I часть

Пролегомены

Ошибка Аристотеля

Догадка Витгенштейна

Источник Развития

Плод древа познания (Бикертон)

Система времен (Хайдеггер)

Литература

Пролегомены

1. Предмет: феномен осознания смерти.

2. Гипотеза: «осознание смерти» есть уникальное явление, породившее существо нового качества: «человека». Только осознание смерти дало человеку возможность «отношения к смерти».

3. Отношение к смерти формирует «мораль как опыт» и «этику как метод».

4. Живая природа «не знает» о смерти, поэтому она развивается не методом, а отбором.

5. Этический метод дает человеку способность преодоления «проблем» вообще, и «проблемы смерти» в частности.

6. Слово «человек» здесь означает не «личность» отдельно или «общество» отдельно, а систему «индивидуум-социум».

7. Определяя «человека» как социально-когнитивный феномен: «существо, понявшее проблему смерти», мы разрываем привязку понятия «человек» к виду животных Homo Sapiens. Человеком можно назвать любой вид существ, понявших проблему смерти. Понять смерть можно только в системе времен абстрактного языка.

8. Цель Развития: «преодоление проблемы смерти». Если человек, мораль и этика определены пониманием смерти, то достижение цели приведёт к уничтожению морали, этики и, собственно, Человека. Вне смерти окажется уже не человек, а «сверхчеловек», или «Новый Человек». Ценности и проблемы Нового мира будут качественно иными.

Ошибка Аристотеля

To be, or not to be, that is the question

— William Shakespeare

Рассматривая сочинение Аристотеля «Никомахова этика», мне хотелось бы обратить внимание на ключевой момент, который определил стандартный, и одновременно, ошибочный подход во всех последующих исследованиях вопроса «добра и зла».

Аристотель смотрит на «благо» как на отдельный предмет: «…как принято считать, [все] стремятся к определенному благу. Поэтому удачно определяли благо как то, к чему всё стремится.»

Это положение — ошибка, сводящая этические рассуждения от Аристотеля до Витгенштейна к неизменно противоречивым результатам. Рассуждение исключительно о «благе» подразумевает упрощение: как будто «зло» — это нечто противоположное «добру». Некое «добро со знаком “минус”». Но это не так: зло не равно «добру со знаком “минус”», как и «зло со знаком минус» не равно добру:

З ≠ — (Д) или Д ≠ — (З)

Я утверждаю, что «благо», или «добро» как «точка отсчета» в рассуждении, выбрана Аристотелем неверно. Не правильно мыслить о «благе» хоть на секунду отделяя его от «зла», придавая им обоим свойства неких самостоятельных сущностей. Мы не должны забывать, что «добро и зло», «благо и вред», «добродетель и порок» — это дихотомия. Значит, когда речь идет о такой сущности, слияние подклассов неразделимо без потери смысла сущности. А в тот момент, когда мы подменяем искомую сущность одним из её подклассов, наделяя уже его сущностным или предметным характером, то уводим сами себя от истинного предмета исследования. Если истинной сущности у нас нет, то разговаривать мы можем о чем угодно, но не о ней. И вот философы вслед за Аристотелем упорно повторяют эту ошибку, хотя дихотомия моральных категорий известна всем.

Соответственно, не будучи сущностями, «добро» отдельно и «зло» отдельно не могут быть ни целями, к которым мы могли бы стремиться, и не могут быть средствами, которые мы могли бы использовать. Это скорее параметры, или указатели, или отношение, позволяющие нам прийти к искомой цели, искомому средству или искомой сущности. Субстратом морали, таким образом, является то, к чему выражается отношение с помощью понятий «добра и зла». Осталось выяснить, к чему настолько фундаментальному мы можем проявить свое отношение?

Иллюстрирую мысль примером. На заре авиации не было приборов, показывающих летчику скорость, высоту, ветер, направление полета. Но приборы постепенно появлялись. И однажды летчик получил приборы, достаточные для того, чтобы пилотировать, опираясь исключительно на их показания. Приборы дают более точную и широкую информацию о полете, чем инстинкты человека. Но когда летчик «летит по приборам», он не на секунду не забывает о том, что его конечная цель — не показания приборов сами по себе, а то, что они ему говорят о реальном мире. Цель летчика — это физический взлет или посадка, а не показания приборов о взлете и посадке. Если же прибор будет показывать ситуацию, которая не соответствует действительности, то летчик предпочтет руководствоваться действительностью, а не показаниям прибора. Прибор может оказаться неисправен или неточен, или ошибочно настроен. И руководство таким прибором приведет к гибели. Так и мы не можем ставить целью достичь «добра» или «зла» самих по себе, т.к. это не есть экзистенция ни в каком смысле: само по себе «добро» или «зло» — это не предмет, а лишь параметр какого-то предмета. Это «оценочные категории», то есть «способ оценки» предмета. Значит, стремиться собственно к ним глупо. Цифра на высотомере — математическая абстракция. Сама по себе, без связи с действительностью, она не интересна. Чтобы придать параметрам важность, мы связываем «добро» и «зло» с чем-то, что может быть предметом, достаточно важным для нас. Цифра на высотомере с некоторой точностью указывает на положение самолета над поверхностью земли. В этой модельной ситуации цифра становится «плохой», только когда указывает собой на положение, означающее возможность гибели самолета, и «хорошей», если полет может и дальше безопасно продолжаться. Пилот с помощью такого отношения к цифре: зная, какие из них «хороши», а какие «плохи», принимает усилия в направлении показателей «добра» на приборах, и избегая приближения к показателям «зла», достигая своими действиями не «добра» как отдельной сущности, и избегает не «зла» как отдельной сущности. Так же можно упомянуть, что одни и те же цифры на шкалах могут означать «зло» для самолета в одной ситуации, и «добро» в другой. И в этом нет противоречия, т.к. ситуация понимаема нами со всей очевидностью.

Важно отметить, что «избежание гибели» и «выживание» не тождественны. Описываемые нами действия пилота не направлены на «выживание», т.к. пока он не погиб, он жив. Представим, что если в кабине сидит неопытный пилот, не способный распознать смертельный штопор, в который сорвался его самолет, то он при этом сидит спокойно: ведь он жив. И не зная о том, каким образом к нему приближается смерть, он не способен даже начать бороться с проблемой. Только зная о проблеме: что самолет провалился в штопор и приближается катастрофа, пилот начнет бороться с проблемой. В первую очередь по тому, что он понимает, что значит смерть для его жизни, и что смерть приближается.

Зафиксируем ситуацию: неопытный пилот тоже хочет жить, быть счастливым и испытывать удовольствия, но эти желания сами по себе никак не мотивируют его, если он не знает о проблеме. Мотивирует пилота только знание о проблеме.

Так, мы ясно видим: пилот оценивает категориями «добра и зла» именно «понимание проблемы», а не «жизнь», «счастье» или «удовольствие». Все то, что обычно фигурирует в рассуждениях, начинающихся с понимания отдельного «блага», на самом деле не имеет значения.

Вообще, если мы хотим оценить полет в целом, то нами оценивается именно способность «избежания гибели» во всем процессе полета, а не только результат «выживание». Только не имевший аварий и не потерпевший катастрофу полет будет однозначно «добрым» для летчика. Если же в полете случилась авария, пусть и не приведшая к катастрофе, ущербу и гибели: пусть летчик «выжил» и не пострадал, но этот полет мы тоже не назовем «добрым», хоть и результат с «добрым» полетом был одинаков для летчика. Дело в том, что мы знали о риске смерти в аварийном полете, который был значительно выше, чем в «добром» полете без аварии. Так мы видим, что этика оценивает успех процесса «преодоления смерти», а не результирующее «выживание».

Еще мы можем выявить сущностную привязку «добра и зла» полностью абстрактно: например как в случае игры, когда один человек ищет предмет в комнате, а другой ему подсказывает: «холодно» — «теплее» — «холоднее» — «жарко», — и мы понимаем, что лишь условно окрашиваем близость к цели некой физической коннотацией, когда ищущий приближается к спрятанному предмету, и «теплее» или «холоднее» обозначает приближение или удаление от цели, но не физическую температуру цели. Искомый предмет не источает тепло, а наделяется таким свойством для удобства коммуникации. Поэтому слова «тепло» / «холодно» можно без потери смысла описанной игры заменить на «позитив» / «негатив», или «хорошо» / «плохо», и, наконец, «добро» / «зло». По сути, ничего не изменится. Поэтому «добро» и «зло» сами по себе не хороши и не плохи, они лишь позволяют человеку искать некую единственную сущность. И эта сущность в результате игры не явится нам в виде «добра» или «зла», воплощенного «негатива» / «позитива», «теплоты» / «холода», как вы уже догадались.

Отметим интересный момент: результат игры обнуляет «добро и зло». После нахождения предмета эти категории нас больше не интересуют.

Далее, необходимо внести ясность в следующее высказывание Аристотеля: «В целях, однако, обнаруживается некоторое различие, потому что одни цели — это деятельности (energeiai), другие — определенные отдельные от них результаты (erga). В случаях, когда определенные цели существуют отдельно от действий (praxeis), результатам естественно быть лучше [соответствующих] деятельностей.»

Не понятно, зачем Аристотель определил цели двояко: как «деятельности» и как «результаты». По идее, только «деятельность» ведет к «результату». Может ли быть «деятельность» самой по себе, как цель, которой не нужен порождаемый ей «результат»? Наверное, может, но тогда, если «результат» такой «деятельностью-целью» все же порождается, то может ли он быть нежелательным в том смысле, что такая «деятельность-цель» должна быть всегда неоконченной или нескончаемой? И не проще ли в таком случае называть «деятельность-цель» просто «целью», а усилия, не позволяющие ей результировать — «деятельностью»? По крайней мере тогда нам не придется смешивать понятия между собой. Когда Аристотель упоминает «цели, существующие отдельно от деятельности», то какую цель мы можем достичь, ничего для этого не делая? Нужна ли нам «цель», которую никак не надо достигать? Ни физическими действиями, ни мыслями — имея в виду даже желание. Ведь в таком случае мы правильнее назовем это не «целью», а «данностью».

