Делимся хулиганским электрическим докладом — его читал нижегородский философ Евгений Кучинов, много сил и времени отдавший изучению Макса Штирнера и воскрешению странного корпуса текстов, создававшихся Александром Святогором и братьями Гордиными. Биокосмизм, (бес)телесность, анархия и новый странный мир ждут встречи с читателями этого сообщения.

Приблизительное время чтения ~ 15 минут

Разговор о том, что происходит после того, как все закончилось (здесь я отсылаю, прежде всего, к сообщению Ильи Будрайтскиса об Апокалипсисе [1]), продолжает сбивать меня с толку. Но если сбивчивость пропадет, это значит, что к теме, наверное, пропал интерес. Я буду говорить об образах, противоположных убедительным образам бессмертия. Тема «Изобретение смерти и бессмертия в Стране Анархии» основана на архивных и философских исследованиях, которые я веду в последнее время. Она связана с довольно странной темой русской философской мысли и поэзии 1910–1920-х годов, которую можно обобщить в рубрике анархокосмизма.

Этому течению не очень везет с исследовательским интересом, хотя в этом году вышли аж два сборника текстов братьев Гординых, куда вошли произведения, которые до этого сто лет не переиздавали. Я думаю, это невезение с интересом связано с политической «гибридностью» моих героев: анархокосмисты не очень интересны для космистов, потому что они анархисты, а для анархистов — потому что они космисты.

Если обратиться к мысли Жижека о месте высказывания, где выпукло заявляет о себе идеология, то следует помнить, что идеология заявляет о себе там, где заходит речь о естественном. С другой стороны, когда мы говорим о смерти и бессмертии, идеология заявляет о себе еще более выпукло, потому что речь идет о завершении идеологии и желании вечно ее длить. В этой связи для меня важен Вальтер Беньямин — он болезненно и яростно обратил внимание на то, что у нас нет истории, кроме той, что написана победителями. Все, что мы знаем сегодня о бессмертии, по сути, является бессмертием, которое позволяет победителям таковыми и оставаться, вечно воспроизводя свою победу. Вспомним также Мартина Хайдеггера, который подливает масла в огонь, говоря, что конец может длиться вечно и сам себя воспроизводить.

В поп-культуре заметен меланхолический мотив, связанный с темой бессмертия. Часто на экране телевизора, в кинотеатре или во время компьютерной игры мы видим скучающего бессмертного, утомленного своим бременем и мечтающего о смерти. Сейчас популярны киберпанковские темы, касающиеся крионики: человек, вернувшийся к жизни в далеком будущем, начинает ностальгировать по прошлому, которое он потерял, по своим близким, потому что мир, в который он попадает, ему не очень интересен (в нем нет ничего нового). Эти примеры указывают на некую глубинную убедительность того, что можно назвать «пошлостью бессмертия». Такие мотивы — подводный камень моего сегодняшнего разговора, камень, обходя который я вынужден буду отказаться от разговора об убедительных образах бессмертия. В моей оптике убедительность выглядит как победоносность. Убедить — значит, победить; победить в дискуссии (о бессмертии) или в борьбе за внимание (к бессмертию).

Убедить — значит, представить то самое бессмертие, которое вы ждали. Я же скорее буду разубеждать и представлять не столько убедительные, сколько странные и неуместные образы бессмертия, которые мне удалось откопать.

Если следовать Беньямину, моя задача состоит в том, чтобы чесать историю против шерсти и находить в ней отвратительных блох, двигаясь в направлении разжигания искры надежды. Помимо всего прочего искра надежды является также тусклой искрой войны между разными образами бессмертия — войны, в которой еще нет победителей, которая может быть продолжена даже после того, как все закончилось.

