Предлагаем интервью с Агамбеном, взятое в 2012 Жульеттой Церф. Оно доступно в интернете в оригинальной французской версии и в переводе на английский. Агамбен понятно рассказывает читателям о своих археологических находках, связанных с экономикой, объясняет свой политический проект бездеятельности и предлагает красивую версию истинного философского оптимизма: «Мышление — это храбрость лишенных надежды».

Наследник Хайдеггера, Беньямина и Фуко, Агамбен — из тех философов, для которых чтение — главный метод мышления, а любое знание является интерпретацией. Аристотелевское понятие возможности и бартлбианская бездеятельность стоят в центре его критического политического проекта и позволяют ему найти особые способы смотреть на многие вещи от экономики и юриспруденции до жизни и искусства. Мы надеемся, что вам понравится интервью с одним из самых поэтичных современных философов.

Берлускони пал, как и другие европейские лидеры. Вы [немало] писали о суверенности — что вы думаете об этой небывалой ситуации?

Органы государственной власти теряют свою легитимность. Взаимное подозрение вмешивается в отношения между властью и гражданином. Это накопленное недоверие уже перевернуло не один режим. Демократии обеспокоены — как иначе объяснить законы о безопасности вдвое строже, чем при итальянском фашизме? В глазах власти, каждый гражданин — потенциальный террорист. Никогда не стоит забывать, что биометрический инструментарий, который скоро будет добавлен к ID всех граждан, был изначально введен для рецидивистов.

Кризис заключается в том факте, что экономика довлеет над политикой?

В словаре античной медицины кризисом обозначался кульминационный момент болезни. Но сегодня кризис больше не является лишь временным состоянием: это само движение капитализма, его внутренний мотор. Он всегда в действии, поскольку, будучи сходным в этом с другими механизмами исключения, позволяет власти навязывать меры, которые невозможно было бы принять в нормальное время. Кризис, даже если это вызовет улыбку, идеально соответствует тому, что некогда в Советском Союзе называли «перманентной революцией».

Теология продолжает играть важную роль в ваших размышлениях. Почему?

Мои последние исследования показали мне, что наши современные общества, претендующие на светскость, управляются, напротив, секуляризованными теологическими понятиями, которые, не будучи осознанными, оказывают оттого еще большее влияние. Мы никогда не осознаем происходящее сегодня без понимания того, что капитализм — это, на самом деле, религия. И, как это высказал Вальтер Беньямин, — это самая жестокая из религий, поскольку ей неведомо искупление… Возьмем слово «вера», обычно ограниченное религиозной сферой. Греческий термин, который ему соответствует в Евангелиях, — это pistis. Один историк религий, который пытался понять значение этого слова, прогуливался как-то по афинской улице. Внезапно, он увидел вывеску: «Trapeza tes pisteos». Он подходит и обнаруживает, что это был банк: trapeza tes pisteos означает «банк кредитования». Это было озарением.

Что нам открывает эта история?

Pistis, вера, это кредит, который мы [получаем] от Бога и который слово Божье [получает] от нас [(jouir — юридически: пользоваться, но также означает наслаждаться)]. Другими словами, в нашем обществе есть сфера, которая полностью вращается вокруг кредита. Это — сфера денег, и банк — ее храм. Вы знаете, что деньги являются ничем иным, как кредитом: на долларе и на лире (но не на евро, что должно было бы нас встревожить…) мы еще можем прочесть, что Центральный Банк готов выплатить обладателю эквивалент этого кредита. Кризис [2007-2008 года] был спровоцирован серией операций над кредитами, которые перепродавались десятки раз прежде, чем они могли быть выплачены. Управляя кредитами, Банк, который занимает место Храма и его служителей, манипулирует верой и доверием людей. Если политика сейчас отходит на второй план, это потому, что финансовая власть, заменяя собой религию, похищает (séquestrer) всю веру и все надежды. Вот почему я исследую религию и право: археология кажется мне лучшим путем доступа к настоящему. Европейский человек не может достичь своего настоящего, не соизмеряя себя со своим прошлым.

В чем заключается этот археологический метод?