В дальнейшем Аристотель делает все же попытку разобраться с целями и деятельностями более конструктивно, но поскольку точка отсчета выбрана неверно: стремление к «благу» как к по определению несуществующей цели, то логически к «пониманию проблемы» он так и не приходит, раз за разом возвращаясь то к «счастью», то к «жизни»:

«…Между тем все сообщества — это как бы члены (morioi) государственного сообщества: они промышляют что-то нужное, добывая что-нибудь из необходимого для жизни…;…ибо государственные взаимоотношения ставят себе целью не сиюминутную пользу, а пользу для всей жизни в целом…;…если для всего, что делается (ta prakta), есть некая цель, она-то и будет благом, осуществляемым в поступке (to prakton agathon)…;…счастье как цель действий — это, очевидно, нечто совершенное, [полное, конечное] и самодостаточное…»

Так, пытаясь натурализовать «благо», Аристотель подводит нас к понятию «благо государства», что может быть истолковано как «благо общества ради блага человека», как к цели любой деятельности. Но если, как мы выяснили ранее, «благо» само по себе ничего не значит, а это лишь параметр, или ориентир в процессе достижении какой-то цели, то Аристотель, делая сшивку «блага» и цели, дает в своем изложении этики ложную цель. Собственно, он и сам это понимает: «…своего рода расплывчатость заключена в [выражении] «блага», потому что многим от [благ] бывает вред.»

Через несколько предложений мы видим еще один проблеск сознания мыслителя: «…тогда как цель [данного учения] не познание, а поступки.» — то есть в этом месте у Аристотеля видится понимание, что «благо» и «вред» лишь ориентиры для «деятельности» к достижению чего-то, указатели для деятельности, но не сама цель. Однако далее Аристотель вновь пытается определить «благо» как нечто «само по себе», приравнивая его к «счастью», но тут же убеждаясь, что и «счастье» очень относительно, внутренне и внешне противоречиво, поэтому в данном контексте целью быть не может.

Вот хороший момент в рассуждениях: «Что же касается блага, то оно определяется [в категориях] сути, качества и отношения, а между тем [существующее] само по себе (to kath' hayto), т. е. сущность (oysia), по природе первичнее отношения — последнее походит на отросток, на вторичное свойство сущего (toy ontos), а значит, общая идея для [всего] этого невозможна.» Если «суть» и «качество» мы можем отбросить по причине беспредметности «блага» как такового, в чем и сам Аристотель вроде бы убеждается («Следовательно, «благо» как нечто общее, объединенное одной идеей, не существует.»), но раз за разом как бы забывает об этом, то здесь он касается «отношения». А это именно то, что необходимо: параметрическая дихотомия «положительного» и «отрицательного» выражает отношение к некой цели как к сущему. Остается только найти то самое важное, то сущее, к чему выражается отношение.

Вот Аристотель, проблуждав несколько абзацев в рассуждениях, не имеющих точки отсчета, все же снова выдает трезвую мысль: «Не в том ли дело, что все блага из одного [источника] или служат чему-то одному?» — да, именно в этом дело, хочется ответить ему, жаль только, что источник находится совсем в другой стороне от того, где ищет Аристотель.

В итоге, сам Аристотель снимает с себя заботу о поиске единого источника: «Впрочем, сейчас эти [вопросы] все–таки следует оставить, потому что уточнять их более свойственно другой [части] философии, так же как [все] связанное с «идеей» в самом деле, даже если есть единое благо, которое совместно сказывается [для разных вещей], или же некое отдельное само по себе благо, ясно, что человек не мог бы ни осуществить его в поступке (prakton), ни приобрести (kteton), а мы сейчас ищем именно такое.»

Теперь обратимся к той части «Этики», в которой Аристотель все же касается искомого нами предмета, который, с одной стороны, не дает ему добиться стройности в своих этических построениях, с другой, этот предмет сам мог бы послужить прочным стержнем для любых этических поисков, если бы был принят за точку отсчета: «А самое страшное — это смерть, ибо это предел, и кажется, что за ним для умершего ничто уже ни хорошо, ни плохо.» — действительно, а ведь «смерть» — это именно то, что понял пока только «человек»: «…а искомое нами присуще только человеку…» И именно смерть, уже по словам Аристотеля, обнуляет «добро и зло». Если мы говорим о «добре и зле» как об отношении к смерти, то не здесь ли заключена вся специфичность «человека»? В его отношении к смерти.

То, как к жизни и смерти относится человек, и как к ней относится природа — принципиально различно. Природа вообще не имеет категорий «отношения»: в природе нет «добра и зла». Но эти категории есть у человека, это они дают ему уникальную специфику. Поэтому, если разобраться в причине существования этих категорий для «человека» — значит получить возможность определить само явление «человек».

Далее Аристотель погружается в циклические обсуждения «золотой середины», раз за разом повторяя одно и то же: «…имея в виду, что избыток и недостаток гибельны для совершенства, а обладание серединой благотворно…» Если вдуматься в то, что здесь сказано, то возможно, что главное не в том, что именно «избыток» или именно «недостаток», а все же «гибельно» или «благотворно». Можно убедиться, что когда Аристотель судит о «благе» или «зле», то мысль сводится к тому, гибнет субъект (человек, общество или государство) или продолжает жить. Этот вопрос постоянно проступает в любых рассуждениях, как будто только об этом и идет речь, подразумевая в разных формулировках одно и то же:

«…для телесной силы гибельны и чрезмерные занятия гимнастикой, и недостаточные, подобно тому, как питье и еда при избытке или недостатке губят здоровье, в то время как все это в меру (ta symmetra) и создает его, и увеличивает, и сохраняет…;…Итак, избыток (hyperbole) и недостаток (eleipsis) гибельны для благоразумия и мужества, а обладание серединой (mesotes) благотворно…;…имея в виду, что избыток и недостаток гибельны для совершенства, а обладание серединой благотворно…;…если совершить этот поступок, то они будут спасены, а если не совершить — погибнут…» И так раз за разом, практически об одном и том же: «быть или не быть, вот в чем вопрос». Так не в этом ли на самом деле вопрос? Да, в этом.

Итак, повторимся: «А самое страшное — это смерть, ибо это предел, и кажется, что за ним для умершего ничто уже ни хорошо, ни плохо.» Именно «смерть», а вернее «отношение к смерти», и есть источник «добра и зла». Получается, что Аристотель, обсуждая что угодно и под какими угодно углами, раз за разом приходит к проблеме «смерти» или «гибели». Именно «смерть» в рассуждениях Аристотеля порождает неожиданные, подчас парадоксальными превращениями «счастья» и «блага» в «несчастье» и «зло» так, что Аристотель нигде не может ухватить ситуацию абсолютного «блага». Абсолютна и недвусмыслена, экзистенциальна у Аристотеля только «смерть». И она имеет интересное умение обнулять «добро и зло» как в игре по поиску предмета. Так что за предмет мы должны найти? Каков мог бы быть результат этических упражнений «человека»?

Мой ответ: «преодоление проблемы». Рассмотрим «преодоление» с разных сторон, каким может быть в жизни «преодоление смерти» у «человека»: тактически и стратегически.

Интересно сказано у Аристотеля о специфике природных реакций: «…природа, очевидно, прежде всего избегает того, что доставляет страдание, стремится же к тому, что доставляет удовольствие…» — так сказано о биологической дихотомии, которая направляет действия животных в виде неосознаваемых ими инстинктов и поведенческих программ. В отсутствие разума «боль и удовольствие» — это, что направляет действия животных. Поэтому корректно сказать, и у Аристотеля это сказано: что природа не «преодолевает проблему», а именно «избегает проблему». «Боль» негативна, а «удовольствие» позитивно. Но ни боль, ни удовольствие не ставят задачу. Поэтому, конечно, это не в коей мере не метод решения проблем. Так Аристотель нашел природный аналог морали, и это абсолютно точно. Если «человек» имеет моральную дихотомию «добро и зло», то природа имеет биологическую дихотомию «удовольствие и боль». Специфика и эффективность «человека» состоит в том, что дихотомия морали, в отличие от дихотомии отбора, «видит» результат препятствий и проблем жизни: это смерть. Отбор «не видит» препятствий, а использует их для того, чтобы отобрать только те варианты, которые «обходят» препятствие, не соприкасаясь с ним. Можно провести параллель с эффектом «систематической ошибки выжившего», когда сохраняются только «правильные ответы». Получается, что опыта соприкосновения с рамкой в природе физически не существует: он гибнет. По этой причине у живой природы нет и не может быть «знания» о смерти, поэтому нет и отношения к ней.

Примеры разницы в подходах мы можем найти легко: перетерпеть реальную боль от лечения «человек» может именно по тому, что знает о смерти, которую приносит болезнь. Этический метод отношения к смерти позволяет человеку пренебречь негативом «боли», предпочитая категорию «добра», хоть она и не приятна физически, не вызывает «счастья» и «удовольствия», но зато ведет к преодолению смерти. Так же как человек может прямо отказаться от ряда «удовольствий», маркируя этическим методом пагубные последствия их как «зло», если они ведут к смерти: это наркотики, излишества, дисбалансы. Животное боль терпеть не будет, так как это один из рычагов инстинкта, и всеми силами избежит лечения, если у него будет возможность. И все это только по тому, что животное не знает ни о болезни в частности, ни о смерти вообще. Так же, как животное будет получать удовольствие столько, сколько это возможно — даже если это всего лишь вшитый в специфическую область мозга электрод, а не настоящее удовольствие [Olds, 1954]. Такие примеры можно привести в качестве тактического преодоления проблемы смерти.

«Но наемники становятся трусами всякий раз, когда опасность слишком велика и они уступают врагам численностью и снаряжением, ведь они первыми обращаются в бегство, тогда как гражданское [ополчение], оставаясь [в строю], гибнет, как и случилось возле храма Гермеса. Ибо для одних бегство позорно, и смерть они предпочитают такому спасению, а другие с самого начала подвергали себя опасности при условии, что перевес на их стороне, а поняв, [что этого нет], они обращаются в бегство, страшась смерти больше, чем позора.» — здесь обсуждается момент, когда отдельные люди отдают свою жизнь ради жизни своего общества. В этом случае понятно, по какой причине бегут наемники: они не связаны с защищаемым обществом, и для них собственная смерть страшнее смерти какого-то чужого общества (государства). А гражданское ополчение связано с защищаемым обществом: там хранятся их материальные и духовные ценности, их дети, родители и родственники, то есть все то, что является частью их самих, и будет существовать намного дольше их. Так, феномен Истории и Культуры можно привести в качестве попытки стратегического (но не личного) преодоления смерти.

Одним из видов культуры является Ритуал и Религия, дающая нам еще один пример попытки стратегического, личного, но воображаемого преодоления проблемы смерти в виде постулирования «жизни после смерти».

