обреченным выуживать из глубинных интервью лишь искореженные, профильтрованные картинки: плохие оттиски с телевизионных сюжетов и газетных передовиц.

Тексты, с которыми у меня ассоциируется Visitation:

1. Уоррен Эллис, Normal

2. Лутц Нитхаммер, Вопросы к немецкой памяти. Статьи по устной истории

3. Борис Дубин, Свидетель, каких мало