Это поиск архе, что означает «начало» и «повеление» по-гречески. В нашей традиции начало одновременно дает рождение чему-либо и управляет его историей. Но этот источник не может быть датирован, размещен в какой-либо хронологии: это сила, которая продолжает влиять на настоящее, как детство в психоанализе, которое детерминирует психическую жизнь взрослого, или Большой Взрыв, который, согласно астрофизикам, породил Вселенную, но продолжает распространять реликтовое излучение. Типичным примером этого метода было бы происхождение человека из животного (антропогенез), другими словами, событие, которое, как мы предполагаем, необходимо имело место, но которое не окончилось раз и навсегда: человек всегда в процессе становления человеком, а потому он также всегда остаётся нечеловеком, животным. Философия — не просто одна из академических дисциплин, это способ соизмеряться с этим событием, которое не прекращается и которое определяет человечность и бесчеловечность человека, вопросы абсолютно жизненные, на мой взгляд.

Этот взгляд на становление человеком в ваших работах — не слишком ли он пессимистичный?

Я рад, что вы задали этот вопрос, поскольку я и в самом деле нередко оказываюсь отнесен к пессимистам. В первую очередь, по характеру я вовсе не таков. Более того, понятия пессимизма и оптимизма не имеют никакого отношения к мышлению. Дебор часто цитировал одно из писем Маркса: «Безнадежные условия общества, в котором я живу, наполняют меня надеждой». Любая радикальная мысль всегда занимает самую крайнюю позицию отчаяния. Симона Вайль тоже говорила об этом: «Я не люблю людей, которые согревают свое сердце пустыми надеждами». Мышление, для меня, именно это: храбрость лишенных надежды. Разве это не высшая степень оптимизма?

Согласно вам, быть современным означает воспринимать темное в своей эпохе, а не ее свет. Как понять эту идею?

Быть современным — значит отвечать на вызов, который эпоха бросает нам своей темнотой. В расширяющейся Вселенной пространство, которое отделяет нас от самых далеких галактик, увеличивается со скоростью столь большой, что свет их звезд не может нас достигнуть. Воспринимать в небесной тьме тот свет, который пытается нас достигнуть и не может, это и значит — быть современным. Нет ничего сложнее, чем жить в настоящем. Это потому, что исток, я это повторяю, не ограничивается прошлым: это водоворот, согласно очень красивому образу Беньямина, — это пропасть в настоящем. И мы захвачены этой бездной. Вот потому-то настоящее есть по преимуществу то, что остается не прожитым.

[В этом свете,] лучший [пример] современника — это поэт? Или философ?

Я не склонен противопоставлять поэзию и философию, поскольку эти два вида опыта в равной мере имеют место в языке. Дом истины — в словах, и я с подозрением отношусь к философиям, которые оставляют другим, филологам или поэтам, заботы об этом доме. Необходимо заботиться о языке, и я считаю, что одна из существенных проблем медиа заключается в том, что их это не интересует. Журналист тоже несет ответственность за язык, и перед ним же он будет судим (il sera jugé par elle).

Как ваша последняя работа о литургии дает нам доступ к настоящему?

Анализировать [литургию] означает выявлять огромную перемену в нашей репрезентации бытия вещей. В древнем мире бытие — здесь, это присутствие. В христианской литургии человек есть то, что он должен, и должен то, что он есть. Сегодня у нас нет другой репрезентации реальности, нежели эта деятельность, эта производительность. Мы не представляем себе более бытия без действия (sans effet). Реально лишь то, что эффективно, а потому действенно и управляемо. Задача философии будущего — мыслить политику и этику, освобожденными от понятий долга и продуктивности.

Мыслить бездеятельность (désoeuvrement), например?