«Нет, не нужно [следовать] увещеваниям «человеку разуметь (phronein) человеческое» и «смертному — смертное»; напротив, насколько возможно, надо возвышаться до бессмертия (athanatidzein) и делать все ради жизни (pros to dzen), соответствующей наивысшему в самом себе, право, если по объему это малая часть, то по силе и ценности она все далеко превосходит.» — эта мысль Аристотеля прекрасно ложиться в контекст нашей гипотезы. Если Аристотель говорит о преодоления «смерти как проблемы» чисто гипотетически, то с развитием науки эта цель может быть вполне конкретной и однозначной для любой деятельности, составляющей вместе ту самую «общую идею»: «Не в том ли дело, что все блага из одного [источника] или служат чему-то одному?»

Мы помним, что именно «Понимание проблемы» приводит к решению проблемы. Если это так, то все перечисленные в трактате «Этика» частные «блага», и все не перечисленные, постепенно, практически и исторически, синергируя друг с другом в процессе Развития, в итоге сводятся к решению наиболее общей задачи по преодолению наиболее общей проблемы: смерти. Это отчасти явлено нам в реальности: сегодня в развитых странах средняя продолжительность жизни минимум в два раза превышает биологические и антропологические нормы [Mayne, 2019], а это уже немало.

Вывод: всё, что делает «человек» во всем его многообразии (индивидуальность, общество и человечество) по преодолению смерти — то «благо», «добро» и «добродетель». А всё, что приводит индивидуального человека, общество и Человечество в целом к гибели или разложению — то «зло», «вред» и «порок».

На первый взгляд, такая сущность этики даже слишком проста. Слишком очевидна, чтобы быть чем-то бо́льшим, чем то, что мы и так видим вокруг себя. Но на самом деле все наоборот: да, принцип прост, но весь клубок взаимосвязей, и вся бездна проблем окружающего нас физического мира, социального мира совсем не очевидна до сих пор, и проявления «блага» и «гибельности» необходимо постоянно выявлять этическим методом.

Чем больше взаимосвязей и «проблем» мы выявляем в процессе Познания в природе и в обществе, тем сложнее нам установить однозначно, какое «действие» и в каком соотношении с другими «действиями», приведет Человечество к процветанию жизни, а какое в конечном итоге, в результате множественных взаимодействий, погубит его. И тем не менее, преимущества такого принципа тоже очевидны: мы имеем наиболее конструктивную систему оценки и прогнозирования пути, по которому идет Человечество.

«Преодоление смерти»: эта моральная сущность, этическая идея развивалась в обществах локально. Фридрих Энгельс: «Представления о добре и зле так сильно менялись от народа к народу, от века к веку, что часто прямо противоречили одно другому». Это именно локальность развития порождала противоречия между обществами в разном прочтение морали, поскольку разделенные общества были и остаются угрозами, «проблемами» друг для друга.

Будучи реализована на глобальном уровне, идея «преодоления смерти» может стать глобальной Идеей Развития человечества.

Значит, глобализм в таком понимании — это «благо» для Человечества.

Догадка Витгенштейна

«… этика сверхъестественна… Правильная дорога — это дорога, ведущая к заранее определенной цели, и нам совершенно ясна бессмысленность разговоров о правильной дороге отдельно от такой цели.»

Между тем, если мы ведем речь о «познании смерти» как о пути «человека», то целью пути будет «преодоление смерти». И это бесспорно сверхъестественная задача. Настолько же сверхъестественная, как и первый полет человека в воздухе, в космосе, под водой, как высадка на другую планету или способность разглядеть атомы, удержать плазму солнечной температуры на Земле.

«… абсолютно правильная дорога… это будет дорога, увидев которую каждый с логической необходимостью либо пойдет по ней, либо же будет стыдиться, что по ней не пошел.»

Этот абзац можно проиллюстрировать религиозной догмой. На определенном этапе развития человечества вера в преодоление смерти была всеобщим убеждением, и «жизнь после смерти» воспринималась как реальность. В этот период религия становится именно всеобщей дорогой, абсолютно правильной дорогой, и появляются вполне реальные для каждого верящего в «религиозное решение» угрызения совести при потере этой дороги. Именно в религиозной догме мы уже имели пример «абсолютного добра», единственное: это было выдуманное решение, но решение именно «проблемы смерти» и ничего другого. Это требовало создания метафизического, выдуманного мира, о чем далее говорит Витгенштейн.

«Сходным образом абсолютное добро, если это некое описуемое положение дел будет тем, что каждый независимо от его вкусов и пристрастий с необходимостью пытается делать.»

В периоды убежденности людей в религиозном «решении» именно так все и было: спасти душу для «вечной жизни» хотели и пираты, и праведники, и крестьяне, и короли, и женщины, и мужчины. Каждый, независимо от его вкусов и пристрастий, с необходимостью пытался совершить «преодоление смерти», называя это «спасением души».

«… это химера… Никакое положение дел не обладает само по себе тем, что я хотел бы назвать принудительной силой абсолютного судии.»

Неограниченная смертью жизнь обладает сама по себе тем, что можно было бы назвать «принудительной силой абсолютного судии». Опять напрашиваются аналогии с религией: получить «вечную жизнь» можно лишь пройдя через абсолютный суд.

«…опыт абсолютной безопасности… Быть в безопасности в сущности означает, что в отношении меня физически невозможны определенные вещи… [но не абсолютно все]… абсурдно говорить, что я в безопасности, что бы ни произошло.»

Стремление к безопасности — это «отпечаток» знания о смерти. И, действительно, невозможность учесть абсолютно весь физический мир и абсолютно обезопасить себя в нем: это резонно. Но это не означает, что не бывает качественных переходов. Как, например, само существование законов квантовой физики не противоречит существованию законов классической механики. В мире планковских величин есть возможности для того, что в физическом мире невозможно. При том, что одна и та же вселенная вмещает оба этих мира одновременно.

« “…говоря об обладании опыта абсолютной ценности, мы подразумеваем, что это есть лишь факт, подобный другим фактам, и что мы до сих пор не преуспели в обнаружении правильного логического анализа того, что подразумеваем в наших этических и религиозных выражениях.”… данные предложения оказались бессмысленными не в силу того, что я не подобрал для них правильного [лингвистического] выражения, а по тому, что бессмысленность была самой их сущностью, и все, что я хотел сделать с ними, так это просто выйти за пределы мира, т.е. за пределы обладающего значением языка.»

Как мы убедились ранее, этика теряет смысл после достижения своей цели. Пока мы двигаемся к цели, «добро и зло» существует. Как только мы достигли цели, уже и самой этики не существует. Допустим, что мы достигли состояния «преодоления смерти». И если смерть преодолена, то у этики больше нет субстрата: нет необходимости «отношения к смерти» постольку, поскольку нет и самой смерти. Таким образом, можно только согласиться с Витгенштейном, что достижение цели «человеком», определенным как «существо, понявшее смерть», будет означать для него выход за пределы того мира, где он сейчас существует. «Человек», становящийся «Новым Человеком» или «Сверхчеловеком» попадает в «Новый мир», за пределы всего, что его определяло в «его мире». Всё встает на свои места, и тут Витгенштейн прав.

«… этика… ни в коем случае ничего не добавляет к нашему знанию. Но она все же является свидетелем определенного стремления человеческого сознания…»

Именно так. Этика — это не знание само по себе, а метод. Уникальный, эффективнейший метод Развития, имеющийся только у «человека». И именно по этой причине она является скорее не «свидетелем», а движущей силой мотивации в «стремлении человеческого сознания», а проще говоря, Развития.

Источник Развития

О, если бы у ветра было тело; но все то, что выводит из себя и оскорбляет человека, бестелесно, хоть бестелесно только как объект, но не как источник действия.
— Герман Мелвилл, «Моби Дик»

Для неживой природы не существует «проблем». Существует только преобразование вещества и энергии. Потеря планетой атмосферы, выгорание звезды, взрыв сверхновой, черные дыры, столкновения галактик: это не проблемы для Вселенной.

«Проблема» может существовать только для «жизни». И эта проблема: прекращение жизни, то есть смерть.

Определим связь используемых далее понятий: «смерть», «проблема», «препятствие», «рамка». Понятие «проблемы» сводится к понятию «препятствия». Препятствием для жизни может быть только то, что не дает продолжить жизнь. Все, что не является «проблемой», то есть не ведет к прекращению «жизни», не является также и «препятствием». Все, что не прекращает жизнь, может быть ресурсами, возможностями, окружающей средой — чем угодно, но не «препятствиями». Препятствия могут быть сложными: цепочка взаимосвязанных событий, комплексы условий и их соотношения, параметры окружающей среды, явления природы. В общем случае комплекс «препятствий» мы назовем «рамкой»: границей возможностей жизни. Тактико-техническими характеристиками (ТТХ) организма, группы, вида, рода, и всей живой природы, если угодно.

Столкновение с «рамкой» означает гибель. Живая природа существует, избегая соприкосновения с «рамкой». Поэтому все имеющиеся в наличии живые организмы «не знают» о своей «рамке» и не видят её, так как никогда не соприкасались с ней. Как же возможно, не видя препятствия, и даже не зная о нем, тем не менее никогда не натыкаться на него? Животных уберегают от этого инстинкты и поведенческие программы с помощью дихотомии «боли и удовольствия». Параметры «боли и удовольствия» были отобраны «смертью» в течение всего времени существования жизни. Мы так и назвали этот процесс: «естественный отбор». Смерть уничтожала всех, кто шел «неправильным путем», прикасаясь к «рамке». Остались жить только те, кто шел исключительно «правильным путем», выполняя наработанные миллиардами лет инструкции инстинктов. Так природа продолжает жить, не прикасаясь к «рамке».

Как тогда идет процесс эволюции видов и развитие живой природы? Объективно, живая природа с момента своего возникновения постепенно расширяет «рамку» своих возможностей, приспосабливаясь к окружающей среде, используя окружающую среду, формируя окружающую среду, и снова приспосабливаясь. Это происходит с помощью «нарушения правил», проявляющегося в виде ошибок: случайных мутаций, дающих неожиданную приспособленность, когда животные немного изменяются физически или поведенчески. При этом отбор снова делает свое дело: если новое изменение подходит новым параметрам среды, то оно раздвигает существующую «рамку», формируя новый вид.

Но даже расширив свои возможности, животные снова не видят никакую «рамку», поэтому качество существования для них не меняется. Таким образом, перебор вариантов в виде случайных ошибок не решает никакую задачу, следовательно, не решает и «проблему». Природа лишь учится избегать «проблему» тем или иным способом, приспосабливая себя к той или иной «рамке». Если вид не выдерживает параметры «рамки», которая и сама по себе может измениться в виде природных катаклизмов, то вид или виды вымирают. Так произошло несколько раз: известны 5 больших и 20 малых планетарных катаклизмов, когда вымирало до 95% существовавших видов. Минусами такого «развития» является чрезвычайная длительность и затратность эволюции, поскольку даже целенаправленный перебор вариантов как «решение проблемы» был бы на порядок быстрее и эффективнее, чем случайный набор случайно совершенных ошибок.

