Люк
Люк
Кофе был горьковатый и плотный, каждый глоток расплывался во рту большим кофейным пятном. Нужно было что-то делать, впереди был длинный предрождественский день, который следовало чем-то заполнить. Глупая была затея идти на эту передачу на телевидении, от нее остался какой-то досадный, периодически возвращающийся след неудачи, словно он все еще продолжал участвовать в нелепой дискуссии, где каждый новый поворот уводил в безнадежный лабиринт. Почему он не может это выкинуть из головы? Чувство отвращения, высокомерия, брезгливости и с трудом сдерживаемой ярости заполняло его вновь, когда всплывали куски дискуссии, повисшей где-то в нем и возвращающей в школьные воспоминания. Что-то от выхолощенной пустоты учительского разговора, в котором все превращается в слова и таблицы. Черт, нужно прекратить об этом думать. Девчонка дура, а дама, с опущенными уголками рта и вставными аквамариновыми глазами на застывшем надменно-обиженном восковом лице, в давней и глухой защите от возможных нападений. Социальные игры. И еще этот тип, размахивает руками, жестикулирует, говорит банальности, непроходимый дилетантизм. Дурак просто. А тот, высокомерный эстет, «я вам расскажу, как на самом деле», образованный, конечно, но
Замигал мобильный и Андрей потянулся чтобы ответить. Это была Ирина. Она спросила заберет ли он к себе детей на неделю пока она уедет. Ирина каждый январь отправлялась куда-нибудь продышаться на год вперед, как она говорила, выбирая не самые простые маршруты. Правда, на год вперед никогда не получалось и летом или осенью она снова отправлялась куда-нибудь с пересадками в Катманду или в Лахоре. И впрямь, куда-нибудь укатить, продышаться. Пальмы нависающие по краю убегающего вдаль пляжа, темно-синие тени на песке, дети играющие в футбол, а между хижинами на сваях, в глубине, в игре светотени угадываются остроносые лодки. Одна лодка нависает прямо над пляжем, корпус в свежей охре блестит, а по краям загадочные глаза дельфина, смотрящие куда-то в сторону океана и дальнего прибоя. Рыбак, сидя на высоком табурете, дорисовывает второй глаз, выписывая вокруг голубой миндалины черный жирный контур. Где-то он уже его видел. Глаз почти ожил и здесь он чуть не получил мячом по лицу, увернувшись в последнее мгновение. Крупинки песка все же попали в глаза, от лодки в тени пальм резкий запах краски, а от океана несет влажным, крепко-соленым воздухом. Мальчишки кричат и машут ему руками, показывая на мяч, лежащий у кромки мокрого песка. Если идти вперед по пляжу, высматривая в песке ракушки, то за мысом будет бунгало с развешанными под длинным навесом фонариками и там всегда разноязычная теплая компания — пьют пиво, играют в шахматы, болтают. Здесь хипстеры со всего света, словно дальше уже некуда податься. Какие-то они все непридуманные, хотя выглядят персонажами из книг: Джон, подтянутый, изящный англичанин, распространяющий вокруг то, что называется доброжелательной вежливостью иной культуры — архитектор, просто пережидающий непогоду на острове и ждущий возобновления рейсов. Так и кажется, что он только что вышел из клуба, оставив где-то рядом за порослями бамбука отутюженный костюм, который он бы носил, будь он персонажем Моэма; Арчи, огромный бородатый викинг с банданой поверх рыжей шевелюры и внимательным взглядом за очками в круглой металлической оправе — профессор литературы австралийского университета, засевший на острове; Вольдемар, выдающий себя акцентом и галлийскими скулами, невысокий, внешне непримечательный, но
Ирина говорит, что у старшего проблемы со чтением и с этим что-то нужно делать. Ты что этого не замечешь? Он читает лишь фантастику, Поттера и это еще куда ни шло, но бог знает что остальное. Уже пора повзрослеть. Пора повзрослеть, именно. Когда она начинает говорить вот так, серьёзно, голос у нее становится особенно красивый, глубокий и выразительный с
Тот, повторяющийся сон — какой-то праздник, все собрались и пришли к тебе радостные, в ожидании веселья, а ты вдруг понимаешь, что не можешь к ним присоединиться и должен скрывать ужасную тайну: ты вспоминаешь — рядом с домом закопан труп, это убитый тобой человек. Когда, когда же это произошло, почему и зачем ты убил? Это непонятно, это глупость, но теперь ничего не изменить, ты убил. Вот там закопано и ты не знаешь, что страшнее — то, что это обнаружится или то, что это на самом деле правда. Потому что, когда ты проснешься, ты это знаешь во сне, ты останешься убийцей, вот в чем подлинный ужас. Пока же никто не догадывается, хотя по краю сада бродят какие-то полицейские с фонариками и
Они остались дежурить вдвоем после уроков, их словно специально часто ставили вместе, но когда они оказывались одни в пустом классе и опустевшей школе всякий раз возникало какое-то неудобство и они говорили только самое необходимое: «Принеси воды, а я помою между рядов», «Сегодня ты — окна, а я все остальное», «Мне нужно пораньше на тренировку, вымоешь пол насухо?». Он обнял и поцеловал ее, когда они были рядом с доской. Сказал ли он что-то? Сердце бешено билось. Он успел почувствовать ее губы прежде чем она вспыхнула и убежала. Она было очень красивая, когда она раскрасневшаяся выбегала из класса. А потом все было так как будто ничего не произошло. Но окажись он там в этом классе, в окна которого светило мартовское солнце, а от швабры пахло смываемой паркетной краской, он все бы повторил. Ему так хотелось думать. Словно в мире тогда для него осталось один единственный шанс, чтобы быть дальше, чтобы вывернуть мир наизнанку.
