Последняя встреча семинара Приоткрытое общество, 2024-2025, посвящённого книге Габриэла Тупинамба "Желание психоанализа".
Рассмотрению подверглись вопросы характера обусловленности пары анализант-аналитик самой аналитической институцией, психотичности управляющих "аналитической церковью", а также почему фрейдовский психоанализ и психологические сообщества сравнимы с церковью и сектами соответственно. В центре изложения оказалась проблема доступа, представленная диалектическим сращением запрета и допуска, производимых институцией.

🗣Приоткрытое общество: Спустя пять лет с выхода "Желания психоанализа" на английском и три года с выхода на русском сложно найти психоаналитика, ещё не наслышанного об институциях и их превратностях. Если не связывать эту тенденцию с книгой — а речь, конечно, о тенденции, потому что блаженно невежественного об этих вопросах аналитика (будет это маской или нет), бесспорно, найти ещё возможно — то для появления небольшой массы аналитиков, взявшихся рассуждать об институции и клинике, разумно найти причину не в неком интеллектуальном потрясении, как будто созданном книгой, содержание которой возможно даже берётся кем-то на вооружение и скорее лишь случайным образом превращается в дискурс, но в дальнейшем ослаблении позиций лакановской ортодоксии, которое началось не вчера. Поэтому, возможно, нам следует ещё сильнее обострить слух и внимательно приглядеться к происходящему с сообществом.

Влад Ростилов: Мы здесь сегодня собрались для того, чтобы завершить сезон, который мы стартовали прошлой осенью и в рамках которого мы обсуждали книгу Габриэла Тупинамба «Желание психоанализа». Она есть здесь, желающие могут ознакомиться. И, хотя в отношении симметрии мы допустили оплошность и прицельно о предисловии Славоя Жижека здесь не говорили (лишь в рамках обсуждения первых двух глав), тем не менее, под конец мы решили сделаться немного более буквальными. Не только поэтому, но и в силу необходимости того, чтобы состоялась дискуссия, мы решили поговорить о послесловии Александра Смулянского, выступившего в качестве научного редактора при подготовке книги, и затем мы его сюда пригласили.

Александр, вы нас слышите?

Александр Смулянский: Да, я слышу вас.

ВР: Хорошо. Передаём слово Александру Смулянскому.

АС: Те, кто читал книгу Тупинамба, помнят, что он начинает с понятия, которое могло бы стать основополагающим для предложенного им осмысления психоанализа. Но, похоже, он упустил эту возможность. Тогда как я полагаю, что именно в данном понятии заключено нечто такое, что способно охарактеризовать, по крайней мере, доступными нам сегодня средствами, аналитическую ситуацию в целом. Я говорю о понятии тупика.

И, соответственно, в моём последнем сезоне «Лакан-ликбеза» (youtube.com/lacanlink) я касался книги Тупинамба и показывал, что именно в ней могло быть продолжено. Или, напротив, не могло быть ввиду причин, о которых я сегодня скажу, характеризуя своё послесловие. В этом сезоне я развил понятие тупика, показав, что сам тупик должен быть осмыслен. То есть если Тупинамба им пользуется скорее функционально, ссылаясь на него как на нечто самоочевидное, и говорит о тупике как о чём-то, что, по всей видимости, должно мыслиться как препятствие, или даже в другом общепонятном, словарном смысле этого слова — я, напротив, показываю в послесловии, что тупик должен быть осмыслен, что он не самоочевиден как понятие. Тупик — это вовсе не нечто фатальное; это не глухая стена, в которую вы упираетесь. Это не deadlock. Напротив, тупик всегда динамичен. Он представляет собой то, что я бы назвал функцией ситуации, в которой он возникает, — неотъемлемой её частью.

И поэтому можно спросить, каким образом тупик именно функционирует. Это не является оксюмороном, потому что, с точки зрения определения, которое я даю, тупик представляет собой именно динамический элемент. Если тупик функционирует, то как это функционирование можно описать в том же психоанализе или на территории современного лакановского психоанализа, на территории современного французского лакановского психоанализа? Что он собой представляет?