«Человек» же, «поняв проблему», «поняв смерть», увидев «препятствие», увидев «рамку», единственный во всей природе имеет возможность «раздвигать» свою рамку без преобразования себя в новый вид с новыми ТТХ. «Человек» именно по этой причине смог отказаться от инстинктов: он не натыкается на рамку потому, что видит её. Человек способен предпринять действия, чтобы отодвинуть «рамку».

Таким образом, «понимание проблемы» и есть источник Развития для «человека». Только видя ограничения, «человек» может начать думать и действовать в направлении их преодоления. Животное, не видя своих ограничений, преодолеть их не может.

Что есть «действие человека»: он думает головой, действует руками, рубит осколком камня, чертит на песке, выхватывает огонь из лесного пожара, рисует углем на стене, согревает очагом, толкает палкой, скребет отщепом, колет бронзовым ножом, впрягает лошадь, натягивает паруса, двигает паровой машиной и дизельным двигателем, пускает Спутник и ядерный реактор. Значит, «действие» это не только труд, использование энергии и техники, но и героизм, и творчество, и искусство.

«Преодоление проблемы» требует Развития, но не требует отбора: «человеку» не приходится меняться как виду, чтобы отодвинуть границу своей природной «рамки». Гагарин полетел и вернулся из космоса тем же самым Homo Sapiens, каким и был до этого. Человеку не потребовалось миллионы лет крутить смертельную карусель эволюционного отбора, чтобы попасть в недоступную прежде для Homo Sapiens среду.

Иногда «человек» видит рамку, но ничего не может поделать: за всю историю не было никого, кто не умер бы от старости, даже если все другие препятствия были раздвинуты. Тогда «человек» придумывает «выдуманное решение»: так появляется ритуал погребения. Развивается метафизика веры и религия: проблему «преодоления смерти» они решают кардинально, но в воображаемом мире. И это работало.

Таким образом, мы можем отметить на антропологической карте развития «человека» точку, когда «человек» понял смерть: это начало ритуальных захоронений. Cтановится вполне объяснимым, почему в этот же период начинает резко нарастать сложность орудий, использовавшихся «человеком». Зная о «всепроникающей проблеме смерти», «человек» использует орудие не только «для функции» как таковой (что иногда встречается у животных), а может судить: «плохо» или «хорошо» выполнена функция. Тот самый этический метод. Не только: «расколол ли чоппер орех», или «достала ли палочка до муравьев». А: «насколько далеко отодвинуло это орудие от “человека» голод и смерть”? Можно ли отодвинуть их еще дальше? В этом и состоит мощь «этического метода», который мы определили в самом начале как источника Развития.

Иначе говоря, только понимая «существование смерти», мы можем ясно увидеть ее проявления в частностях: чем острее и удобнее камень — тем сильнее удар, чем сильнее удар, тем больше питания, чем больше питания, тем больше энергии у тела, а чем больше энергии у тела, тем дальше от смерти и я, и мое племя, и наш род. Тогда есть смысл обтесать получше камень. Если есть шкура «только чтобы согреться», то мы берем шкуру какая бы она не была и греемся. Но как только появляется «этический метод»: «хороша» ли шкура для того, чтобы подольше сохранить мне тепло и жизнь, или «плоха» настолько, что слишком быстро подпускает ко мне холод и смерть.

Только так появляется смысл, задача и цель улучшить выделку шкуры: а чтобы отрезать шкуру больше, нужен острее и тоньше нож (и он начинает улучшаться), чтобы тоньше выделать шкуру, нужно придумать как (творчество), чтобы лучше сшить, надо найти крепче нитку (исследования и сравнения) и так далее. Томаселло отмечал, что «…невозможно представить человеческую… деятельность… без… установления общих целей и задач…» (с. 279-280). [Томаселло, 2011] А откуда появятся цели и задачи, как не из понимания проблемы?

«Понимание проблемы» или «понимание смерти», или способность «увидеть рамку» вызывают непрерывное Познание и Развитие. Кстати, именно по этой причине надо учиться в школе ;) В идеале ту или иную форму непрерывного развития «человека» вообще нельзя прекращать, пока мы не сумеем перейти в новое качество.

Ведь когда или если «проблема» не понятна сознанию «человека», то она не существует для него, даже когда уже оказывает свое губительное воздействие. Например, пока в «развитых странах» не узнали о специфике вируса COVID-19, там было не принято мыть не запачканные явной грязью руки: таковы издержки высокого уровня жизни. Но аномально высокая смертность заставила осознать цепь проблем: «существует не видимая глазу “грязь” вируса COVID-19, который вызывает болезнь, которая приводит к смерти» порождает «задачу»: «избавиться от “невидимой грязи” вируса»; «задача» находит решение в виде «цели»: «найти способ избавиться от “невидимой грязи” вируса»; и только «цель» побуждает к «действию»: «исследовать методы избавления, найти средства избавления (спирт)»; а уже воплощение «действия»: «взять спирт, промыть руки» преодолевает «проблему»: «вируса на руках нет». И вот «проблема-болезнь», а, в сущности, «смерть», тактически отступает. Так «этический метод» требует постоянного Развития и Познания.

В обратную сторону схема очевидно не работает: «действие» невозможно без «цели», а «цель» без «задачи». На действия без указания инстинкта не будет выделена энергия: это лень. Единственное, что способно заместить побуждение инстинкта — мотивация. Но это уже разумный процесс побуждения к действию. Поэтому животные в общем случае не демонстрируют целенаправленную деятельность, поскольку целей у них нет.

Достижение «цели», «деятельность» — это части процесса «решения» какой-то «задачи». Значит, вне «задачи» не может быть ни «цели», ни «деятельности» по её достижению. А откуда берется «задача»? «Задача»: это нахождение способа преодоления осознанной «проблемы». Невозможно решать задачу, если нет «проблемы». Ни в науке, ни в жизни не бывает «задач без проблем». Даже если вы видите ситуацию, в которой кому-то дают в виде задания явно бесполезную деятельность: до обеда вырыть канаву, а после обеда зарыть ее, то все равно у этой деятельности есть и «цель» (не допустить скуки), и «задача» (придумать деятельность). Просто «проблема» в такой ситуации будет не очевидна, но она не может вообще не существовать. Итак, самое главное: нельзя «решить проблему», не «поняв проблему». Это кажется очевидным, но это надо осознать.

Любое целенаправленное действие «человека»: это свидетельство о решении какой-то, когда-то понятой им «проблемы». Никак иначе раскрыть движущую силу человеческого потенциала Развития не получится. Чем бы не было «внешнее обоснование» деятельности, по цепочке рассуждений оно приходит к проблеме преодоления смерти. Только «познание проблем» порождает их преодоление, то есть Развитие. Не понимая проблем, человеку нечего преодолевать, и никакой деятельности быть не может: ни физической, ни духовной, ни творческой.

Плод древа познания

а от дерева познания добра и зла не ешь от него, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь

— Бытие, 2:17

В основу своих рассуждений о языке я хотел бы положить книгу Дерека Бикертона «Как люди создали язык, как язык создал людей». В целом я согласен с гипотезой Бикертона, обобщающей большой пласт исследований и теорий в области истории развития языка и человека. Но я хотел бы доработать его гипотезу, вводя как средство рекрутирования индексный знак естественного происхождения: «следы в саванне», или книгу следов саванны, которую научился читать проточеловек. Кроме того, Бикертон разбирает язык и его свойство перемещаемости, но явно не говорит о том, что свойство перемещаемости порождает систему времен языка. Также я предлагаю закончить как бы неоконченную Бикертоном мысль: как именно язык приводит к фундаментальному качественному переходу животного в «человека».

С. 22 Итак, чтобы превратиться в язык, значимые единицы описания — слова и знаки — должны быть отделены от конкретных ситуаций и привязаны к концептуальным идеям… относительно тех или иных предметов… отделена от того, что происходит прямо сейчас.

Вот в этом месте я предлагаю «следы» — как индексные знаки естественного происхождения. Человеку не надо был их специально придумывать, а лишь увидеть и понять, что это «знаки, оставленные животными», когда эти знаки сами по себе были привязаны к оставившим их животным как к значениям, а впоследствии и как к концептуальным идеям. Таким образом, саванна — это первая «книга», «прочитанная» предком человека.

С. 23 Идея в том, что первые слова не приносили бы немедленной и ощутимой пользы…

В случае, если мы обращаемся к «следам» как к первым «протословам», то они приносили бы немедленную и ощутимую пользу. Зная, что «вот этот след оставила жертва» — мы идем по следу и питаемся, увеличивая приспособленность. Зная, что след оставил хищник, мы готовимся к сопротивлению — мы увеличиваем приспособленность. Далее, обрабатывая словарь следов и обстоятельств, при которых эти следы появляются, и относительность времени, когда эти следы появились: свежие они или старые, протолюди все больше увеличивали свою приспособленость. Все это давало прямую выгоду, становясь из индексных впоследствии иконическими символомами, когда проточеловек уже сам пытался изобразить графически след для передачи информации другим сородичам.

Исследователями установлено, что графический образ — это объект, доступный для исполнения существом, имеющим вообще руку, и порядка 400 граммов мозга. Физически это уровень австралопитека или шимпанзе. В эксперименте Сьюзан Саваж-Румбо, бонобо Панбаниша оказалась способной нарисовать по собственной инициативе на деревянном полу графические лексиграммы [Саваж-Румбо, 2004]. Значит, и изобразить след протолюди могли, превращая его из индексного в иконический знак. А имея иконический знак, эмоционально соединенный с выкриком СКЖ (системы коммуникации животных), мы имеем уже и протослово. Значит, нет необходимости отделять зарождение слов от приспособленности, которую постулирует Бикертон.

С. 29 проверка на полезность… условие, которому должна удовлетворить теория происхождения языка… уникальность, экологичность, правдоподобие, эгоистичность.

Уникальность. У других видов не оказалось комплекса: мозг (от 400 грамм и выше), индексный знак естественного происхождения (след, имеющий значение для выживания и способный оставаться в экосистеме вне момента «здесь и сейчас»), способность перевести индексный знак в иконический (незагруженные перемещением, и достаточно развитые руки, т.е. опосредованно важно прямохождение).

Экологичность. Только саванна дала проточеловеку целую «книгу следов», а на деревьях у шимпанзе таких знаков нет.