Настаивать на работе, на производстве — пагубно. Левые сбиваются с пути, когда принимают эти категории, которые лежат в сердце капитализма. Но нужно уточнить, что бездеятельность, как я ее понимаю, это не инертность, не праздность. Нужно обез-деяться (dés-oeuvrer) в активном смысле этого понятия — мне очень нравится французское слово. Это занятие состоит в том, чтобы сделать бездействующей (inopérantes) всю общественную деятельность (oeuvres sociales) в экономике, в праве, в религии ради открытия для них других использований. Потому что это истинно человеческое: написать стихотворение, чтобы выйти за пределы коммуникативной функции языка; разговаривать или целоваться, меняя функцию рта, который изначально служил для принятия пищи. В «Никомаховой этике», Аристотель спрашивает, есть ли у человека свойственное ему занятие [(praxis)]. Занятие флейтиста — играть на флейте, занятие сапожника — ботинки, но в чём заключается занятие человека как такового? И он выдвигает гипотезу, согласно которой человек мог бы быть рожден бездельником, но немедленно от нее отказывается. Тем не менее, эта гипотеза приводит нас к самой сути человека. Человек — это животное без дела; у него нет никакой заданной биологической задачи, никакой предписанной ясным образом функции. Это существо возможности, которое может быть своей собственной невозможностью. Человек может всё, но ничего не должен.

Вы изучали право, но вся ваша философия, в определенном смысле, ищет способ освободиться от права.

Когда я заканчивал школу, у меня было лишь одно желание — писать. Но что это значит? Что писать? Я думаю, что это было желанием сделать жизнь возможной (rendre la vie possible). Если чего и хочется, то не «писать», а «иметь возможность» писать. Это неосознанный философский жест: мы пытаемся сделать жизнь возможной, это хорошее определение философии. Тогда как право, определенно, наоборот, — необходимое, а не возможное. Но если я изучаю право, это потому, что я не мог бы, без сомнения, достичь возможного, не подвергая испытанию необходимое. В любом случае, мои исследования права оказались очень полезны в определенный момент. Власть оставила политические понятия ради юридических. Юридического становится всё больше: появляются законы обо всём, касающиеся областей ранее немыслимых. Это разрастание опасно; в наших демократических обществах не осталось ничего, что не было бы нормировано. Я обнаружил очень интересную идею у арабских юристов. Они представляют себе право как своего рода дерево, где на одном конце запрещенное, а на другом — обязательное. Для них, задача юриста находится между этими двумя концами, другими словами, она касается всего того, что можно делать без юридической санкции. Эта зона свободы не прекращает сокращаться, но она должна быть увеличена.

В 1997, в первом томе вашего цикла Homo sacer, вы показали, что концентрационный лагерь является нормой нашего политического пространства. Из Афин в Аушвиц…

Меня много попрекали этой идеей, что лагерь заменил город как номос (норма, закон) современности. С другой стороны, я рассматриваю лагерь не как исторический факт, но как тайную матрицу нашего общества. Что такое лагерь? Это участок территории, изъятый из юридически-политического порядка, материализация состояния исключения. Сегодня исключение и деполитизация проникают во всё. Пространство видеонаблюдения современных городов — частное или общественное, внутреннее или внешнее? Развертываются новые пространства: израильская модель на оккупированных территориях, состоящая из всех этих барьеров, исключающих палестинцев, была перенесена в Дубаи ради создания абсолютных туристических островов, гипербезопасных…

На какой стадии сейчас Homo sacer?

Когда я начинал этот цикл, меня интересовала связь между правом и жизнью. В нашей культуре понятие жизни никогда не определяется, однако без конца разделяется: есть жизнь политически квалифицированная (биос), природная жизнь, общая для всех животных (зое), жизнь растений, жизнь отношений и так далее. Можем ли мы достичь формы жизни, которая бы сопротивлялась разделению? Сейчас я пишу последний том Homo sacer. Джакометти сказал нечто, что мне очень нравится: картину не заканчивают, ее покидают. Картины Джакометти не были закончены, их возможности никогда не были исчерпаны. Я был бы рад, если бы это случилось и с Homo sacer, если бы он был покинут, но не закончен… К тому же я думаю, что [вся] философия не может заключаться в каком-то [законченном] теоретическом высказывании. Теория должна иногда показывать свою недостаточность.

Именно поэтому вы всегда писали, помимо ваших теоретических эссе, тексты короче, поэтичнее?

Да, определенно. Эти два режима письма не противоречат друг другу и, я надеюсь, даже порой пересекаются. Это началось с большой книги «Власть и слава» (2008), генеалогии государства и экономики: мне вдруг попалось понятие бездеятельности, которое я пытаюсь разработать более конкретным образом в других текстах. В таких встречах и заключается всё удовольствие от письма и от мысли.

Переведено для «Эстетического вестника» при поддержке паблика La Pensée Française.