И для ответа на вопрос о том, что такое тупик и как можно мыслить тупик в этой ситуации, необходимо немного углубиться в другой вопрос, который я назову вопросом архитектуры: я буду говорить об архитектуре психоанализа. И хочу начать с того, что Фрейд говорил в «По ту сторону принципа удовольствия» о «живом пузырьке», который, как мы знаем, является прототипом желающего субъекта. Какой главной чертой Фрейд этот субъект наделяет? Вовсе не желанием, к которому мы под воздействием созданной интеллектуальной инерции так быстро обычно переходим. Напротив, для Фрейда главным является его, этого субъекта — «первичного пузырька» — пропускная способность. Я зачитаю цитату, чтобы напомнить вам, о чём идёт речь.

«Этот кусочек живой материи носится среди внешнего мира, заряженного энергией огромной силы, и, если бы он не был снабжен защитой от раздражения [Reizschutz], он давно погиб бы от действия этих раздражений. Он вырабатывает это предохраняющее приспособление посредством того, что его наружная поверхность изменяет структуру, присущую живому, становится в известной степени неорганической и теперь уже в качестве особой оболочки или мембраны действует сдерживающе на раздражение, [то есть ведет к тому, чтобы энергия внешнего мира распространялась на ближайшие оставшиеся живыми слои лишь небольшой частью своей прежней силы. Эти слои, защищенные от всей первоначальной силы раздражения, могут посвятить себя усвоению всех допущенных к ним раздражений. Зато этот внешний слой благодаря своему отмиранию предохраняет все более глубокие слои от подобной участи по крайней мере до тех пор, пока раздражение не достигает такой силы, что оно проламывает эту защиту.] Для живого организма такая защита от раздражений является, пожалуй, более важной задачей, чем восприятие раздражения; он снабжен собственным запасом энергий и должен больше всего стремиться защищать свои особенные формы преобразования этой энергии от нивелирующего, следовательно, разрушающего влияния энергии, действующей извне и превышающей его собственную по силе».

Удивительно, но мне ни разу не встречалось предположение (возможно, вы поправите меня), что этот отрывок практически без каких-либо корректировок может быть применён вовсе не к субъекту, а к самому психоанализу, представленному своим профессиональным сообществом. Хорошо известно, как ведёт себя живой пузырёк аналитического сообщества в отношении социальных воздействий извне. Он призван применять к ним абстиненцию, то есть сдерживать их. И для многих, привыкших к тому, что абстиненция представляет собой часть исключительно клинической методы анализа, особо практикуемую аналитиками по отношению к своим пациентам дисциплину, будет в этом свете трудно помыслить абстиненцию как часть более общего проекта, реализуемого именно психоаналитическими сообществами. Гораздо легче допустить мысль, что в этих сообществах в силу профессиональной инерции делается то же, что и в кабинете; и этот взгляд очень распространён. То есть аналитик сообщества кажется нам кем-то наподобие дубля или копии аналитика, находящегося в кабинете — и в послесловии я сделал многое для того, чтобы это представление развенчать, поскольку перед нами в рамках сообщества является совершенно другой субъект, не имеющий с субъектом, ведущим кабинетный приём, практически ничего общего.

И в выправление этого взгляда постановка сообщества в логике срабатывания анализа на первое место, и прежде всего размышление о сообществе аналитиков как об источнике всего, что в кабинете происходит, происходит лишь вторичным образом — всё это может показаться вам нонсенсом, хотя с сугубо исторической точки зрения нет ничего более очевидного. Ведь то, что в кабинете делалось Фрейдом и чему он сам адресовал именование психоанализа, до появления сообщества, наследующего Фрейду, не было единым социальным фактом. Вы вольны применять любую психологическую методу и называть её любым произвольным образом, но фактичность общественной видимости эта метода приобретёт не раньше, чем её наименование вступит в статус означающего и обзаведётся присущим этому означающему не только символическим, но и воображаемым наполнением. А это может произойти только в сообществе.

