Create post

О власти

Личность — не придаток социума, не объект его модуляций, но нечто, что действует вопреки схваченной цепи иерархических отношений институтов и индивидов; социум воспроизводит готовые форматы тождественности. Личность, в свою очередь, несёт в себе собственный закон, благодаря своей внеположности социуму; личность видит социум в качестве источника репродукции отношений, исключительно как систему, заключающей язык в рамки идеологии, потому социум знает, что есть норма и что есть отход от нормы. Личность видит нормы, отличает их вариативности; норма — это элемент власти, но не категория баланса. И сам генезис личности не является проектом внутрисоциальным, поступательным и распределённым на отдельные этапы эволюции; если общество возможно постороить и выделить несколько слоёв или уровней конструкции, то личность будет фактом разрыва пути согласно данной конструкции. Можно понизить уровень преступности, но нельзя понизить уровень личности — только свести на нет, полностью вытравить. Так, личность — это скачок от той негативности, что имманентна социуму как области, не терпящей внешнего, к негативности, что сгенерирована личностью, то есть тот тип негативности, который нельзя ввести в кодексную структуру путём добавления отдельной статьи. В конституции не бывает поправки, касаемой того, что в конституции в принципе быть не может.

Личность безумна, поскольку невозможна, ибо на деле она оказывается символом человека в человеческом обществе. Личность есть корень самой себя, это борьба и отвоёвывание себя у серий идентичностей, которые уже прошили твоё тело, твой труп. Само по себе безумие личности — не безумие патологическое, явно подходящее для больничных застенок, поскольку мы имеем в виду безумие инспирированное и центростремительное, бунтующее. Можно привести в пример Хайдеггера с его словами о воле; в его разговоре о cogito невозможно отделаться от представления о воле как о желании себя, преодолевающим вновь и вновь любые стремления. Подобное «вновь и вновь» — то, что отличает присутствие личности среди насаждающихся запретов и локализаций, производимых властью. Вновь и вновь личность снимает прежде всего её собственные ограничения, восхваляется собственной жаждой не быть собой; со стороны же власти человек есть то, что он есть, в противном же случае его экзистенциальный шаг будет расценен как попытка опрокинуть власть. Но власть остаётся в порядке. Границы стоят, вокруг же горят идеи их приступа и низвержения. Безумие имеет виртуальную природу, но никак не налично данную, ведь в последнем случае безумие будет иметь номерной указатель в перечне психических заболеваний. Власть не может хранить себе в экзистенцию, поскольку экзистенция не носитель обозначений, а их ирония.

Нельзя сказать, что личность есть, куда более подходящим будет тезис «пока есть», ведь присутствие личности равнозначно усилию человека быть для себя собственным законодательством, собственным условием — бунт против власти ради момента наименования данной власти, её овнешнения и сведения к варианту среди вне-властных структур. Власть отличается крайней степенью нетерпимости к цельности; власть бесконечно дробит микрокосм до масштабов макрокосма, раз за разом аннигилируя черты родства между последними. Если человек в концепте личности — это, по сути, модель человека как государства, то власть — это модель гражданина в государстве, когда от гражданина ничего, кроме собственного факта существования в процессе обмена как объекта обмена не требуется. Человек расхищен структурами, которые и без него отлично выполняют его работу. Государство приватизирует и распоряжается даже телом человека; любое медицинское вмешательство — вмешательство юридического порядка, отнюдь не физиологического.

Личность есть то, что социум всегда называет иным, что всегда обозначается только нарицательным именем и что имеет в себе угрозу уничтожения социума, поскольку внешнее всегда есть то, что социуму противостоит.

Человек желает найти исток в себе, рискнув прежней identity; социум же, представляя себя в качестве истока, обеспечивает индвида подобным identity.

Мир в социуме — это только данный мир и никакой иной; мир в личности — возможность любого мира как завершённости, жеста. Если провести параллель между языком и социумом, которые заняты установлением границ и запретов, то личность — это речь, ускользающая от взора власти, что вскрывает властную структуру как всего лишь структуру. Разумеется, личность не несёт в себе гарант собственного дления, и власть всегда остаётся властью, но столь же очевиден и тот факт, что говорить о власти помимо личности невозможно, поскольку в противном случае любая речь останется лишь осуществлением власти.

Бодрийяр пишет: «Воины похоронили себя в пустыне, на сцене остались лишь заложники, в том числе и все мы…» — в данном троеточии заключёно окончание фразы, но, мне кажется, всё уже сказано, и Бодрийяр просто пускает стилистику на холостом ходу, чтобы люди нашли успокоение: они в плену у кого-то, и раз есть некий «кто-то», некая фигура, пусть даже не персонифицированная, значит, с ней можно совладать. Однако, это не так, и люди являются заложниками по сути, мы заочные смертники. Не нужно никаких средств принуждения, ведь они везде, власть давно перестала орудовать огнём и мечом, власть не стращает, а даёт человеку свободу. Мы не хозяева себя, зато мы вольны, нам всё представлено в чистом виде, и экран монитора, подобно всевидящему оку, не станет цензурировать отображаемое, а лишь расширит композицию и обострит перспективу. Мы должны видеть всё, ведь мы как никак судьи. Власть отказалась от своих тяжёлых доспехов и почти изничтожила себя, став собственным оством. Власти нет — но также можно заявить, что власть есть.

