О стихах Е.Ф. Сабурова написано совсем немного, и очень жаль, потому что Сабуров — действительно большой поэт, в произведениях которого сочетаются невероятная эрудиция и начитанность, умная ирония и при этом какая-то совершенно особая нежность.

Сабуров непростой поэт, он требует от читателя умения расшифровывать бесконечные отсылки и намёки, умения видеть языковую и стилистическую игру — и если вдруг получается разгадать, догадаться, то даже самое, на первый взгляд, невзрачное стихотворение Сабурова может раскрыться совершенно неожиданным образом.

Возьмём, к примеру, его стихотворение о траве. Конечно, это я его так называю про себя, на самом деле оно совсем не о траве — но с этим ещё нужно разобраться.

***

Сквозь смех я услышал шуршание шин,

меня обложил из оконца шофер.

"Серьезней на улицах быть, гражданин, –

ваш долг," — проворчал удрученный мотор.

Над городом в холоде ясного дня

в голубеньком воздухе жалась весна

такая холодная, будто игла

мне морду корябала, душу скребла.

Не глядя я шел и туда я пришел,

где сетка страхует нависший карниз,

где мраморных плит разошедшийся шов

грозит облицовкой обрушиться вниз.

И ахнул я быстро, сглотнувши слова,

и нервничал я, поджидая трамвай:

"Здесь будет трава, ах! здесь будет трава.

Здесь только и будет, что только трава."

***

Итак, о чём здесь речь? Чтобы понять это, мы прежде всего должны будем довериться автору, а значит, предположить, что за простым сюжетом скрывается нечто большее.

М.Л. Гаспаров советует начинать анализ стихотворения с общего впечатления: «я смотрю на стихотворение и стараюсь дать себе отчёт, что в нём с первого взгляда больше всего бросается в глаза и почему». Это значит, что в анализе мы можем отталкиваться от чего угодно — от любого элемента, останавливающего на себе наше внимание. Для нас таким элементом стали повторы.

Мы видим, что от первой к последней строфе количество и лексических, и синтаксических повторов увеличивается: ни одного в первой (здесь нет ни повторов каких-либо слов, ни повторов конструкций — строфа совершенно гладкая, стерильная), по одному повтору от каждого вида во второй строфе (лексический: «холоде», «холодная»; синтаксический: «морду корябала», «душу скребла»), по два в третьей («я шёл», «я пришёл»; «где…», «где…» — это и лексические, и синтаксические повторы одновременно), а четвёртая часть полностью состоит из повторов обоих видов: (первые две строчки устроены одинаково — обе начинаются с союза «и», затем следует инверсия (сказуемое + подлежащее «я»), а затем деепричастный оборот; вторые две строчки не содержат в себе ни одного неповторяющегося элемента, и даже восклицание «ах», которое как будто разбивает эти строки надвое и выделяется из них, на самом деле лишь вторит глаголу «ахнул»).

Получается, что первая, лишённая каких бы то ни было повторов строфа противопоставлена всем остальным, и в особенности последней.

Первая строфа и последняя — это как бы два полюса, и если мы будем воспринимать стихотворение лишь на уровне сюжета, то совершенно непонятно, по каким параметрам мы можем сопоставить эти две части. Мы запомним этот вопрос и вернёмся к нему чуть позже — он является ключевым для понимания стихотворения.

А теперь давайте посмотрим, что из себя представляет первая строфа:

Сквозь смех я услышал шуршание шин,

меня обложил из оконца шофер.

"Серьезней на улицах быть, гражданин, –

ваш долг," — проворчал удрученный мотор.

Совершенно очевидно, что это — стилизация под советскую поэзию (помимо общего строения фразы, о советских стихах напоминает обращение «гражданин» и апелляция к некоему долгу). Если говорить ещё точнее — это стилизация под детские стихи советских поэтов: во-первых, характерное для детских стихов звукоподражание («услышал шуршание шин» — протяжное «шшш», «проворчал удручённый мотор» — раскатистое «ррр»); во-вторых, одушевление предметов («проворчал мотор»); в-третьих, явный назидательный характер четверостишия — лирическому герою рассказывают о том, как вести себя правильно.

Теперь будем работать с обеими строфами сразу — с первой и четвёртой — и постепенно продвигаться в логике стихотворения.

Итак, первая строфа написана гладко, ровно, стилизована под советскую поэзию и содержит в себе обращение к лирическому герою — он должен вести себя как серьёзный гражданин и думать о своём долге.

Последняя строфа, наоборот, совершенно не гладкая, она вся состоит из повторов и каких-то явных нелепостей (как можно ахнуть быстро? с чего бы герою нервничать?). При этом главный предмет описания в этой строфе — чувства лирического героя, который ждёт появления травы — чего-то очень красивого и никак не связанного с долгом, с серьёзностью, с обязанностями гражданина, то есть вроде как чего-то ненужного в рамках этого мира.

И ахнул я быстро, сглотнувши слова,

и нервничал я, поджидая трамвай:

"Здесь будет трава, ах! здесь будет трава.