Я говорю сейчас не о том, что только сообщество может сертифицировать новую значимость, поддерживать определённые ценности, способствовать их распространению и так далее — характерный демократический институционализм, видящий сообщество в качестве чудотворного источника новых норм, смысла и, в конечном счёте, общественного порядка. Напротив, я хочу сразу привлечь внимание к тому, что, с моей точки зрения, то, что вносит институциональный аспект, то есть появление профессионального сообщества, — это возмущение.

Мы хорошо знаем, что психоанализ — это большое искушение. Он вносит в общество беспокойство, он является источником соблазна. Именно на гребне этого соблазна находится аналитическое сообщество, пытающееся последствиями этого соблазна управлять, поскольку самим соблазном управлять невозможно. И в отношении последствий существования этого соблазна сообщество тоже справляется не блестяще. Именно поэтому среди невозможных профессий Фрейд назвал и администрирование, управление; чем читатели обычно пренебрегают, а аналитики, продолжая воспевать психоанализ как невозможную профессию, делают вид, что не замечают наличия администрирования в этом абзаце. Так вот, именно с точки зрения постановки сообщества на особое место, привлечения внимания к тому, что оно является источником совершенно особого возмущения — и, на самом деле, многое из того, что мы в психоанализе знаем, на самом деле, распознаётся в качестве ложных форм, превращённых форм психоаналитического сознания. Тогда как именно взгляд на сообщество как на первичный источник позволяет пролить на эти формы другой свет.

Но для этого нужно прежде всего разобраться, как устроен психоанализ именно с топологической точки зрения. С тривиальной точки зрения устройство анализа заключается в следующем: существует кабинет и вы — возможно, вы в кабинет попадаете или уже посещаете его дважды в неделю — есть также нечто окутывающее вас вместе с аналитиком, так называемое аналитическое знание, знание психоанализа, через завесу которого, как вы полагаете, аналитик на вас смотрит. То, что где-то на задворках, как многим кажется, работает, копошится, производит невидимый снаружи шум аналитическое сообщество с его институциями, кажется акциденцией, чем-то наподобие случайного извива бытия. Тогда как все взгляды сконцентрированы только на психоаналитике. Это и есть то, что в анализе предстаёт в форме его идеологии (если под последней в альтюссерианском, жижековском смысле понимать «рабочую видимость»: гипотезу, которую вы стихийно принимаете как естественный порядок, устройство вещей). На деле аналитические институции вовсе не находятся в чулане или заколоченном ящике в доме психоанализа. Напротив, они составляют пресловутую оболочку первичного пузырька. Его первичный фронт, который, как справедливо замечает Фрейд (ибо это применимо ко всему имеющему форму), в качестве оболочки затвердел и огрубел в достаточной степени, чтобы производить отбор, отсев.

Именно этот отсев сказывается, когда вы сталкиваетесь с выражаемым в психоаналитической среде презрением к не-психоаналитикам. При том, что статус этого «не» может быть различен, у него есть узкий и широкий смысл. С одной стороны, «не-психоаналитик» — это тот, кто не является аналитиком, потому что он принадлежит психологической среде, то есть он ведёт какой-то другой приём: например, в русле гуманистической психотерапии. Существуют «не-психоаналитики» в широком смысле — то есть все те, кто аналитиками не являются и не имеют никакого отношения к психоаналитической сфере. То есть так называемые профаны. И я хочу сказать, что в этом смысле Лакан в семнадцатом семинаре, возможно, несколько узко живописал процедуру истеризации, через которую проходит любой, проходящий свой анализ. На деле, истеризация анализа, истеризация аналитическим знанием начинается раньше: когда вы с существованием психоаналитической среды только сталкиваетесь. То есть та самая истеризация, о которой Лакан говорит, а именно появление того, что Фрейд называл неврозом переноса, с предположением о том, что ваш аналитик настолько могущественен интеллектуально (даже если он не могущественен с научной точки зрения), что до некоторой степени вы в качестве желающего субъекта оказываетесь перед ним как на ладони.