Я начну с Макса Штирнера, который с легкой руки Фридриха Энгельса считается отцом анархизма. Сам он себя анархистом нигде не называет, но симпатии со стороны анархистов конца XIX — начала XX века к нему очень велики. Штирнер — это воплощенный философ-неудачник, превращенный сегодня в мем. Хайдеггер в трех словах мог описать жизнь Аристотеля: «родился, мыслил, умер». Если в той же манере подумать о жизни Штирнера, то можно сказать, что он родился, присваивал и умер. С одной стороны, неудачник, а с другой — Штирнер растаскивается абсолютно разными идеологиями: от анархоиндивидуализма до фашизма. Сам же он пытается развернуть масштабный проект остановки истории и диалектики, наблюдая за теми метаморфозами, которые до него происходили в философии Гегеля. Он предлагает абсолют присваивания, потребления и поглощения, который представляет собой остановку отчуждения: Единственный полностью захватывает историю и диалектику в свою собственность, не давая им ускользнуть «на чужбину».

Что же со смертью? У Штирнера есть замечательные рассуждения о смерти, которые подхватывают мои герои. Без преодоления отчуждения бессмертие, говорит он, не очень-то и нужно: «Я умираю, а человек не умирает. Человек вечен как абстракция, как идея». Задача Единственного в том, чтобы подарить бессмертному духу смерть, уничтожить человека и поглотить его. Что это ему дает? Интенсивность собственной жизни и величие конечности, которое для Штирнера заключается в присвоении самой смерти. Довольно созвучно с Хайдеггером, «присвоить смерть» — значит, присвоить себе свое конечное существование, а кроме того, право и даже искусство закончить жизнь.

Следующие мои герои, которые очень хорошо были знакомы с идеями Штирнера, — братья Гордины: старший — Вольф, младший — Аба. Два брата, которые были безумными раввинами. Они, говоря опять же словами Хайдеггера, родились, изобретали и один из них точно умер (это Аба), а по поводу второго, Вольфа, неизвестно, умер ли он, потому что его следы целиком стерты. Я довольно долго выяснял дату его рождения и боролся с локальным мифом у историков о старшинстве Абы. Умер Вольф или нет — неизвестно. Год смерти и могилу мне найти не удалось.

Братья Гордины внимательно прочитали Штирнера и практически до неузнаваемости его изменили — они его присвоили в манере авангардистских поэтов, которую они могли бы противопоставить манере Штирнера. У Велимира Хлебникова есть замечательные слова о том, что эпоха приобретателей заканчивается, ей на смену приходит эпоха изобретателей. И братья Гордины считают, что самое лучшее присвоение — это изобретение или переизобретение. Практически везде в своих текстах они ругают Штирнера, но удивляет тщательность, с которой они его переделывают: если можно объявить Штирнера воскресителем этики стоиков, как делает Мишель Фуко, говоря, что Штирнер воскрешал этику заботы о себе, то Гордины воскрешают в Штирнере еще и онтологию стоиков, их учение о бытии, творческом (или, дословно, техническом) огне.

Для них главной онтологической единицей является техника, которая не мыслится как человеческий инструмент, не является объектом, — это некий порыв, жизнь, которая выпадает из всех существующих закономерностей.

Они задолго до спекулятивного реализма ставят проблему «соотносительности» — отсутствия доступа к миру по ту сторону его данности, которое сегодня называется корреляционизмом. Братья Гордины говорят о том, что мир не соотносителен времени, пространству и, естественно, закону, продолжая нововременное движение секуляризации и заканчивая атеизм, безбожие так называемым афизмом: не только Бога, но и природы не существует. Несоотносительный мир — это не природа, а технический объект, который сам себя конструирует, изобретает и усложняет. Это напоминает творческий огонь из текстов стоиков. Братья Гордины пишут несколько утопий: они воскрешают утопизм, считая его техническим планом.

Одна из главных их утопий — «Страна Анархия». Страна Анархия — это странное место, куда попадают Пятеро Угнетенных, пять главных концептуальных персонажей братьев Гординых. Сейчас я их перечислю.

Во-первых, Личность или Я. Это очень интересный персонаж, потому что может быть кем и чем угодно. По сути, это тот, кто читает саму утопию, и тот самый Единственный (в манере Штирнера), о котором там идет речь. Во-вторых, Рабочий, в-третьих, Женщина, в-четвертых, Юность или Детство, а в-пятых, Угнетенная нация.

