История из 1979 года, которую дед упаковал в слова в 2004 году.
Лес безразлично пережёвывает тюрьму: тропинки, по которым бродили надзиратели, скрыты в траве; двери гниют в подлеске; блестят настырно лишь почтовые ящики, создающие иллюзию беседы на равных — со свободными.
Плотный и страшный текст; дедовское упражнение в политизации образа руины — если с таким не сталкивались ранее, см. опыт Георга Зиммеля.

Все рассказы — в сборнике «Вопреки всему»

Избранные — в коллекции на «Сигме»

Валяясь в очередной раз на больничной койке в травме, просто разговорился с соседом по палате и в обалдении обнаружил, что родился он в Александровске, работал в Чебоксарах и прекрасно знает, что происходило в этих краях в конце тридцатых.

Первые поселенцы появились здесь в период великого раскулачивания, их привозили целыми семьями, вытряхивали в чистое поле и… забывали!

Поначалу мерли безмерно, затем обустроились, завели разрешенную законом скотину, распахали пашню и зажили припеваючи на зависть местным голодранцам, в пьяном опупении таращившим зенки на диковинных животных по имени верблюд, которые великолепно прижились в этом суровом крае, безропотно перевозя грузы и с удовольствием поплевывая в хмельные рожи аборигенов.

Вспомнили о пришельцах только в сорок втором году, когда войне потребовалась новая порция пушечного мяса. К этому времени в Евгеновых Юртах уже жил своей темной жизнью первый в этих краях политический лагерь.

Сразу же после войны по снегу уныло потянулись этапы зеков из фашистского плена прямиком в наш — через Чебоксарское болото, поначалу в Маткул, затем в Ярки и напоследок в далекую Ах-Конгу.

По всей Черной появились заставы, весной по реке валом пер молевый сплав, а опосля специальные бригады чистили берега от застрявших бревен, собирали баланы, вязали в плоты и гнали в низовья. Кипела и отмирала специфичная жизнь, леса редели, но дичи было навалом.

О клеще в те времена даже слыхом не слыхивали, дустом еще леса не посыпали, лесной промысел не назывался браконьерством, живность плодилась и размножалась безнаказанно, и местный охотник-хант снабжал все лагерное начальство мясом и рыбой, складывая по зиме в поленницы пойманную щуку. А затем началось плановое ведение охотничьего и лесного хозяйства… Отец всех народов благополучно почил в бозе, объявили амнистию, и, бросив все на произвол судьбы, вертухаи двинули на новые рабочие места, а зоны, подсобки и заставы стали приходить в упадок, периодически подвергаясь набегам местных вандалов.

Когда же в этих местах появились мои друзья, осталась одна изба на охотпосту, пустая поляна в Маткуле, несколько изб в Ярках и скопище уцелевших строений в Ах-Конге, просто туда надо было пилить по реке аж 250 километров, и однажды мне пришлось махать веслом дотуда целых пять ходовых дней.

В далеком семьдесят пятом приплыли мы в Ярки втроем: Стас, Юра Кискачи и ваш покорный слуга с одной целью — обустроить базу для Стаса как раз на границе с северным соседом. Выбрали для этой цели уцелевшую старую мастерскую, отгородили крепкой стенкой приличный угол, переложили крышу и по всем правилам сложили русскую печь «Теплушка-2». Все получилось классно, и мы, умиротворенные и довольные, оставшиеся денечки посвятили охоте, а Стас двинул вниз, на озеро Кулымах за 3—4-килограммовыми карасями, на бартере которых он обеспечивал себя провиантом на весь сезон. А в самих Ярках, вернее, рядом, находилась знаменитая яма, из которой раньше брали глину для кирпичей, а ныне копали камушки прилетавшие со всей округи глухари. Слетались они туда еще затемно, и приходилось уходить в засидки аж в три утра.