Я полагаю, что это опять же всего лишь часть того, что происходит в контексте существования психоаналитического сообщества в целом. То есть перед нами в лице того, что происходит в кабинете, опять же вторичный эффект того, что производится на другом, институциональном уровне. То есть для того, чтобы произошла истеризация, вполне достаточно быть однажды окоченным лёгким профессиональным презрением психоаналитиков, источаемым ими хорошо известным высокомерием. Именно в тот момент, когда вы с высокомерием психоанализа в целом, а не только с высокомерием предположительного знания аналитика, сталкиваетесь, возникает эпизод того, что он назвал «любоненавистью». То есть появляется короткая или же затяжная борьба, по итогам которой вы можете оказаться в анализе или даже пожелать аналитиком стать. Характерный симптом, в своё время настигающий почти каждого анализанта. То есть почти каждый анализант на определённой стадии своего анализа (на самом деле, его можно идентифицировать в лакановских терминах: это, конечно, тот момент, когда имаджинативный анализ переходит в более символизированную сферу) претерпевает искушение стать аналитиком. И расценивать это как симптом или же видеть в этом так называемое действительное желание — всегда остаётся большим вопросом. Я бы даже осмелился сказать, что он никогда не решается. То есть желание стать аналитиком невозможно проанализировать.

Так вот, Тупинамба упоминает об этом желании стать психоаналитиком в анализе. Но его разворот к данному симптому плачевно теряется в изложении, сбиваясь на гуманистически-марксистский поворот к необходимости общедоступности психоанализа, в том числе с классово-материальной точки зрения. Я предполагаю, что присутствующие читали книгу и понимают, о чём идёт речь: о том, что психоанализ должен быть доступен именно с точки зрения возможности оплаты сессии. Тупинамба на этом показательно концентрируется. И именно в ответ на предпринятую им редукцию (потому что, по всей видимости, иначе расценить это сложно) я счёл необходимым проблематизировать то, что я как раз называю доступом, показав, что финансовый вопрос не может претендовать не только на первый план, но даже на самостоятельное рассмотрение. Поскольку, как это было у Фрейда, сам по себе финансовый вопрос всегда связан с желанием анализа и сопротивлением ему же. Я не хочу сказать, что финансовых трудностей совершенно не существует. Но они, эти трудности (как, собственно, Фрейд и призывал, и в связи с чем его репутация раз и навсегда ухудшилась в этом аспекте) должны оцениваться в связи с результатом производимой анализантом борьбы с влечением к внутреннему аналитическому объекту. Я назвал этот объект в книге, но для тех, кто не ознакомился с послесловием, могу сразу сказать, пока не раскрывая полного смысла этого объекта, что речь идёт о тревоге аналитика.

И этот аспект, как мне кажется, в книге Тупинамба совершенно затемнён. Нет ничего, что говорило бы о том, что анализ до некоторой степени представляет собой зависимость от этого объекта. Хотя с определённых позиций, в том числе клинических, это очевидно. Почему этот аспект в книге Тупинамба выпадает? На это есть определённые причины, включая, в том числе политическое измерение причинности. Во-первых, очевидно, потому, что этот аспект снова противоречит идеологии анализа, которой Тупинамба, даже выделив её самые основные аспекты, до некоторой степени остаётся… не скажу подвержен — скорее привержен. Как психоаналитик Тупинамба разделяет некоторые ключевые аспекты презентации аналитической позиции. И более того, скажу, что само название книги продиктовано той же идеологией. Многим из вас она хорошо знакома. Психоанализ — это якобы сложная работа, труднейшая стезя погружения в собственное желание, а также в тайны вселенной желания как такового, прикосновения к основам психической жизни, столкновения с самым сложным, что могло иметь место в вашей биографии, если мы работаем с травмой, и так далее. И заглавие книги этому совершенно не противоречит. То есть Тупинамба до некоторой степени идеологически воспевает понятие желания. Я полагаю, что это очень узкое, не скажу слабое, но даже, возможно, более того, опасное место в его книге. Потому что здесь его собственная борьба с идеологией делает причудливый извив. То есть перед нами очень дозированное применение данной идеологии, пусть даже оно до некоторой степени является взвешенным, может быть, даже намеренным со стороны автора.

