Личность — не придаток социума, не объект его модуляций, но нечто, что действует вопреки схваченной цепи иерархических отношений институтов и индивидов; социум воспроизводит готовые форматы тождественности. Личность, в свою очередь, несёт в себе собственный закон, благодаря своей внеположности социуму; личность видит социум в качестве источника репродукции отношений, исключительно как систему, заключающей язык в рамки идеологии, потому социум знает, что есть норма и что есть отход от нормы. Личность видит нормы, отличает их вариативности; норма — это элемент власти, но не категория баланса. И сам генезис личности не является проектом внутрисоциальным, поступательным и распределённым на отдельные этапы эволюции; если общество возможно постороить и выделить несколько слоёв или уровней конструкции, то личность будет фактом разрыва пути согласно данной конструкции. Можно понизить уровень преступности, но нельзя понизить уровень личности — только свести на нет, полностью вытравить. Так, личность — это скачок от той негативности, что имманентна социуму как области, не терпящей внешнего, к негативности, что сгенерирована личностью, то есть тот тип негативности, который нельзя ввести в кодексную структуру путём добавления отдельной статьи. В конституции не бывает поправки, касаемой того, что в конституции в принципе быть не может.

Личность безумна, поскольку невозможна, ибо на деле она оказывается символом человека в человеческом обществе. Личность есть корень самой себя, это борьба и отвоёвывание себя у серий идентичностей, которые уже прошили твоё тело, твой труп. Само по себе безумие личности — не безумие патологическое, явно подходящее для больничных застенок, поскольку мы имеем в виду безумие инспирированное и центростремительное, бунтующее. Можно привести в пример Хайдеггера с его словами о воле; в его разговоре о cogito невозможно отделаться от представления о воле как о желании себя, преодолевающим вновь и вновь любые стремления. Подобное «вновь и вновь» — то, что отличает присутствие личности среди насаждающихся запретов и локализаций, производимых властью. Вновь и вновь личность снимает прежде всего её собственные ограничения, восхваляется собственной жаждой не быть собой; со стороны же власти человек есть то, что он есть, в противном же случае его экзистенциальный шаг будет расценен как попытка опрокинуть власть. Но власть остаётся в порядке. Границы стоят, вокруг же горят идеи их приступа и низвержения. Безумие имеет виртуальную природу, но никак не налично данную, ведь в последнем случае безумие будет иметь номерной указатель в перечне психических заболеваний. Власть не может хранить себе в экзистенцию, поскольку экзистенция не носитель обозначений, а их ирония.

Нельзя сказать, что личность есть, куда более подходящим будет тезис «пока есть», ведь присутствие личности равнозначно усилию человека быть для себя собственным законодательством, собственным условием — бунт против власти ради момента наименования данной власти, её овнешнения и сведения к варианту среди вне-властных структур. Власть отличается крайней степенью нетерпимости к цельности; власть бесконечно дробит микрокосм до масштабов макрокосма, раз за разом аннигилируя черты родства между последними. Если человек в концепте личности — это, по сути, модель человека как государства, то власть — это модель гражданина в государстве, когда от гражданина ничего, кроме собственного факта существования в процессе обмена как объекта обмена не требуется. Человек расхищен структурами, которые и без него отлично выполняют его работу. Государство приватизирует и распоряжается даже телом человека; любое медицинское вмешательство — вмешательство юридического порядка, отнюдь не физиологического.

Личность есть то, что социум всегда называет иным, что всегда обозначается только нарицательным именем и что имеет в себе угрозу уничтожения социума, поскольку внешнее всегда есть то, что социуму противостоит.

Человек желает найти исток в себе, рискнув прежней identity; социум же, представляя себя в качестве истока, обеспечивает индвида подобным identity.

Мир в социуме — это только данный мир и никакой иной; мир в личности — возможность любого мира как завершённости, жеста. Если провести параллель между языком и социумом, которые заняты установлением границ и запретов, то личность — это речь, ускользающая от взора власти, что вскрывает властную структуру как всего лишь структуру. Разумеется, личность не несёт в себе гарант собственного дления, и власть всегда остаётся властью, но столь же очевиден и тот факт, что говорить о власти помимо личности невозможно, поскольку в противном случае любая речь останется лишь осуществлением власти.

Бодрийяр пишет: «Воины похоронили себя в пустыне, на сцене остались лишь заложники, в том числе и все мы…» — в данном троеточии заключёно окончание фразы, но, мне кажется, всё уже сказано, и Бодрийяр просто пускает стилистику на холостом ходу, чтобы люди нашли успокоение: они в плену у кого-то, и раз есть некий «кто-то», некая фигура, пусть даже не персонифицированная, значит, с ней можно совладать. Однако, это не так, и люди являются заложниками по сути, мы заочные смертники. Не нужно никаких средств принуждения, ведь они везде, власть давно перестала орудовать огнём и мечом, власть не стращает, а даёт человеку свободу. Мы не хозяева себя, зато мы вольны, нам всё представлено в чистом виде, и экран монитора, подобно всевидящему оку, не станет цензурировать отображаемое, а лишь расширит композицию и обострит перспективу. Мы должны видеть всё, ведь мы как никак судьи. Власть отказалась от своих тяжёлых доспехов и почти изничтожила себя, став собственным оством. Власти нет — но также можно заявить, что власть есть.

