уладу клавкину

Птицы вьют гнезда из оптоволокна так,

словно в этом нет никакого

«киберпанк давно наступил».

Комары клюют меня в левую руку

так, будто они в курсе о шрамах, о неудавшейся

татуировке, о браслете из читы, о бардовом

буддистском бомбере Стаси Могилевой.

Мы познакомились летом, вышли

на связь с озером Титикака,

ехали в простой переполненной электричке,

пили пиво волковской пивоварни. 

Она дочь стареющей хиппарки с диагнозом,

когда мы познакомились, всеми этими

процедурами занимался ее,

теперь уже мертвый, отец.

Мне предлагали работу в штабе, но я отказался.

И хотя я на плохом счету, я бы поехал

к тому монастырю, разделяемому оккупационной

линией, чтобы побыть еще какое-то время

там, где опасно мне, где есть ты.

Шесть лет назад ты спасалась во сне

от грузинских националистов где-то

на окраинах Марокко. Ты и правда

была в Марокко, гуляла среди

синего, курила гашиш. Всё это

мы забыли, только наша переписка Вконтакте

сохранила сообщение про Иисуса и секс, после

которого ты вдруг проваливаешься в паранойю,

спрашиваешь, можно ли вообще здесь такое писать.

Тогда я сказал какую-то хуйню про иерархичность,

а теперь в гильотинированной второй столице

я вижу твое безумие, взросление, оцепенение, память,

но пора признать, что среди этих курсантов

мне не найти для тебя источника, хотя иногда,

пялясь в статую клена, куст розы, я вдруг ловлю

себя на том, что смотрю на них твоим взглядом,

реально из твоего лица.

И тогда мой исследовательский вопрос для чего это было нужно

трансформируется, меняет точку отсчета,

расползается по всей ширине обшивки,

волосы Стаси Могилевой горят, и она выбрасывает

бомбер буддистский бардовый

в празднество черного ветра.

Для чего это было нужно? Чтобы стало понятно,

что существует душа, что если

я решусь на предательство, мне напомнят,

что в каком-то, пускай извращенном, смысле

мне нельзя сдавать социалистическое письмо солдатам.

Пусть твоя молитва будет сытой.

Медитируй. Записывай сны.