Правдоподобие: естественное происхождение следов исключает ложь, и теория дешевых сигналов не применима. Только на этапе перевода знака из индексного в иконический ложь возможна, но уже мешает рекрутинговой функции.

Эгоистичность: если вокруг следа формируется выгода добычи или безопасности, то можно сказать, что работает как эгоистичность, так и альтруистичность.

С. 36 … как только кусочки — доязыковые концепты — были готовы, … возник протоязык.

Итак, на роль доязыковых концептов, причем представленным во множестве и разнообразии, идеально подходят следы животных: они вмещают весь смысл животного, а так же обстоятельства его существования: бежит он, крадется или волочится раненый. Они оторваны от ситуации «здесь и сейчас», они взывают к способности определить время их нанесения, т.е. построить систему времен. С точки зрения теории происхождения языка: уникальность — только в саванне сложились предпосылки «чтения следов» вне ситуации «здесь и сейчас», т.е. воспринять их как образ, а не как часть ситуации; экологичность — выход из леса в саванны, питание мясом; правдоподобие и эгоистичность очевидны.

Как отмечено у Томаселло (с. 278) про кооперацию и конкуренцию при возникновении языка, совместное внимание и совместное знание, что делает акты референции возможными для отнесения к будущему и прошлому («слон проходил», «слон пройдет обратно»), а сейчас слон отсутствует, но он существует как референт. Коммуникативные намерения, которые формируют взаимные представления о необходимости кооперации и коммуникации. Формирование на основе следов первых конвенций дают появление взаимопонимания и общих интересов. Формирование мотивов информирования и приобщения.

С. 50 Одна из функций, недоступная СКЖ, но хорошо выполняемая языком — это возможность сообщать о том, чего нет прямо здесь и прямо сейчас, непосредственно в доступности для ваших органов чувств, когда вы производите сигнал. … знак-символ замещает объект-референт во времени и на расстоянии…

Здесь Бикертон упоминает элемент, необходимый для создания системы времен в языке, и я с ним полностью согласен. Но, к сожалению, Бикертон не делает на этом акцент, хотя это крайне важно и уникально. Будущее и прошлое появляются только в языке, больше их нигде и ни у кого: ни в природе, ни в реальности не существует. Только в абстрактном разуме «человека» время появляется как концепт, который обретает экзистенциальную сущность в историческом и культурном поле человеческого социума.

С. 55 виды сигналов… указательные и символические. … есть еще третий класс — иконические сигналы. … или его изображение…

С. 56 … большинство слов являются символическими… Откуда берутся символические слова?

Отпечатки, штрихи — это естественно на ровной поверхности саванны. В конце концов следы оставлял и сам проточеловек. А прямоходящие архантропы, уже имея развитые и свободные руки могли имитировать следы, чтобы «переместить» индексный знак в иконическую форму, а затем и в символическую — научившись изображать не только образы следов, но и образы любого предмета или существа.

С. 57 … таким образом, свойство иконичности — наиболее вероятный путь, по которому пошли наши предки в поисках языка.

Таким образом, все вышеуказанные цитаты вполне можно наложить на «след» как на источник «слова»: сначала воспринимается индексный знак, затем при рекрутинге он воспроизводится рукой, а если при этом производится звуковой сигнал СКЖ, то впоследствии он может слиться по смыслу с иконическим знаком и стать «словом»: уже самостоятельным символом, более удобным при оперативном рекрутинге, чем черчение на песке. Ведь тогда даже приближаться не надо к кооперируемой группе: достаточно крикнуть, но уже не так эмоционально, как при СКЖ, а все более и более контролируемо. Этим и будет заниматься эволюция миллионы лет с момента обнаружения следов и их значимости до появления средств контроля звука, областей мозга, совершенствования голосовых органов протолюдей.

С. 115 [про рационалистов] У каждого вида есть действия, которые его представители выполняют лучше всех других, и кто мы такие, чтоб считать, что наши лучшие трюки обладают большей ценностью, чем лучшие трюки животных?

Наши трюки универсальны, а не специализированы. Наши трюки — это «решение проблем» вообще. И это качественно иной подход к Развитию: вот «кто мы такие». Мы выполняем лучше других все, что нам нужно, не меняя даже фенотип. А если нужно, то меняем фенотип без преобразования генотипа: это преобразование тела в спорте, в медицине, косметологии. От пластической и восстановительной хирургии до бионической аппаратуры.

С. 118… различие содержится в нише или нишах, сформированных предками человека, т.к. они существенно отличались от наших обезьян… нам необходимо объяснить не только то, почему у нас есть язык, но также и то, почему у всех остальных видов его нет.… где-нибудь в одой из этих ниш и должно лежать то различие, которое дало нам язык.

Оно там лежит до сих пор. Следы в саванне: индексные знаки.

С. 123… ниша австралопитеков — саванна…

С. 127… не смотря на то, что предупреждающие крики работают не как слова, они обладают двумя свойствами слов… сигналы тревоги не могут сами по себе преобразоваться в слова, они могут помочь понять то, что сигнал может выражать… нечто большее…

Бикертон ищет в предупреждающих криках свойства слов, но предки человека видели следы других животных в саванне в отличие от жизни на деревьях. И не важно, прятались они или охотились, «след» — это и есть то, что ищет Бикертон: иконический знак со свойствами перемещения. К нему можно привязать и крик сигнальной системы в конечном итоге. Так предупреждающий крик СКЖ подхватывает иконический символ, вырастая в концепцию и слово. Ведь главное, что след животного — это не «здесь и сейчас», а это «когда-то вот это было тут». Когда? И запускается система времен. Или «когда-то вот это еще раз будет тут». Когда? По утрам или по вечерам, раз в «три луны» или только в сезон дождей: это не важно, важен сам принцип.

С. 136… расширить территорию за счет того, что искатели научатся читать знаки — горки навоза или сохранившиеся отпечатки…

Ну так вот же оно! «Читать знаки» — это прямое попадание в источник языка. Т.е. человек не придумывал знаки, он их «прочитал», а затем уже и сам начал рисовать и использовать благодаря специфике своего развития (мозг и руки) плюс ниша, которая постоянно давала массу следов как круглосуточный канал новостей.

С. 157 … ашельское ручное рубило … ножи раннего палеолита производились практически без изменений по крайней мере на протяжении почти миллиона лет. … невозможно себе представить, чтобы наш вид стал производить одну и ту же модель машины даже в течение десяти лет…

С. 157 … создатели ручного рубила определенно должны были быть существами совершенно иного рода, чем мы.

Значит, у архантропов еще не было «понимания смерти» (рис. 6). Да, был протоязык, который уже вырабатывал понятия, категории на основе иконических знаков, формировал звуковой ряд языка, синтаксис, способствовал физическому отбору: формировались речевой контроль, зона Брока и область Вернике и так далее. Это как обучение маленького человека языку, только на протяжении двух миллионов лет. К «пониманию проблемы» необходимо подойти с некоторой системой абстрактных понятий, с синтаксисом, организующим язык и взаимодействия абстрактов, категорий и так далее. Не имея возможности увидеть, что за каждой деталью окружающего мира стоит смерть, архантропы не имели и мотивации к развитию своих орудий. Но то, что они развивали протоязык, это точно, т.к. однажды «понимание смерти» пришло, это и был «большой взрыв», та самая «когнитивная революция», как формулирует Юваль Ной Харари, породившя ритуал, культуру, познание и развитие.

С. 157 Нельзя найти такой момент, в который вы взяли бы родителя и его ребенка и смогли скзать: «Этот малыш — настоящий человек, а вот его родитель — нет». Тем не менее где-то на этом долгом пути наше мышление изменилось, и изменилось достаточно быстро…

Такой момент есть: это «понимание смерти». И не зря здесь аналогия с ребенком. Ребенок, еще не понявший смерть как бы «святой», «непорочный», «внеморальный». Дети бегают голенькими на пляже именно по этой причине. И перестают бегать голенькими именно по этой причине. В сюжете об «изгнании из рая» Адам и Ева прикрывают срам только «познав смерть», а познание о ее существовании и есть приобретение категорий «добра и зла». Непорочность ребенка именно в том, что он не понимает ни того, чем опасен для него окружающий мир так же, как не может понять, какой он может нанести вред миру.

Дети обнаруживают осознание смерти в 4-6 лет [Yalom 1999]. Эта критическая «точка перехода» именно что изменяет мышление бесповоротно. Человек полностью пересматривает свое отношение к миру: у него появляется несчастье понять смерть, как и счастье об этом иногда забывать.

С. 170 Но между работой по их построению были долгие периоды безработицы. Вот почему наши предки пользовались одним и тем же ручным рубилом миллион лет.

Нет, скорее они просто не понимали, с какой целью надо улучшать рубило, если оно и так служит своей функции. Не было этического метода: «хуже/лучше». По-другому говоря, соответствует своей нише. Тут надо разделить, в чем права «теория ниш» в приложении к человеку, и чего она дать не может. Права она в том, что действительно, ниша определила условия развития человека, но само «развитие» — это уже вопрос другого уровня. Все–таки динамику модернизации нельзя привязывать только к нишам. В этом случае не было бы смысла так часто модернизировать автомобили, ведь они не меняют нишу вот уже более 100 лет. Но непрерывны исследования по вопросам «преодоления смерти», а именно: повышение безопасности автомобиля для водителя, для пассажиров, для пешеходов, для окружающей среды, для рынков в свете экономического развития и так далее, то есть буквально наше осознание того факта, что за каждой мелочью, в каждой детали заложен потенциал борьбы с гибелью индивидуума, а за ним и общества — именно это подстегивает (не буквально, а разными путями) инженеров, маркетологов, технологов, политиков, потребителей, моду и все, что с этим связано к Развитию. То же было и с рубилами: пока их определяла ниша — да, они менялись только под нишу. Но как только человек (уже «человек»), понял, что если рубило будет хоть чуточку получше, хоть чуточку прочнее, удобнее, острее, легче, то даже эта малейшая деталь или их совокупность может спасти жизнь, дать чуть больше добычи, сделать чуть сильнее и дать прожить чуть-чуть больше. И так в каждой детали: как только была понята проблема — только тогда стартовал процесс непрерывного, бешеного, неостановимого Развития, который только набирает ход, и который уже не зависит ни от каких ниш. Он зависит только от того, что мы знаем о Проблеме: этого вполне достаточно.

С. 178 Нечто, что очень долго смущало палеонтологов, — это огромное количество найденных орудий… их было намного больше, чем требовалось… почему мы находим их разбросанными по огромным территориям и на большинстве нет следов использования?