Я повторюсь при этом: проблематичность книги Тупинамба состоит в том, что она не проблематизирует сам доступ. И доступ — это и есть то, что является первейшим дериватом, первейшим операционным наполнителем того, что я называю тупиком. Потому что доступ в анализ — это и есть то самое специфическое место. Можно сказать каламбуром: узкое место, поскольку доступ и есть, собственно, вопрос пропускной способности. То самое, от чего возникает собственно политическая борьба, а также проясняется роль того, что Тупинамба называет институциональным. То есть без вопроса доступа разговор об институции, по всей видимости, не может вестись. Тупинамба в этом отдаёт себе отчёт. Но повторюсь, что, как и тупик, он понимает до некоторой степени буквально, как мёртвую преграду, — так и доступ он понимает буквально: перед нами либо доступ в анализ с возможностью его проходить, в том числе с точки зрения соответствия аналитических затрат вашим собственным доходам, или же отсутствие доступа. И Тупинамба говорит об отсутствии доступа, когда характеризует высокомерие психоаналитиков, попытку прикрыть от анализанта якобы сокровенное психоаналитическое знание, презрение к непосвященным, и так далее. Для Тупинамба это всё явления, которые требуют приложения того, что называется социальной критикой.

Я полагаю, что поскольку психоанализ не просто не сводится к социальной критике, но он имеет собственный аппарат, позволяющий альтернативным образом эту критику не заменить, но проблематизировать затруднение совершенно иначе. Я полагаю, что именно этим психоаналитикам сегодня скорее следует заниматься. В особенности если они берут на себя труд по работе с психоаналитической идеологией, в частности идеологией лакановских сообществ. Но с точки зрения Тупинамба, похоже, что доступ — это просто-напросто затычка, то есть это нечто не диалектичное. Это до определённой степени, повторюсь, удивительно, поскольку сама книга представляет собой диалектическое введение в проблематику психоаналитической надстройки.

Я полагаю, что, напротив, доступ должен быть специально осмыслен как динамика допуска и запрета, а не как запрет как таковой, если мы говорим об отсутствии доступа. И заметьте, что именно эту динамику в анализе как общественном институте мы наблюдаем: она производится посредством вклада аналитических сообществ. То есть речь не только о доступе в анализ, но и о доступе, например, к знанию психоанализа. И мы знаем, какой лукавой может быть политика данных сообществ в отношении знания психоанализа. Обычно доступно (я имею в виду доступно пациентам, то есть не-психоаналитикам) знание о психоанализе — это не опасно для самого психоанализа, это, очевидно, играет на руку аналитикам, избегающим таким образом унизительной и явно не-психоаналитической необходимости разъяснять каждому пациенту, что именно в анализе следует делать на каждой сессии. Но при этом, очевидно, здесь всегда дозируется, то есть очень ограниченно допускается знание самого психоанализа. Потому что никто и никогда (и аналитики опять же в этом заинтересованы) не проводит чёткую границу между знанием о психоанализе и знанием психоанализа. Открывая такую работу по психоанализу, если она написана достаточно высокопрофессионально, мы прекрасно видим различие между тем и другим.

И становится очевидно, как именно мы зачастую оставляем пациенту условную статью в Википедии, тогда как сам психоаналитик не просто требует от себя ориентировки в психоаналитическом знании, но, удивительным образом, к примеру, он требует этого от других условных гуманитарных специалистов. Здесь возникает забавная ситуация, которую я однажды характеризовал в заметке в социальных сетях. Ситуация, в которой психоаналитики находятся в расщеплённом состоянии относительно своих публикаций, то есть относительно статуса психоаналитической публикации и психоаналитических изданий в принципе. То есть нет, наверное, ничего, с чем, к примеру, специалисты по политике или социальные эксперты считались бы меньше, чем с психоаналитическими работами, тем более самыми сложными из последних. И в то же время нет ничего более требовательного в отношении изучения (я имею в виду добуквенного, побуквенного чтения данных работ), нежели сами психоаналитики. И я полагаю, что это как раз характеризует проблематику допуска. То есть перед нами доступ в его полном диалектическом объёме.