Все они объединяются, идут в некую пустыню и, только соединившись, попадают по ту сторону — в страну Анархию, которая поражает их своей красотой и красками. Там они встречают человека, который становится их проводником. Если вы почитаете эту утопию, то от угнетенных вы часто услышите: «Я не понимаю, что тут происходит. Почему тут все так чуднó устроено? Зачем, например, вам такой избыток летающих объектов? Зачем вам все эти летающие объекты?» (там все летает).
В воздух можно поднять какое-то средство передвижения, человека, но там летают книжки, радуги, реки и вообще все оторвано от основ.

Страна Анархии не предназначена для понимания. По мере продвижения по этой стране, похожей на рай, герои задают своему проводнику вопрос о бессмертии: «Раз тут все так прекрасно, не решили ли вы главный вопрос человеческой жизни, не справились ли вы со смертью?» А их проводник — это супертролль, своими ответами и замечаниями еще больше угнетающий этих пятерых угнетенных. Сначала он говорит одно, а потом парадоксально другое. Сначала он замечает: «Бессмертия пока еще нет, наши ученые над этим работают, но даже если бы смерти не было, ее бы следовало изобрести», — то, что у Штирнера означает присваивание смерти, у братьев Гординых означает изобретение смерти.

Изобретение смерти необходимо, чтобы бессмертие не стало тюрьмой, замкнутым контуром и некой неизбывной тоской.

Продвигаясь по стране дальше, они снова задают тот же вопрос о бессмертии, и их проводник говорит уже совсем другое: «Да вообще-то мы бессмертны, тут нет никакой смерти, мы живем столько, сколько захотим, и заканчиваем жизнь усилием воли». Он говорит о том, что в Стране Анархии заканчивают жизнь когда и как захотят, то есть совершают самоубийство. Человек из Страны Анархии говорит, что это не страшно, а весело. Но есть одна проблема — пока вы не бессмертны, в том, что вы убиваете себя, нет ничего веселого, потому что подлинное самоубийство возможно лишь тогда, когда вы бессмертны.

Самоубийство свободно, когда происходит не из–за невыносимых условий жизни или потому, что вы никому не нужны, а из–за того, что у вас все есть, ничто не отчуждено. Бессмертие интересно тогда, когда есть воскрешение, — мы можем перейти на ту сторону, побыть мертвыми, вернуться и сказать: «Ну, в общем-то, было неплохо, можно и повторить». Это довольно устойчивый мотив поэтов и философов — биокосмистов, близких Гординым.

Мотив изобретения смерти и бессмертия подхватывает Александр Святогор. Если по-хайдеггериански кратко, то он родился, кричал и был расстрелян. Если бы не был расстрелян, то он, может быть, не умер бы. Кто знает! Для Святогора бессмертие — это крик, который расщепляет тело на множество личин, погружая его в некий животный живой поток, который он называет бестиализмом. Для него бессмертие описывается как инстинкт — но это не инстинкт самосохранения, который мы обнаруживаем в экспериментах по виртуальному бессмертию или в крионике. Инстинкт бессмертия непреодолим, это инстинкт захвата и расширения жизни, а самое главное, это творчество. Бессмертие и существует благодаря постоянно воспроизводящему себя в новизне творчеству.

Александр Ярославский — сначала друг Святогора по Креоторию биокосмистов (так называлась их организация в Москве), а потом его оппонент. Он родился, писал стихи и тоже был расстрелян. Мне о нем трудно говорить, потому что у него не так много теоретических работ, он, по преимуществу, поэт. Предисловие к книге 1922 года с говорящим названием «Пуповина человечества» — это один из немногих текстов, где он пытается быть хоть чуть-чуть теоретичным. Там Александр Ярославский противопоставляет бессмертие биокосмистов мелкобуржуазному бессмертию. Он борется с разными типами мещанского бессмертия, в первую очередь с идеей Эйгена Штейнаха об омоложении через трансплантацию яичек — идея, известная по «Собачьему сердцу». В одном из своих стихотворений Ярославский пишет о несправедливости того, что бессмертие покупается: оно доступно для тех, кто может за него заплатить. Он замечает, что такое коммерческое бессмертие забавно, — услуги по продлению жизни (как сегодня услуги крионики) вы можете оплатить и, как пишет Ярославский, унести прямо в своих штанах. Его тезис в том, что биокосмическое бессмертие должно быть каким угодно, но другим, — это есть сама инаковость, обновление, изменение.