С. 179… вы не знаете, где обнаружится следующая туша и поэтому раскладываете эти рубила… прячете в стратегических местах

Если мы сейчас нащупываем только средства протоязыка, то они не могли еще мыслить — им было просто нечем создать «концепцию прятания» или «концепцию раскладывания», т.е. протолюди не могли целенаправлено «раскладывать» и «прятать». Если не было языка, то не было и «проблемы», поэтому еще не было «целей» и «задач». Скорее всего, ответ лежит на поверхности: орудия делали по необходимости и тут же их бросали. С одной стороны, поделка была не так сложна, поэтому сделать на месте было легче, чем таскать с собой. А с другой стороны, если «проблема» еще не известна, то откуда задача «таскать с собой рубила», откуда «цель»? Ее нет и быть не может. Это именно та же ситуация, в которой животные: обезьяны и некоторые птицы — вообще все животные, использующие орудия, никак не совершенствуют их, не сохраняют, не улучшают, а после использования просто бросают там же, где они их использовали или хотели использовать. Они делают и используют орудия по факту, в ситуации «здесь и сейчас». Они «не знают», зачем им это надо, т.к. у них нет «понимания проблемы» по причине того, что нет системы времен на основе абстрактного языка. То же было и с архантропами: они только еще вырабатывали язык, и имели дело только еще с накоплением его количественных показателей: категорий, символов, знаков, построения их взаимодействий. Поэтому кумулятивный эффект от действия языка сможет наступить только тогда, когда он «родится». Только когда архантропы поймут, что «проблема» есть не только сейчас, а она есть всегда, и всегда будет в будущем. И только в этом случае понятно, что выбрасывать рубило не нужно — оно пригодится в том будущем, о котором архантроп сможет узнать только тогда, когда заработает язык. «Без будущего» в своем сознании он будет бросать свои рубила там же и в тот же момент, как только потеряет в них сиюминутную надобность. Точно так же, как это делают животные, использующие предметы.

С. 182… условия эволюции языка…

— давление отбора должно быть сильным

Если рассматривать мою гипотезу: «книга следов саваны» как ниша, а уже потом то, что описывает Бикертон: переход с помощью этой «книги» в нишу высших падальщиков, то способность правильно «истолковать» след приводила к улучшению навыков охоты, давала индексный знак, который можно было превратить в иконический, уже графически рукой на песке изображая след, используя это для рекрутирования, а впоследствии и для «протопланирования». Т.е. еще не планирования, т.к. будущего еще нет, т.к. языка нет. А как бы наглядного, «здесь и сейчас планирования» типа: вот следы слонов, или изображение следа слонов, и поэтому туда идет вся группа. Вот следы гиппопотама, или изображение следа гиппопотама, и по нему сейчас идет группа. А когда кто-то соединит сигнал СКЖ с иконикой изображения следа, которая есть в наличии вне времени — она была (значит, здесь был слон), она сейчас есть, она будет, когда мы найдем слона и просигнализируем о нем. Так происходит накопление нескольких процессов, необходимых для будущего языка: иконические знаки, слияние знаков с сигналами СКЖ и появление временного континуума (есть след– значит, здесь было животное — и животное есть там, куда ведет след — и это животное будет у нас на обед).

— давление отбора должно быть уникальным

Сама способность выделять графическую составляющую следов можно рассматривать как уникальную нишу, которой не было у других животных. Например, предкам слонов не было необходимости изучать следы из–за своего физического строения и специфики питания. Дельфины ограничены фактором среды — в толще воды не остаются долговременные графические следы. Но у дельфинов хотя бы есть социализация. Киты слишком крупные даже для социализации. Другие ветви человекоподобных обезьян остались жить на деревьях, где с одной стороны нет «книги следов» на поверхности, а с другой они им и не требовались. Те виды обезьян, которые приспособились к жизни в саванне и питанию растительной пищи, не нуждались в рассматривании следов — они выделяли другие признаки другой питательной ниши. Т.е. выделенная Бикертоном необходимость искать больших животных — именно больших, т.к. они оставляют следы, и именно искать очень подходит к гипотезе о следах как непосредственном ресурсе протоязыка. И вообще, другие животные основывают принцип поиска пищи на более специализированных датчиках: химических рецепторах (чуткое обоняние), звуковых рецепторах (острый слух) или специфического зрения (сумеречное зрение, большая ориентация на движение, собаки и кошки видят детали и цвета хуже человека). Другие животные оказались как бы в ловушках отбора: чем больше отбор специализировал датчики, тем больше они теряли универсальность. С одной стороны это давало им преимущество по отношению к другим видам, но с другой стороны преграждало них выход из клетки «здесь и сейчас». Архантропы же, рассмотрев следы, а главное, поняв, что они означают не «здесь и сейчас», а «там» или «тогда» — вот так они смогли нащупать выход из клетки «здесь и сейчас».

— самый первый случай использования языка должен был быть полностью функциональным

Нахождение добычи по следам — это само по себе функциональное мероприятие. Фокус в том, что архантропов привела к этому ниша по версии Бикертона, с чем я целиком и полностью согласен. А вот то, что именно след давал возможность попробовать:

— перемещаемость

— индексность

— иконичность

— соединяемость

— систему времен; при чем именно «попробовать», т.к. поиск добычи по следам не требует применения всех этих моментов сразу. Они могли бы нарабатываться и использоваться постепенно: вместе и по отдельности, в любой доступной комбинации. Навык мог забываться и быть обретенным вновь, а это давало простор для работы отбора, и эта история могла растянуться и на два миллиона лет, постепенно откладывая в выживающих генах лучшие варианты фенотипов: формирование речевого аппарата в связке со зрением и слухом широкого, а не специализированного спектра, проводить отбор по поведенческим стратегиям социализации и так далее.

— теория не должна противоречить ничему в экологии предшествующих видов

Такая гипотеза полностью ложится в канву современных данных по динамике эволюции Homo. Единственное, что это все же был не язык до тех пор, пока он не дал возможность увидеть «человеку» главную проблему: смерть. Как маленький ребенок, уже умеющий в той или иной степени разговаривать, но еще не понявший, насколько жесток этот мир. А вот на той стадии развития, когда язык становится достаточно исчерпывающим, чтобы «понять проблему» и увидеть «смерть» как проблему, он становится именно языком, способным дать нам мораль как дихотомию отношения к смерти и разум как попытку эту проблему решать, глядя в бесконечную вселенную ее больших и малых проявлений.

— теория должна объяснять, почему другие верили дешевым сигналам

Гипотеза «следа как индексного символа» идеально объясняет, почему все верят этому дешевому сигналу: по тому, что он не является чьей-то манипуляцией, а является символом объективной реальности, которая оставила этот след. Превращая индексный символ в иконический: изображая след для рекрутинга, проточеловек делал следующий шаг. Тут дешевый сигнал уже мог вводить в заблуждение, но помогал отбор. Те особи, которые использовали иконические символы непродуктивно, скорее всего убили и себя, и свои группы в бесплодном метании по саванне. Со временем, когда человек выработал звуковой эквивалент следа, уже было понятно, что символ связан с реальностью и вопрос доверия к символу уже не мог не ассоциироваться с предощущением смерти. Обманутые группы погибали вместе с обманщиками. Не зря «обман» устойчиво маркируется моралью как «зло» и табуируется, т.к. он может привести к смерти. А честность используемого символа спасала группу. Поэтому вопрос «цены сигнала» постепенно отходил на второй план, выдвигая другой параметр: «честность», но он требовал системы оценки: «морали». Все это рождалось и проходило становление одновременно: символы, их связи и значение, отношение к реальности.

— теория должна преодолеть эгоизм приматов

Объективное происхождение следа не предполагает эгоизм или альтруизм в принципе. Наблюдение следа доступно всей группе.

Странно, что Бикертон поставил на первый этап понятия, в то время как понятия — это уже сформированные конвенции, слова. По идее на этом этапе мы имеем только сигналы СКЖ. Поэтому в моей интерпретации мы следуем от подтвержденного источника — того, что есть у животных: СКЖ, учитывая и ту проблему, которая не дает СКЖ стать языком: клетка ограничения «здесь и сейчас», отсутствие перемещаемости сигналов СКЖ.

Вторым этапом Бикертон, судя по всему, описывает всю историю с созданием ниши, рекрутингом и образованием звуковых методов рекрутинга, уже констатируя «разговоры». Правда, без специфически человеческих понятий, т.е. по приведенному им примеру, «звуковыми индексами» или скорее «звуковыми иконами». Я на этом этапе предлагаю более подробно рассмотреть только историю с освоением ниши и того, что дала проточеловеку ниша: не противореча гипотезе Бикертона о нишах и рекрутинге, мы отмечаем, что только саванна могла дать нашим предкам специфические индексные знаки естественного происхождения: естественную и обширную, актуальную и интересную «книгу следов». Новости мы с таким интересом не смотрим, как всматривался каждое утро проточеловек в эту «книгу». Скорее всего можно сравнить эту «книгу» сегодня только с лентой соцсетей :)

В процессе перехода от ниши «низших падальщиков» к нише «высших падальщиков», протолюди могут воспользоваться этими индексными знаками вне ситуации «здесь и сейчас»: выслеживать раненых или отстающих животных, или стада животных. Также протолюди, благодаря прямохождению и развитым верхним конечностям, могут не сами собой изображать, как предлагает Бикертон, а графически (на земле или на песке) воспроизводить, имитировать индексные знаки следов для целей рекрутирования других групп, делая эти знаки иконическими. Т.е. след, оставленный животным — это индексный знак, естественно выпавший из ситуации «здесь и сейчас», и давший проточеловеку картину прошлого и будущего: животное было здесь и животное будет где-то там, если пойти за ним по следу. Затем, используя сценарий Бикертона, мы отправляем рекрутера к другой группе, но если он не в силах взять с собой след, то он вполне может рукой изобразить его на песке, чтобы рекрутируемой группе было понятно, что он имеет в виду. [Саваж-Румбо, 2004] То есть даже нет необходимости изображать животное, если все протолюди когда-либо видели следы. А в саванне есть масса следов, и невозможно, чтобы протолюди не были с ними знакомы с самого раннего детства. Также, невозможно исключить и соединение произвольных, эмоциональных звуковых выкриков СКЖ, вырывающихся при рекрутинге у рекрутеров при демонстрации иконических знаков следов. Тут мы видим целую цепочку:

Животное — Индексный знак (след) — Иконический знак (изображение следа) — выкрик СКЖ, соединенный с иконическим знаком в ситуации рекрутинга дают нам ту самую конвенцию «животного», которую мы ищем. Я бы не назвал это «разговором», но это ли не схема образования специфически человеческого понятия, слова? Понятно, что это все возникло не вдруг и не сразу, а прошло через сотни тысяч лет эволюционного отбора, оказывая влияние на развитие мозговых зон, отвечающих за издание уже контролируемых звуков речи, а не эмоциональных звуков СКЖ. Развитие координации рук для изображения графический копий следов. Развитие дыхательного аппарата, речевого аппарата, способного контролировать звуки, издаваемые вначале эмоционально и сигнально. И если эмоции и звуки СКЖ однажды были проявлены в отсутствие животного, а лишь в присутствии знаков о нем: иконических или индексных, то они постепенно могут переходить «в зону контроля», то есть условно «из зоны эмоций» в будущие зоны речи.