Бодрийяр весьма интересно говорит о поэзии, фактически, поэзия — это снятие языка, отмена кодированного различия, отмена власти. Поэзия — это игра, которая становится собственной сутью. Бодрийяр ловко манипулирует терминами; он заядлый игрок, а текст, который Бодрийяр сжимает и разжимает как раз при помощи методологического подхода, позволяет длить мысль, которая никак не может быть сведена к какому-либо из моментов коммуникации. Мысль есть дление. Что противится знаку, так это то, что может умереть случайно, незаметно, внезапно, безвозвратно кануть в пропасть. Поэзия — дыры в языке. Поэзия опрокидывает экономику языка. Именно потому, что Бодрийяр темпорализует событие посредством текста (в ином случае его нарратив был бы целиком и полностью тождественнен тексту, и не было бы ничего помимо текста), мы можем говорить о смысле не как о кодированной конструкции, но как о смыслообразующем патосе. Активность, вскрытая языковой игрой и оставляющая её позади.

Философ есть единство и импульсивность стиля. Не вопрос «как?», не аспект формы должен быть при этом затронут. Содержание, форма, концепт, проблема, предмет, субъект и др. — это не более чем элементы игры, где сама игра — вершительница самой себя. Нет, я не отказываюсь от иных областей в пользу всепоглощающего и тупого универсализма, когда, сталкиваясь с непониманием, разум объявляет единое главенствующим выступом в дискурсе. Философия есть стиль, поскольку последний сам человек — то, что выходит за рамки человека к бытию и некоей невидимой летописи, где история меняет свои сути,как маски — с невероятной быстротой. Стиль порождает текст, поскольку мир фатален исключительно в тексте, который имеет границы, но сам, подобно границе, проваливается вглубь себя как тектонический разлом. Я будто кожей ощущаю, как рябит воздух вокруг, но, должно быть, это обыкновенное физическое недомогание, и с помощью метафор я пытаюсь рассеять конкретную перцепцию до её жалкого сухого остатка. Или наоборот, благодаря той «мета» в метафоре, которая и открывает разломы, издающие сияние ритуального и виртуального — невозможное в мире, но вместе с этим и утверждающее этот мир как всего лишь действительный, я стремлюсь обратить перцепцию образом, который прочно войдёт в моё тело, примерит на себя бытие. Возможно, метафоризируя (беспардонно открывая границы, словно разлиновывая пространство, одновременно опровергая его в качестве универсального эквивалента), я пытаюсь увидеть бытие, войти в присутствие. Только на границах возможен этот опасный ход. Произнося слово, не я его произношу, а некто иной, пронзённый кодом; но тело, отдавая ранами бытия (со-бытий), во вздохах между фразами заставляет вспомнить об утраченном человеке.

Речь колеблется между звуком, который только едва присущ говорению, и самим говорением, имеющему тематическую плоть. Фонема предстоит и противостоит слову, подтачивая его, обращая прахом его лексическое и семантическое начало. Нет фонемы, есть только фонемы; множественность единична, поскольку мы дышащие существа, и сам смысл есть ритм дыхания. Бытие сродни воздуху, свету и звуковым колебаниям. Взять Фуко — он философ в том плане, что овевает свои темы стилем. Он говорит об истории тюрем, о системе правосудия, играя дыхательными методиками. Что же тогда текст? В последнюю очередь можно предположить, что он выполняет лишь коммуникативную функцию. Да и какую угодно функцию, ориентированную на взаимодействие субъектов в реальном и настоящем историческом контексте; подобные тексты олицетворяют вездесущее и неистребляемое господство знаков. Эти тексты есть симуляция. Тексты Фуко — завершённые машины, производящие свет и воздух. Бесплотность и призрачность смысла доказывает его онтологическую суть — необратимость. Бытие фатально. Только оно может умереть. Только время в бытии имеет конец, что не свойственно часам. Часы — это знаковая бесконечность мира коммуникаций. Дешифровка — только воспроизводство знаков, но никак ни их убийство. Философы — бандиты, хулиганы, боевики, экстремисты. Когда философ приходит, после него не остаётся ничего — лишь руины свершившегося праздненства. Для иного человека «транзитивность» — строгий термин, но для другого — всего навсего фонема. Философия — дело невозможного, поэтому философия стремится к излишней иронии, излишней драматизации; взять вещь и возвести её в абсолютную степень — это образ. Корень человека заключён не в исторической эволюции, а в бессмертии стиля. Пустая трата времени обозначать стиль как очередную часть какого бы то ни было декора.