То есть срабатывающий таким образом, который приводит, с одной стороны, к продолчению психоаналитического дела, а с другой — к появлению необратимых последствий, которые, собственно, и можно назвать тупиками. Теми самыми, о которых Тупинамба пишет в введении и в первой главе — характерные клише психоаналитиков, характерные темы, которыми они занимаются, при этом демонстрируя неспособность переключиться на другие темы.

Но, повторюсь, всё это лишь внешняя презентация тупика, тогда как подлинным, диалектичным образом тупик раскрывается именно в вопросе доступа. И поэтому показательно, что я ни в послесловии, ни сейчас (хотя меня об этом спрашивали) не даю ответа на вопрос, который Тупинамба ставит и на который сам же отвечает: [вопрос] относительно возможности полного допуска. Тупинамба, очевидно, придерживается или по крайней мере рассматривает возможность этого полного допуска, когда психоаналитическое знание открыто, когда оно взаимодействует с другими типами знания, когда анализанту не должны отказывать исключительно на основе того, что он не в состоянии оплатить две или три сессии в неделю, когда аналитиком могут становиться независимо от того, каков их доход в настоящий момент, пока у них нет собственной практики — мы знаем, что эти вопросы встают. То есть всякий раз, анализируя, всякий раз, наблюдая за коллегами, мы отдаём себе отчёт в том, что они существуют. Но похоже, что ответ на них не может быть таким, какой (пусть и косвенным образом и сопряжённый специальными математическими выкладками) предпосылает Тупинамба.

То есть до того, как вообще какой-либо ответ будет дан, нужно рассмотреть, как именно мы ставим вопрос. И я полагаю, что вопрос доступа должен оставаться именно двойным. То есть в этом вопросе мы должны принимать такое же решение, какое Фрейд принимает относительно «первичного живого пузырька». Как бы ни было примитивно устроена первоначальная материя, мы видим, что очень скоро вырабатываются средства усложнения, ещё до появления хотя бы даже мельчайших признаков не только интеллектуальности, но даже желания — этот пузырёк уже образует, собственно, внешнюю мембрану. И поэтому я предлагаю проблематизировать тот неспецифический бытовой взгляд на архитектуру психоанализа, который мы питаем, который как раз таки, как я сказал, представляет собой идеологию, выгодную психоанализу. Психоанализу до некоторой степени выгодно, что аналитическое сообщество не воспринимается в качестве действующей силы, что мы не видим, что именно оно оказывает сопротивление, что оно регулирует доступ — таким образом, что оно управляет допуском и запретом, в том числе с неизвестными для себя последствиями. Что Тупинамба как раз удалось показать. То есть сегодня вы регулируете аналитическое знание так, чтобы в него не попадали опасные сумасшедшие и тем более не прикасались к практике с той стороны, где она отправляется в кабинете — а завтра выясняется, что вы принимаете какие-то довольно щекотливые политические решения. При этом обнаруживаете себя принуждающим к этим решениям своих коллег (если вы являетесь главой школы). Одно из другого прямым образом не вытекает, и Тупинамба в этом совершенно прав.