Здесь только и будет, что только трава."

То есть противопоставление первой строфы и последней, которое мы обнаружили благодаря анализу лексических и синтаксических повторов, — это противопоставление долга, навязываемого лирическому герою, и чувств, которые он испытывает, ожидая появления чего-то прекрасного и вместе с тем бесполезного.

При этом о долге нам говорится вычурным и напыщенным языком, присущим советской поэзии, а о красоте нам рассказывается с помощью «неправильного», спотыкающегося и совершенно нефункционального языка — языка повторов, образующих причудливую вязь.

Единственное предположение, которое логично вытекает из этого наблюдения и которое всё расставляет по местам, следующее: на самом деле речь идёт о двух разных представлениях о назначении поэта и поэзии.

Первое представление, ярче всего выраженное именно в советской идеологии, к которой отсылает нас первая строфа, связано с тем, что поэт должен быть «серьёзен», что прежде всего он должен быть гражданином, и его гражданский долг заключается в том, чтобы изобличать пороки, писать о том, что хорошо, а что — плохо, заключать в красивую поэтическую форму простую и ясную мораль (лучше всего эта мысль отражена в стихотворении Н.А. Некрасова «Поэт и гражданин», стихотворении, которое неслучайно стало хрестоматийным в советское время).

Другое представление о поэзии мы видим в последней строфе — это поэзия нефункциональная, не назидательная, свободная от каких-либо обязательств и размышлений о долге, это поэзия, неспособная рассказать нам какую-либо историю, а повторяющая и повторяющая одно и то же единственно ради красоты.

[Если говорить о возможных отсылках в этом стихотворении, то здесь мы можем вспомнить, что одна из самых известных статей Мандельштама «Слово и культура», посвящённая размышлениям о том, какой должна быть настоящая поэзия, начинается так: «Трава на петербургских улицах — первые побеги девственного леса, который покроет место современных городов». Можно вспомнить и Ахматову с её классическим: «Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда, / Как желтый одуванчик у забора, / Как лопухи и лебеда»].

Итак, в первой строфе к нашему лирическому герою, который на самом деле является поэтом, обращаются как к гражданину — у поэта есть долг, и его стихи должны соответствовать некоему идеалу, образцу. Поэту стоит быть «серьёзным», а его стихам — назидательными.

В последней строфе герой ждёт появления новых стихов — «неправильных», косноязычных, но настоящих — не служащих ничему иному, кроме как красоте.

И ключевым предметом описания в последней строфе является состояние лирического героя: «И áхнул я бы́стро, сглотну́вши словá, / И нéрвничал я́, поджидáя трамвáй» (обратим внимание, что благодаря такому построению строк интонационно оба раза выделяются именно те слова, которые обозначают состояние героя: «ахнул» и «нервничал»).

Если речь идёт всего лишь о том, что через некоторое время карниз упадёт, а на его месте вырастет трава, то никак нельзя объяснить взволнованное состояние нашего героя. Волноваться тут, в общем-то, нечего. Но если речь идёт о поэте, который ждёт появления новых — своих — стихов, тогда это состояние становится понятным.

А теперь совсем гипотетически, очень осторожно, попробуем обратиться к одному из самых классических стихотворений, описывающих подобное состояние:

***

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон,

В заботах суетного света

Он малодушно погружен;

Молчит его святая лира;

Душа вкушает хладный сон,

И меж детей ничтожных мира,

Быть может, всех ничтожней он.

Но лишь божественный глагол

До слуха чуткого коснется,

Душа поэта встрепенется,

Как пробудившийся орел.

Тоскует он в забавах мира,

Людской чуждается молвы,

К ногам народного кумира

Не клонит гордой головы;

Бежит он, дикий и суровый,

И звуков и смятенья полн,

На берега пустынных волн,

В широкошумные дубровы…

Давайте пока воспользуемся этим стихотворением как некоей путеводной нитью. Здесь описываются три состояния: первое — душа поэта «вкушает хладный сон», второе — поэт слышит «божественный глагол» (давайте условно назовём это состояние вдохновением), третье — поэт полон «звуков и смятенья» и ищёт одиночества.

То есть прежде чем поэт напишет стихотворение, он должен испытать особое чувство — в данном случае он слышит «божественный глагол».

Есть ли в нашем стихотворении о траве какая-либо строфа или строка, где поэт входит в состояние, подобное этому? Да, есть. Это вторая строфа:

Над городом в холоде ясного дня

в голубеньком воздухе жалась весна

такая холодная, будто игла

мне морду корябала, душу скребла.

Что мы здесь видим с формальной точки зрения?

Во-первых, уже здесь появляются повторы, что свидетельствует о том, что эта строфа некоторым образом противопоставляется первой.

Во-вторых, эта строфа полностью состоит из слов, описывающих тактильное и зрительное восприятие лирического героя: «холод», «ясный день», «голубенький», «холодная», «корябала», «скребла».

Ни в одной другой строфе такого нет.

Можно сделать вывод, что именно в этой строфе восприятие мира у лирического героя крайне обострено.