Время школы спрессовалось вместе и от него остались островки, но когда, начинаешь всматриваться, оно постепенно разъезжается и растягивается как 3D-шная карта Земли в Гугле. Он вспомнил, как они впервые поцеловались с Ириной и ему стало грустно. Что-то отрезанное, но все еще связывающего его было рядом, как ампутированная конечность, которая болит, хотя ее нет. Город за окном вплывал из зимних сумерек в комнату. Ничего нельзя всерьез — учится, работать, писать, думать, думать, тем более, только любить, любить и умирать, — подумал он. Любить тоже нельзя всерьез. Как это сказал кто-то из французов — одна женщина, это слишком много. Какая-то незнакомая тьма стала поглощать его. Что-то нужно было хирургически отрезать, окончательно ампутировать, но оно не резалось. Резкая боль пронзала его и он не понимал ее исток. Там слилось вместе все — от первых детских страхов и утрат до
Протекла другая вечность. На улице давно зажглись фонари, в комнате стало совсем темно, в доме напротив елки мерцали красно-сине-белыми огнями. Снег то начинался, то прекращался, но тротуары уже замело и за каждым прохожим оставались быстро заметаемые следы.
Он бесцельно взял телефон, стал прокручивать пропущенные звонки. Какой-то знакомый, с которым они познакомились, он не помнил где, каждое Рождество звонил и подробно рассказывал о своей жизни и интересовался творческими планами. Симпатичный, да. Каждый раз предлагает повидаться. Борис — брат звонил из Штатов, живет на
Правда была в том, что ничего серьезного нельзя поменять. Так, лишь поправить по мелочам. Андрей почувствовал себя приговоренным к своему бытию, со всеми деталями и мелочами, его образующими, со всеми поворотами жизни, изгибами, совпадениями, ситуациями повторяющимися и накладывающимися, невидимо длящимися и неожиданно врывающимися, с кульбитами и блужданиями. Было невозможно понять, где начинается его выбор, и где ничего уже не зависит от него. Все и зависит и не зависит от него — и это была кабала. Он собрал все свои силы открыл люк и шагнул в космос.
Тяжелый люк распахнулся неожиданно легко. Там не было ничего. И времени тоже не было. Потом он привык к этому «ничего». Он увидел себя идущим по улице, где было много людей восточного или индийского вида, куда-то направляющихся и сидящих вдоль проезжей части и около домов. Это был гигантский город, муравейник полный своей жизни, где все было по-своему упорядочено и все не имело к нему никакого отношения. Андрей видел себя ступающим по большим отполированным, неровным, и явно старым, каменным, черным плитам, меж которых пробивалась трава. Здесь же, около дороги лотки и идет торговля, толпа шумит, равномерно движется в разные стороны, в глубине домов красным светятся лампадки около алтарей. Многие лежали прямо на земле. Андрей видел этого человека, потерявшегося в огромном городе, которому неисчислимое число лет и в котором неисчислимое, как он ощущал, количество обитателей, и он почему-то стал испытывать что-то вроде заботы и симпатии к нему, он чем-то был ему близок. И этому человек был нужен кто-то. Ему нужно было как-то помочь. Андрей подошел к реке, к которой вела улица и сев на корточки взглянул на свое отражение. Зазвонил телефон. Это снова была Ирина. Она начала говорить что-то о тех делах, которые предстояло сделать чтобы отправить детей в зимний лагерь, но потом вдруг спросила, совсем другим голосом, в котором исчезла пленительная нега — Слушай, а может быть ты все же успеешь заехать к нам вечером, мы давно не виделись?
Андрей смотрел в окно, смотрел, как теперь уже во многих окнах горели елки, мерцающие красно-сине-белыми огнями, смотрел на редких пешеходов, спешащих в предрождественский вечер сквозь плотную снежную пелену, и вспомнил свое отражение в водах неизвестной ему реки. Мимо проплывала красная лампадка. Он решил сказать «нет, знаешь, давай уже не будем повторять все сначала, мы уже столько раз пробовали и каждый раз… ну, мы знаем, что получается». Он знал, что скажет «нет». Называть вещи своими именами — то ли слова придут к тебе первыми, то ли вещи. Но
.