Вот у этих яростных безумцев (у Гординых, Святогора, Ярославского) мы находим необходимые нам образы бессмертия, которые проблематизируют повторение, лежащее в основе темы бессмертия. С одной стороны, мы можем помыслить повторение как копирование, как воспроизведение того же самого, но с другой — как изменение или как новизну. Те, о ком я говорю, считали, что повторение, бессмертие — это изменение. В трудах Гординых оно может быть обеспечено только благодаря определенной системе питания, которую Вольф Гордин называет «Изобрет-питанием». Если вы почитаете книжку с таким заголовком, то ужаснетесь тому, насколько она безумна: Вольф предлагает «безвыделительное питание» — вы питаетесь чем-то, но из вас ничего не выходит. По его мнению, большое количество отходов — это главная проблема питания, но ее можно решить посредством пептонизации пищи. Это очень интересная страница истории исследований белков. К началу ХХ века уже научились разлагать белки и собирать их обратно. Пептонизация питания для Вольфа означает извлечение сущности питательного продукта, самой питательности как таковой, чистой питательности. Пептон по-гречески — «питательный». То есть, питаясь пептонами, мы переходим к безвыделительному питанию, а пища становится материалом для изобретения и строительства совершенно нового тела.

Насколько изменится тело, если мы начнем практиковать безвыделительное питание? Оно начнет расти, безостановочно соединяться с другими телами. А еще определенная часть тела будет не нужна, потому что она выполняет функцию выделения отходов, которые больше не производятся. На этом Вольф тоже не останавливается и двигается дальше пищи для желудка — ведь человек питается также посредством дыхания. Нам нужно безвыдыхательное дыхание! Вбираем в себя кислород, но отходов не получаем, ничего не выдыхаем обратно. Двигаясь дальше, он говорит то же самое о тепле, движении и т. д.

Вольф Гордин переводит идеи Штирнера на язык диетологии, разрабатывая что-то вроде гастрономического материализма. Распластанное тело анархокосмиста, которое получается в результате этого перевода, мы скорее видим в современном боди-хорроре, чем в исследованиях по иммортологии. Если мы обращаемся к Святогору, его главный образ бессмертия — это вулканическая земля, которая интенсивно двигается и скорее напоминает звезду, чем планету, где существа являются материальными криками, некими взрывами органики, органическим полыханием. А в «Пуповине человечества», за которую топит Ярославский, образ бессмертия состоит в том, что люди подключаются пуповиной к Земле, на которой, в отличие от того, как видят будущее планеты Святогор и Гордины, люди никуда не двигаются, а врастают в почву, как некие грибы.

Вот они, эти отвратительные блохи бессмертия, которые выпрыгиваю на нас, если мы чешем историю иммортализма против шерсти. Прыгают на нас, кусают — и заражают чем-то, что можно назвать «повстанческим желанием совершенно иного».

Что ж, кажется, я «успешно» провалил задачу предоставления «убедительных образов бессмертия», оставив бессмертие под знаком вопроса, получив не столько убедительные образы, сколько разубедительные безобразия, которые в бессмертии могут происходить.

Примечания

1 — Илья Будрайтскис подготовил сообщение «Апокалипсис: между грядущей реальностью и постоянной возможностью». Темы, заявленные в докладе, будут представлены в статье, подготовкой которой он занят; надеемся на скорую публикацию и потому не делимся докладом, в котором идеи намечены весьма пунктирно.
Общие контуры заявленной темы обозначены в дискуссии по следам сессии.

Дальнейшее чтение:

1. Евгений Кучинов, Марина Симакова, «Поэтика биокосмизма» (Транслит);

2. Евгений Кучинов, «Анархизм для детей» (КРОТ).

Доклад Евгения состоялся благодаря поддержке Фонда президентских грантов.

Выражаем благодарность:

Полине Экман за расшифровку

Соне Глуховой за редактуру

Ксении Генрих за корректуру