Бодрийяр весьма интересно говорит о поэзии, фактически, поэзия — это снятие языка, отмена кодированного различия, отмена власти. Поэзия — это игра, которая становится собственной сутью. Бодрийяр ловко манипулирует терминами; он заядлый игрок, а текст, который Бодрийяр сжимает и разжимает как раз при помощи методологического подхода, позволяет длить мысль, которая никак не может быть сведена к какому-либо из моментов коммуникации. Мысль есть дление. Что противится знаку, так это то, что может умереть случайно, незаметно, внезапно, безвозвратно кануть в пропасть. Поэзия — дыры в языке. Поэзия опрокидывает экономику языка. Именно потому, что Бодрийяр темпорализует событие посредством текста (в ином случае его нарратив был бы целиком и полностью тождественнен тексту, и не было бы ничего помимо текста), мы можем говорить о смысле не как о кодированной конструкции, но как о смыслообразующем патосе. Активность, вскрытая языковой игрой и оставляющая её позади.

Философ есть единство и импульсивность стиля. Не вопрос «как?», не аспект формы должен быть при этом затронут. Содержание, форма, концепт, проблема, предмет, субъект и др. — это не более чем элементы игры, где сама игра — вершительница самой себя. Нет, я не отказываюсь от иных областей в пользу всепоглощающего и тупого универсализма, когда, сталкиваясь с непониманием, разум объявляет единое главенствующим выступом в дискурсе. Философия есть стиль, поскольку последний сам человек — то, что выходит за рамки человека к бытию и некоей невидимой летописи, где история меняет свои сути,как маски — с невероятной быстротой. Стиль порождает текст, поскольку мир фатален исключительно в тексте, который имеет границы, но сам, подобно границе, проваливается вглубь себя как тектонический разлом. Я будто кожей ощущаю, как рябит воздух вокруг, но, должно быть, это обыкновенное физическое недомогание, и с помощью метафор я пытаюсь рассеять конкретную перцепцию до её жалкого сухого остатка. Или наоборот, благодаря той «мета» в метафоре, которая и открывает разломы, издающие сияние ритуального и виртуального — невозможное в мире, но вместе с этим и утверждающее этот мир как всего лишь действительный, я стремлюсь обратить перцепцию образом, который прочно войдёт в моё тело, примерит на себя бытие. Возможно, метафоризируя (беспардонно открывая границы, словно разлиновывая пространство, одновременно опровергая его в качестве универсального эквивалента), я пытаюсь увидеть бытие, войти в присутствие. Только на границах возможен этот опасный ход. Произнося слово, не я его произношу, а некто иной, пронзённый кодом; но тело, отдавая ранами бытия (со-бытий), во вздохах между фразами заставляет вспомнить об утраченном человеке.

Речь колеблется между звуком, который только едва присущ говорению, и самим говорением, имеющему тематическую плоть. Фонема предстоит и противостоит слову, подтачивая его, обращая прахом его лексическое и семантическое начало. Нет фонемы, есть только фонемы; множественность единична, поскольку мы дышащие существа, и сам смысл есть ритм дыхания. Бытие сродни воздуху, свету и звуковым колебаниям. Взять Фуко — он философ в том плане, что овевает свои темы стилем. Он говорит об истории тюрем, о системе правосудия, играя дыхательными методиками. Что же тогда текст? В последнюю очередь можно предположить, что он выполняет лишь коммуникативную функцию. Да и какую угодно функцию, ориентированную на взаимодействие субъектов в реальном и настоящем историческом контексте; подобные тексты олицетворяют вездесущее и неистребляемое господство знаков. Эти тексты есть симуляция. Тексты Фуко — завершённые машины, производящие свет и воздух. Бесплотность и призрачность смысла доказывает его онтологическую суть — необратимость. Бытие фатально. Только оно может умереть. Только время в бытии имеет конец, что не свойственно часам. Часы — это знаковая бесконечность мира коммуникаций. Дешифровка — только воспроизводство знаков, но никак ни их убийство. Философы — бандиты, хулиганы, боевики, экстремисты. Когда философ приходит, после него не остаётся ничего — лишь руины свершившегося праздненства. Для иного человека «транзитивность» — строгий термин, но для другого — всего навсего фонема. Философия — дело невозможного, поэтому философия стремится к излишней иронии, излишней драматизации; взять вещь и возвести её в абсолютную степень — это образ. Корень человека заключён не в исторической эволюции, а в бессмертии стиля. Пустая трата времени обозначать стиль как очередную часть какого бы то ни было декора.

Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About