В-третьих, в этой строфе (опять-таки, в единственной!) нет местоимения «я», зато есть «мне морду корябала», «душу скребла» — мы видим, что лирический герой пассивен, что он претерпевает некое воздействие внешнего мира, причём воздействие, которое мир оказывает сначала на тело нашего героя, а потом на душу — и это чрезвычайно важно!

А теперь посмотрим, что это за образ.

Главное действующее лицо во второй строфе — весна. Она находится «над городом» — то есть сверху, и именно оттуда — сверху — обрушивается на нашего героя.

такая холодная, будто игла

мне морду корябала, душу скребла.

Давайте подумаем над этими строчками: обычная швейная иголка не предназначена для того, чтобы ей что-то корябали и скребли, такой иголкой скорее протыкают, прокалывают. Либо мы имеем дело с крайне неточным образом, либо речь идёт о какой-то другой игле. Всё встанет на свои места, если мы предположим, что весна сравнивается с грамофонной иглой, которая скребёт по пластинке, заставляя её звучать.

Тогда у нас возникает совершенно иная картина: поэт — это грамофонная пластинка, которая может заиграть лишь тогда, когда на неё особым образом воздействует прикасающаяся к ней игла.

Итак, вторая строфа у нас посвящена тому, что герой испытывает воздействие внешнего мира, весны и оказывается готов «зазвучать». Чем вам не прикосновение божественного глагола? Только в стихотворении Пушкина ничего не говорится о том, что чувствует поэт от подобного прикосновения, а у Сабурова эти чувства описаны очень подробно — это холодное и ясное ощущение того, что мир направлен на тебя и хочет через тебя заговорить.

Теперь перечитаем третью строфу:

Не глядя я шел и туда я пришел,

где сетка страхует нависший карниз,

где мраморных плит разошедшийся шов

грозит облицовкой обрушиться вниз.

Прокомментируем её, исходя из первой строфы. В самом начале к нашему герою обращались с требованием быть серьёзным и помнить о долге. Как мы знаем, в советской идеологии идея исполнения долга очень тесно переплетена с идеей совершения подвига, героического поступка. Долг — это не что-то будничное и обыденное, это накал, надрыв, смерть под пулемётом, молчание под пыткой, пятилетка в четыре года и т.д.

И в третьей строфе мы видим ситуацию, которая как раз годится для подвига, требует его! Здесь всё буквально кричит об опасности: «сетка страхует нависший карниз», «разошедшийся шов», «грозит облицовкой обрушиться вниз».

Вот он — шанс исполнить свой гражданский долг, шанс кого-нибудь спасти, предотвратить катастрофу!

Но лирический герой бездействует. Он не хочет исполнять никакой долг. Назначение поэта — в том, чтобы создавать бесполезную красоту, а не в том, чтобы кого-то спасать, кого-то учить или кого-то наставлять. Это тот самый поэт Пушкина, против которого выступает Гражданин в стихотворении Некрасова; тот самый поэт, который рождён «Не для житейского волненья / Не для корысти, не для битв», а только для «вдохновенья, для звуков сладких и молитв».

Нашего лирического героя не интересуют заботы этого мира, он охвачен предчувствием рождения стихов (о чём свидетельствует и увеличивающееся количество повторов).

Перечитаем ещё раз Пушкина:

Бежит он, дикий и суровый,

И звуков и смятенья полн,

На берега пустынных волн,

В широкошумные дубровы…

Мы видим, что поэт а) испытывает смятение, б) «полон звуков», а не слов — то есть речь идёт о смутном мелодическом образе будущего стихотворения, в) ищёт одиночества

А теперь перечитаем заключительную строфу стихотворения Сабурова –

И ахнул я быстро, сглотнувши слова,

и нервничал я, поджидая трамвай:

"Здесь будет трава, ах! здесь будет трава.

Здесь только и будет, что только трава."

— и увидим, что эту строфу, пожалуй, можно проинтерпретировать как иронически сниженное описание точно такого же состояния. Вместо «смятенья полн» — «нервничал», вместо «звуков полн» — «ахнул, сглотнувши слова» (обратим внимание: лирический герой у Сабурова молчит! он не произносит эти слова), вместо «бежит на берега пустынных волн» — «поджидая трамвай». Увы — как ни прозаично (вот вам и фирменная сабуровская ирония) — не имея возможности убежать в широкошумные дубровы, современные поэты уезжают на трамваях.

Что ещё важно в последней строфе? Важно то, что в состоянии вдохновения лирический герой не обращает внимания на тот мир, который его окружает. «Здесь будет трава» — взгляд лирического героя устремлён в будущее, он видит то, что недоступно другим, и описывает это видéние особым, поэтическим, образом.

И если советская идеология говорит нам о том, что поэт — это прежде всего гражданин, то Сабуров (опять-таки вслед за Пушкиным) отвечает, что поэт — это пророк и что его речь принадлежит тому, что больше человека.

соавтор интерпретации — Р.Х. Чудин

Узнать больше о Е.Ф. Сабурове можно на сайте, посвящённом его жизни и творчеству: http://saburov.org