Так мы оказались уже в третьей фазе, когда единство внешних и внутренних факторов развития языка и речи эволюционно направляют как комплексную, взаимосвязанною внутреннюю перестройку организма, так и внешние проявления в виде складывающихся конвенций о понятиях, слов как «звуковых копиях» следа, в параллели с графическим иконическим и индексным символом. Если при виде настоящего льва проточеловек издавал специфический звук СКЖ, а потом издал его при виде индексного знака следа льва в отсутствие настоящего льва, а потом издал его, нарисовав изображение следа в виде иконического знака, символизирующего льва, которого здесь нет и никогда не было, то рано или поздно ему достаточно будет издать звук СКЖ в рамках сложившейся конвенции, придавая ему сущность символа, а не сигнала. И это в конечном итоге и будет словом, понятием и социальной конвенцией. Этот процесс можно назвать становлением языка и эволюцией человека по физическому обеспечению для себя языковой функцией, который продолжался около двух миллионов лет. Понимая базис, от которого отталкивалась вокализация: индексный и иконический символ, мы можем утверждать, что именно он был отправной точкой эволюционного пути языка и эволюционного пути человека от человекообразных обезьян (которым не нужен был речевой аппарат), к человеку, которому этот аппарат уже оказался нужен. Гипотеза состоит в том, что неконтролируемые вокализации постепенно превращались в контролируемые, опираясь на графический знак естественного происхождения: на следы животных, и используя эту систему для качественного улучшения способности к выживанию, переходя в более благоприятную нишу высших падальщиков.

На базе сложившейся таким образом когорты понятий, в разнообразии ситуаций охоты, проточеловек неизбежно начнет комбинировать и соединять отошедшие от СКЖ, и поэтому, контролируемые им сигналы, ставшие словами, осуществляя то или иное смысловое Слияние их между собой. Этот феномен далее будет развиваться как язык, постепенно и неизбежно приобретая в описанной нами ситуации систему времен, тот или иной уровень абстракции и средства для ее выражения: семантику, синтаксис и грамматику. Это был четвертый этап, где схема Бикертона, Хомского (в представлении Бикертона) и моя полностью совпадают.

И вот, на пятой стадии, с помощью языка, проточеловек получил разум: возможность рассуждать, планировать и делать умозаключеня. Но что разум дал ему? Как правило, этот вопрос считается неуместным — разума как будто достаточно, чтобы все специфически человеческие качества начали раскрываться сами по себе. Но я выделяю еще один этап в развитии языка, это своего рода зрелость языка или условия достаточности языка. Я предлагаю обратить внимание на момент, когда и язык уже есть, и разум уже есть, а его качественного эффекта еще нет.

Постепенно выстраивая в сознании абстрактную модель окружающего мира, человек как бы заполняет базу данных окружающих его природных явлений, постепенно достраивая целостную картину мира, находящегося вокруг него. Это нельзя сделать сразу, даже если развитый язык уже есть. Пример этому: дети. Овладевая языком, они далеко не сразу понимают, что мир вокруг них полон опасностей, и грозит им смертью. Это называется «детской непосредственностью», «невинностью». Когда ребенок еще не способен творить «зло», т.к. просто не знает, что такое «зло». Так же он не может распознать и зло в отношении себя: ребенок спокойно может выбежать на дорогу, не глядя по сторонам. А когда же ребенок узнает об этом? Только тогда, когда окажется способен понять смерть, причем понять ее в отношении себя. Такое происходит как правило в 4-5 лет [Yalom, 1999]. То же самое происходило и с проточеловеком.

С. 240… наличие перемещаемости было величайшим шагом… создание истинной перемещаемости, настоящего бегства от здесь и сейчас, в котором увязли все другие виды. Чтобы достичь его, необходимо сначала создать понятия, ментальные символы референции, больше не связанные с появлением конкретных вещей, которые они обозначают. Лишь обладая такими абстрактными понятиями, можно свободно перемещаться в уме сквозь время и пространство, как мы сегодня это делаем в языке и в мышлении… призывные сигналы не были словами. Они были иконическими и/или указательными сигналами

Все правильно, и даже время упоминается. Да, граница действительно есть. И она проходит внутри нашего вида. Когнитивный скачок не был биологическим, как об этом говорит Юваль Ной Харари в книге «Sapiens Краткая история человека». [Харари, 2011] Скачок, или «когнитивная революция» была именно когнитивной, то есть происходящей в сознании, на нейронах мозга.

Момент «понимания» того, что ты за секунду до этого «не понимал», не требует физической перестройки организма. И не важно, «дошла» ли до сознания концепция пространственно-временно́й относительности Энштейна или концепция относительности следов в дикой саванне и будущего обеда.

С. 245… а невозможность существования — это такая задача, с которой не может справиться ни одна СКЖ.

Вот это в точку. Чтобы понять смерть, нужно переместиться в первую очередь не в пространстве, а во времени. Из прошлого опыта увиденной смерти необходимо перенести ее в будущее, где нас еще нет, а затем осознать в настоящем, где мы Dasein, извините за выражение. Именно эта трагедия однажды накрыла человека и только человека: произошло его «изгнание из рая незнания». Животные продолжают жить в этом «раю». Такое изгнание чисто когнитивное явление.

С. 246 Чтобы создать новинку культуры и технологии, сначала нужно соединять мысли организованным и упорядоченным образом.

Прежде чем что-то «создать», необходимо понимать, для чего создать? Сама по себе функция — это еще далеко не Развитие. Если шимпанзе и бонобо, вороны или какие-нибудь другие животные используют приспособления: камни, ветки в виде орудийной деятельности. То они могут использовать это миллионы лет для определенной функции точно так же, как природа в виде генетической мутации наделяет их орудийными приспособлениями естественного происхождения и любого уровня сложности: рогами, копытами, рецепторами, химическими датчиками, магнитными датчиками, эхолокацией — да чем угодно. Но качественно это ничего не меняет. Так и сама по себе связь мыслей не дает старт культуре и технологиям. Эта связность должна сначала дать возможность «понять проблему», чтобы ее вообще можно было решать. Но и это не всё. Для Развития нужен Метод отбора решений. А вот это уже качественный переход, так как в данном случае отбор не физический, как в природе, а абстрактный: в сознании, с помощью универсальных критериев, построенных вокруг абсолютной эксзистенции смерти. Вот только тогда возникает старт культуры и технологий. Потому что понятно, «зачем все это нужно».

С. 271 Процесс создания ниши определяет род занятия представителя вида и, как результат, тип общества, в котором этому виду предстоит жить. Нет разницы, создается ниша под влиянием инстинкта, медленно, миллионы лет, или путем культурного научения, за какие-то тысячелетия. Разницу определяет ниша.

Это серьезная ошибка. Да, теория ниш верно схвачена в плане рассмотрения эволюции видов и формирования предпосылок. Но в чем состоит тогда «качественный переход человека», если ниша как определяла вид, так и продолжает его определять? Если рассматривать описанную ситуацию появления у человека «этики как метода», то мы видим разницу огромную. Собственно, она и объясняет, по какой причине «отбору» нужны миллионы лет, а «этике» достаточно тысячелетий. Что бы ни строили муравьи, у них нет проблемы, задачи и цели. У них нет плана муравейника, и решить, что может быть конструктивно «лучше» или «хуже» они не могут. «Хуже» по отношению к чему или «лучше» по отношению к чему? Если они не знают о смерти, то и метода оценки у них быть не может. Вернее, он есть, но находится вне их. Отбор решает, какой муравейник хуже, а какой лучше, и он не ставит в известность об этом муравьев.

С. 272 Наша ниша дала нам язык, язык дал нам разум, но лишь мудрое использование этого разума сохранит нас свободными представителями человеческого рода.

Тут возникает несколько моментов: ниша дала нам только знаки. А расшифровать и применить их смог только сам человек. Это и дало человеку язык. Да, язык включает систему времен, и только это можно назвать Разумом. Но и Разум можно применить по-разному. Говоря о том, что «…лишь мудрое использование этого разума сохранит нас…», Бикертон незаметно для себя начинает использовать Этический Метод, позволяющий принимать решения о том или ином пути, оценивать этот путь. Значит и Разум — это только базис для Этики. И только Этика позволяет Развитие. Куда же ведет Развитие? Если способность «понять проблему» — это начало пути, то конец пути «преодоление проблемы». Только тогда понятно, что дает нам разум: мы постепенно учимся не только избегать смерти, как вся остальная живая природа. Мы учимся преодолевать смерть. Это и есть та самая «свобода». Это и есть смысл веры в «бессмертие» исключительно человеческой души. Да, только понимание смерти позволяет поверить в бессмертие. Это и есть пусть человека. Пока мы увеличили продолжительность жизни в два раза относительно природной «рамки» своего вида [Mayne, 2019]. Мы расширили ареал своего присутствия во много раз больше, чем позволила бы природные чисто технические характеристики нашего вида: мы летаем в атмосфере и стратосфере, выходим в космос, ведем активную деятельность в океанах, морях и реках. И это все без каких бы то ни было генетических перестроек своего организма. Без отбора, без физической эволюции. Вот в чем сила языка и познания: он изгнал нас из «рая незнания», обрекая на познание и деятельность. Пока основные успехи мы получили на поле технического преодоления: от палки-копалки до ядерного реактора, но эти достижения — не часть человека физически. Существуют и достижения на уровне, который физически есть часть человека: молекулярная биотехнология и генетическая инженерия. Та же вакцинация — это создание дополнительной возможности у своего организма. Вакцинированный человек — уже формально сверхчеловек. По крайней мере «сверх-» того, что у него есть в чистом, природном виде. Возможно, мы сможем взять в свои руки работу, которую раньше проводил отбор: физическое изменение своего организма. Если манипуляции с антителами заставляют наш организм реагировать так, что ему становятся не страшны смертельные вирусы, а манипуляции с ДНК могут избавить человека от ВИЧ, то что мешает в развитии этого направления пойти все дальше и дальше? Ничего. Это и есть «решение проблемы». Напомню, как Аристотелю в его рассуждениях от Этике мешала смерть. Значит, преодоление смерти в том или ином виде и есть «свобода». Та свобода, которая открывает двери к «счастью».