Другое дело, что здесь всегда есть риск принятия решения в духе социально-критической теории. То есть решить, что если виной появления каких-либо непопулярных полицейских мер в аналитическом сообществе является закрытие доступа в анализ (для ограничения доступа в анализ для не-профессионалов, для ограничения практики от не-профессионалов), то вот таким образом организовать допуск означает якобы решить последующую проблему. Я полагаю, что здесь как раз нет никакого перехода. То есть, в отличие от социально-критической теории, которая характеризуется, в качестве срабатывания своих компонентов, симметрией, взаимопереходностью: если вы где-то чрезвычайно закручиваете гайку, и у этого есть репрессивные последствия на другом уровне, а у этого есть уже последствия, связанные с коррупцией вашего собственного сообщества, которое вы защищали от вторжения извне. То есть если возникает, я бы сказал даже примитивно поучительный, чрезвычайно интеллектуально доступный момент, который нам постоянно проясняют посредством притчи об условном «драконе»: если вы чрезмерно ограничиваете доступ тех, кому в сообществе у власти не место, то очень скоро выясняется, что само сообщество или сама власть претерпевает некоторую коррупцию. И это является следствием как раз закрытия доступа, то есть ограничения допуска. Потому что, напоминаю, доступ — это не только допуск, в доступ включается и допуск, и запрет — определённое балансирование, специфическую политику на гребне допуска и запрета.

Вот, я полагаю, что как раз выйти за пределы социально-критической теории означает перестать видеть взаимопереходность гипотез. То есть не думать, что если даже некоторые ограничения (поначалу разумные, а впоследствии всё более жесткие) привели к коррумпированию самой ограничивающей инстанции, то это якобы означает, что нужно неограниченно открыть или разрешить допуск, после чего вопрос доступа со всех сторон урегулируется сам собой. Поскольку допуск не равен доступу…, а это различие, которое Тупинамба, мне кажется, не видит. Не видит ни одна социально-политическая, ни одна лево-политическая призма, даже право-политическая — не видит различия между допуском и доступом. И здесь я как раз хочу уйти от возможного представления о ней как о репрессивной или отжившей, отмершей силе. К чему Тупинамба не склоняет нас, но видно, что этот вывод из его книги так или иначе вытекает. Есть лево-политический извив, который к этому пониманию читателей приводит. Не случайно тогда, когда мы собирали материалы по книге Тупинамба для журнала «Логос», были поданы несколько статей (некоторые из них в итоге вошли в рубрику), в которых институция критиковалась прямолинейно и глупо, как якобы нечто отжившее, сдерживающие аналитическое желание, коррумпирующее это желание, препятствующее появлению свежих знаний у психоанализа, и так далее.

Я полагаю, что вопрос так не решается. Что если институция как раз представляют собой внешнюю оболочку «первичного живого пузырька», то ни в коем случае не может быть поставлен вопрос о её прямой регулировке или избавлении. Институция и есть то, что, как я сказал в середине доклада, вызывает возмущение, поскольку пускает в общественное поле определённое, не всегда удобное знание. Институция же и регулирует его. И вопрос этой регулировки никогда не решается в терминах репрессии или же эмансипации. То есть любая жестикуляция имеет двойные последствия. Вот чего книга Тупинамба, похоже, практически не учитывает. Хотя Тупинамба, в итоге, предлагает решение в нужном духе. Я имею в виду не то, что я с этим решением совершенно согласен, а то, что оно выходит за пределы социально-критической теории. Тупинамба не предлагает внутрианалитической революции, он требует определённой реформы, связанной с функционированием институции.

Но пока не проблематизирован доступ, пока не выяснены все последствия того, что психоанализ… И здесь я как раз хочу сделать возражение в том числе характерной идеологии (пример которой я привёл выше), согласно которой психоанализ представляет собой тяжкий труд как аналитика, так и анализанта. Принято считать, что он работает даже больше, именно поэтому, как по-жижековски замечает Тупинамба, он платит — всё это достаточно остроумно, но это до некоторой степени половина правды. Или же опять идеология. Поскольку мы знаем, что психоанализ, как я выше сказал, это не просто искушение, но источник сильнейшей аддикции.

В особенности это становится ясно сегодня. Это аддикция, которая больше не сдерживается институциональными регулированиями. Это аддикция, которой не может помешать Миллер со всем своим гневом. Это аддикция, это большое нашествие не-интеллектуалов, тех, кого можно назвать свободными читателями, то есть людей посвященных, но при этом не являющихся интеллектуалами или даже блогерами. Все они проявляют к анализу не просто интерес, поскольку данное слово совершенно не отражает то, что происходит в отношении психоанализа. Речь идёт, как я сказал в курсе «Лакан-ликбеза», о психотизации психоанализа.