Вот и сегодня я устроился в полнейшей темноте в районе ямищи, рядом с покосившейся сторожевой вышкой, на расстеленном спальнике, посасывая ржаной сухарик и судорожно пяля заспанные глаза в кромешную темноту. Глухарь — птица сторожкая, и, бесшумно подлетая со стороны болот, он вначале устраивается где-нибудь поверху, долго изучая обстановку, чтобы при первом же признаке опасности рвануть обратно, а ежели все чисто, тихо спланировать на пол.

Когда появился первенец, я проспал, услыхал грохот крыльев умащивающегося на вершине сосны гиганта и только после этого узрел его метрах в сорока пяти от меня. Огромный черный силуэт раскачивался на фоне едва светлеющего неба, и я мгновенно разрядил в него свой «Зауэр». Заряд двухнулевки лег точнехонько, и я ногами ощутил падение великолепного трофея. Добыв в это утро еще одного красавца, я с трудом приволок их к избушке. Такого экземпляра я не видывал за все годы своего охотничанья! Уже дома, после разделки, его вес тянул на 7,2 килограмма. Впоследствии я частенько жалел, что не сделал из него чучело, уж больно хорош он был в своей осенней красотище!

Через пару лет по здешним местам бродил уже в одиночку, без собаки, и однажды, в нескольких километрах от берега, набрел на старую, узкоколейную, полностью заросшую насыпь, уже без рельсов и шпал, которая привела меня к зоне, вылупившейся из ничего совершенно неожиданно.

Тайга открылась огромной поляной, километра два на два, заполненной рядами темных и на первый взгляд совершенно целых строений. Однако при ближайшем рассмотрении стали явственно видны их ветхость и убогость. При виде этого безрадостного зрелища по спине неожиданно просквозил противный холодок, сердце прихватило льдом, и на душу прочно улеглась угрюмая тень.

С противно колотящимся сердцем бродил я по этому страшному месту — вот сама зона, полосы «обнаружения, предупреждения и пресечения», покосившиеся пулеметные вышки и клочки проржавевшей «колючки».

Внутренняя тюрьма упялилась на меня угрюмыми узкими зенками даже не окон, а каких-то форточек, никогда не ведавших рам и стекол.

Становилось страшно от одной только мысли, какой мрак и безысходность царили здесь в те времена. Аура же канцелярии была вообще неописуема: ужас исходил от горы сваленных в угол ветхих учетных карточек, облупленных стен с шелушащимися лохмотьями темно-синей казенной краски, щелястых провалившихся полов. Череда сохранившихся вывесок на порушенных строениях: «магазин», «штаб», «столовая» и «детский сад», которые настырно голубели на фоне гниющего дерева сторожевых вышек.

Тишина и запустение царили на заросших высокой крапивой и репьем улочках, как вдруг обвальный грохот заставил меня резко вскинуть ружье и бабахнуть по огромному глухарю, неожиданно выскочившему из разбитого окна, где, по всей вероятности, он колупался на рассыпающейся печке.

А чуть попозже мои глаза чуть не выпали из орбит, когда среди всей этой трухи вдруг нарисовался паровоз братьев Черепановых! Он гордо возвышался надо всем этим горем, блестя черными боками и нагло упираясь всеми четырьмя колесами в могучий бетонный постамент. Локомобиль, гордо упялив в чистое, с поволокой, осеннее небо толстенную трубу, выглядел как новенький. Любовно покрытый толстенным слоем тавота, он был готов к употреблению хоть назавтра.

«Во суки! — подумалось мне, ведь зону восстановить можно за месяц, а электричество появится уже на первый день. — Предусмотрительные, падлы!» Окончательно добил «почтовый ящик» подле штабной стены: «демократией» так и перло от длиннющей доски с узенькими щелочками под надписями — «оперуполномоченному», «начальнику лагеря» и так далее вплоть до «Верховного Совета СССР».

Брел я оттуда, не замечая всей прелести ласкового осеннего дня, на душе было муторно и гнусно. И эта заноза нет-нет да и начинала зудеть все те годы, что я посвятил этим прекрасным местам.

Заглавное фото:
Чебоксары, 1912 год, «Россия в фотографиях»