Система времен

Пользуясь материалом Дерека Бикертона, мы установили, как человек «выпрыгивает» из ситуации «здесь и сейчас» с помощью прочтения индексных знаков-следов, преобразующихся в иконические знаки-графику, затем развивающиеся в слова-символы речи, и все они работающие в системе времен языка.

Эту «систему времен языка» можно проиллюстрировать в философских кондициях рассуждениями Мартина Хайдеггера из его сочинения «Бытие и время», где мы обратим внимание на то, чем время так важно для бытия.

С. 240 «Смерть выявлена как экзистенциальный феномен.»

Что ж, прекрасно, начнем с этого.

С. 244 «Со зрелостью плод вполне закончен. Есть ли однако смерть, к которой идет присутствие, законченность в этом смысле? Присутствие правда со своей смертью «закончило свой путь». Обязательно ли оно при этом исчерпало и свои специфические возможности? Не наоборот ли, они у него скорее отняты? И «неисполнившееся» присутствие кончается.»

С точки зрения Живой природы, если можно так сказать, так как у природы нет «точки зрения», смерть является необходимым этапом развития. Поскольку развитие в природе не осознано, то развитие не имеет целей и задач преодоления смерти как проблемы. В этой ситуации сама смерть становится фактором развития. Смерть выступает необходимым механизмом развития: она отсекает то, что завершает цикл, чтобы можно было начать новый. В этом смысле смерть не отнимает, а наоборот, раскрывает те возможности, которые еще не были реализованы созревшим, раскрывшим свои возможности, плодом. Смерть совершает отбор из всех вариантов, которые неустанно предоставляет жизнь. В данном случае Хайдеггер описывает механизм реализации природного развития жизни, предоставление новых и новых возможностей тому, что не получило бы их, не будь созревшая законченность завершенной.

С. 246 «Смерть в широчайшем смысле есть феномен жизни.»

Именно так. Смерть возникает только с появлением жизни.

С. 247-248 «Экзистенциальная интерпретация смерти лежит до всякой биологии и онтологии жизни. Она опять же впервые фундирует всякое биографоисторическое и этнолого-психологическое исследование смерти. «Типология» «умирания» как характеристика состояний и образов, в каких «переживается» уход из жизни, уже предполагает понятие смерти. Сверх того психология «умирания» дает сведения скорее о «жизни» «умирающего» чем о самом умирании. Это лишь отсвет того, что присутствие не впервые умирает или даже не собственно умирает при и в переживании фактичного ухода из жизни. Так же и концепции смерти у первобытных, их отношение к смерти в ворожбе и культе высвечивают прежде всего их понимание присутствия, чья интерпретация требует уже экзистенциальной аналитики и соответствующего понятия смерти.»

Хайдеггер подтверждает ранее выдвинутый нами тезис о том, что всякий ритуал, и всякий культ — даже самый ранний и самый примитивный, в обязательном порядке начинается с представления о смерти. Потому, что нельзя решать непоставленную задачу. Осыпание умершего цветами говорит нам в первую очередь о том, что этим осыпанием решается какая-то задача, в направлении какой-то цели. И это не просто осознание некой ситуативной смерти как события, а осознание смерти как всеобщей неотвратимости для жизни. Сознание смерти как трагического явления, предстоящего для всякой жизни. В этом случае ритуал: это попытка «решить проблему». Хотя бы условно. Придумать то, чего нет, чего никто никогда не видел: вообразить себе такой «мир, вечно продолжающий жизнь». Этот «другой мир» был создан только ради того, чтобы «преодолеть проблему смерти» в мире, где реальное решение пока не найдено. Известно, что до определенного момента в эволюции вида Homo sapiens никакого ритуала не было в принципе. Максимум, что существовало, это «санитарное захоронение»: мертвых просто отбрасывали от стоянки племени. Значит, до появления ритуала протолюди о смерти не знали так же, как не знает о ней живая природа до сих пор.

С. 247-248 «Онтологический анализ бытия к концу не предвосхищает с другой стороны никакого занятия экзистентной позиции в отношении к смерти. Определением смерти как «конца» присутствия, т.е. бытия-в-мире, не выносится никакого онтического решения о том, возможно ли «после смерти» еще другое, высшее или низшее бытие, «продолжает» ли присутствие «жить» или даже, себя «переживая» , «бессмертно». О «потустороннем» и его возможности онтически предрешается не больше чем о «посюстороннем»,словно надо было бы предложить для «наставления» нормы и правила отношения к смерти.»

Здесь мы видим ситуацию, прямо противоположную той, с которой мы начали разбирать этику Аристотеля. Если рассматривать «добро и зло» по отдельности не имеет смысла, так как это дихотомия, то «жизнь» и «смерть» хоть и связаны, но все же это разные сущности. Я бы даже сказал, сущности разных уровней. Жизнь — это грандиозный феномен, до сих пор не познанный наукой: взять некий «прах»: вещество и «запустить» в нем жизнь мы пока не в состоянии. А смерть — это явление, механизм прекращения жизни как феномена, и этим человек овладел вполне. Если на этом основании разделить их, то все встанет на свои места.

Фактически, Хайдеггер задается вопросом об отношении к экзистенции смерти, раз уж эта экзистенция им установлена. И остановись он на этом, то Хайдеггер сформулировал бы мораль так, как формулируем ее мы. Но проходя далее, в абсолютно метафизическое по своей сути «…после смерти…», пытаясь найти онтологическим анализом «онтическое решение», а на самом деле находясь в поле метафизического решении проблемы смерти, он получил как бы «загрязненный материал» для своего «…онтологического анализа…», впутывая сюда «решение проблемы смерти» как неотъемлемую часть феномена жизни. Как будто это представление всегда существовало.

Эти «нормы и правила отношения к смерти», конечно, существуют: это и есть мораль. И только после появления морали человеком порождается метафизическое решение. Отношение к смерти порождается так же, как ко всему, что для нас есть. Видимо, понимание смерти переживается настолько глубоко и трагично, что «решение» о жизни, преодолевающей смерть, присутствует в человеке настолько глубоко неотвратимо, что даже Хайдеггер не может отделить две разные сущности, рассматривая их как единое целое.

Попытка Хайдеггера найти «онтологическое решение» анализом «продолжения-жизни-через-смерть» не удается, и Хайдеггер это признает, не замечая, к сожалению, что, одно лишь «отношение к смерти» выводит нас из мира «естественного отбора», то есть выводит из–под действия механизма естественного отбора, где механизм — это смерть, то есть дает возможность человеку сознательно отказаться от смерти. Не предположить, не найти, не обнаружить, не наткнуться в поисках, а получить возможность «принять решение» об этом. Поэтому человеку больше не нужен отбор. Нам больше не нужна смерть так, как она нужна природе: мы неосознанное развитие отбором заменяем на осознанное развитие методом. Только лишь осознав любую проблему, мы строим метод: начинаем развитие «от задачи», «от проблемы», «к решению» и «к цели». Это и есть момент качественного перехода из животного в человека.

С. 248 Наконец, вне области экзистенциального анализа смерти стоит то, что могло бы подлежать разбору под титулом «метафизика смерти». Вопросы, как и когда смерть «пришла в мир», какой «смысл» она может и должна иметь как зло и страдание в универсуме сущего, необходимо предполагают понимание не только бытийного характера смерти, но онтологии универсума сущего в целом и особенно онтологического прояснения зла и негативности вообще.

А вот всплывает метафизика, которая неявно существовала и в предыдущем абзаце Хайдеггера. Если бы не метафизика, то и речи никакой бы не было о «посюстороннем» или «потустороннем» мире: его именно метафизика создала и больше никто кроме человека о нем знать не знает.

В этом абзаце явно просматриваются устоявшиеся проблемы этики: «зло» как отдельная сущность, «онтологическое прояснение зла и негативности вообще». Как это сделать, если «зло» или «негативность» не существуют без единства с «добром» и «позитивностью»?

Если же мы назначим смыслом «страдания и удовольствия» для животных: неосознанное избежание гибели; а для человека смыслом «добра и зла»: осознанное преодоление смерти, то остается только взяться, собственно, за решение проблемы.

Литература

1. Аристотель Никомахова этика.

2. Бикертон Д. Язык Адама: Как люди создали язык, как язык создал людей. // М.: Языки славянских культур, 2012.

3. Витгенштейн Л. Лекция об этике, 1929.

4. Моисей Бытие: Первая книга Моисеева, Синодальный перевод РПЦ МП, редакция от 2000 года. URL: http://patriarchia.ru/bible/gen/2/#gen-2.17 (дата обращения: 11.11.2019).

5. Ницше Ф. По ту сторону добра и зла.

6. Поппер К.Р. Эволюционная эпистемология.

7. Томаселло М. Истоки человечсеского общения, 2011.

8. Триер, фон Л. Дом, который построил Джек, 2018.

9. Хайдеггер М. Бытие и время.

10. Харари Ю.Н. Sapiens Краткая история человечества.

11. Ясперс К. Общая психопатология.

12. Berta L. Death and the Evolution of Language. / Hum Stud (2010) 33:425–444. DOI 10.1007/s10746-011-9170-4

13. Yalom I.D. Existential Psychotherapy. / N.Y.: “Basic Books”, 1980 М.: «Класс», 1999 Перевод Т.С. Драбкиной

14. Mayne, B., Berry, O., Davies, C. et al. A genomic predictor of lifespan in vertebrates. Sci Rep 9, 17866 (2019). https://doi.org/10.1038/s41598-019-54447-w

15. Olds, J., Milner, P. Positive Reinforcement Produced by Electrical Stimulation of Septal Area and Other Regions of Rat Brain. / Journal of Comparative and Physiological Psychology, 47(6), 1954, 419—427. doi: 10.1037/h0058775

16. Саваж-Румбо, Сьюзан Об обезьянах, которые пишут / URL: https://youtu.be/a8nDJaH-fVE?t=681 (дата обращения: 11.11.2019) https://www.ted.com/talks/susan_savage_rumbaugh_the_gentle_genius_of_bonobos#t-516694

17. Van Evra, J.W. Death. Theor Med Bioeth 5, 197–207 (1984). https://doi.org/10.1007/BF00489491