Психоаналитики замечают эту психотизацию и принимают решение в духе IPA. Я имею в виду сейчас не соответствующие конкретные решения в рамках структуры, а скорее дух регулирования доступа, который присущ именно ей. То есть это мягкое, но решительное отсекание неуместно интересующихся психоанализом. И неудивительно, что лакановские аналитики, как будто бы всякий раз должные порывать с IPA в себе, то есть всякий раз пробуждаться и сохранять бдительность, как в истории о Гефсиманском саде: постоянно принимают решения в духе IPA, когда дело касается институциональной стилистики решения вопроса допуска, то есть не пускать слишком уж сумасшедших, а с остальными держаться высокомерно. Вот характерное решение, которое представляет собой классику постфрейдовского функционирования психоанализа. И, удивительным образом, лакановское сообщество держится за это решение, оно на нём построено. Всё, начиная со способа приглашения на конференцию, например, с запрета на онлайн-трансляции, и вплоть до характерных интонаций, с которыми Миллер расправляется с членами своего сообщества, если они забыли о правилах, так и с теми, с которыми он нападает на Жижека и других интеллектуалов. Всё здесь призвано отрегулировать вопрос доступа определённым образом, то есть так, как это делалось исстари: может быть, в духе конференций 50-х — 70-х годов, если говорить о британском психоанализе.

Я полагаю, что это самая большая проблема лакановского сообщества. И именно потому я считаю, что Тупинамба, возможно, неоправданно сконцентрировался на пассе: оправдание аппарата пасса математическим аппаратом, то есть то, что сегодня происходит с лакановским, в частности, анализом, не может быть решено посредством ведения пасса. Потому что пасс — это не осмысление доступа, а лишь ещё одна мера по организации допуска. До тех пор, пока вопрос решается или на уровне допуска, или на уровне запрета, но не ставится вопрос именно о доступе, как о категории, не побоюсь этого слова, в метафизическом смысле онтологии.

То есть пока аналитики не поймут, что доступ и вопрос доступа является их онтологией, что это нечто такое, что сравнимо может быть с понятием бытия в классической философской онтологии. То есть доступ — это основной оператор, который нужно осмыслять, это же наименование для ситуации и исход всех ситуаций в анализе. И доступ — это то, что формирует особые необратимости, в том числе связанные с политическим, общественным существованием анализа. Пока аналитиками это не будет осмыслено таким образом, предложение пасса или каких-то особых способов организации пасса, количество членов президиума, который организует пасс — по всей видимости, выступает даже не полумерой, а просто-напросто имитацией поиска решений.

Но, повторюсь, во всём остальном у меня не сложилось впечатление, что Тупинамба не видит более сложных последствий. Другое дело, что для того, чтобы выпустить книгу в качестве высказывания, зачастую приходится в большей или меньшей степени пожертвовать тем, что неочевидно вытекает из причины, по которой книга пишется. И поэтому, если кто-то прочёл послесловие и для кого-то всё ещё психоанализ остаётся представленным в том качестве, в котором я его разобрал сегодня, то есть как отношения аналитика и анализанта, в которых нет места тревоге аналитика, нет места, собственно, тому, что представляет собой фасад анализа. Потому что, ещё раз повторюсь, аналитическая институция, аналитическое сообщество — это не то, что находится внутри анализа, это не его скрытые механизмы — это и есть его фасад. Именно с фасадом вы сталкиваетесь, когда впервые сталкиваетесь с существованием психоанализа. И, входя к своему аналитику в кабинет, вы, на самом деле, уже получаете доступ не только в кабинет, как я показал в послесловии, но и в институцию анализа. Но происходит этот доступ особым образом, который никогда аналитиком не бывает признан, и с этим тоже возникают характерные сложности. Не бывает он признан и самим анализантом, и в связи с этим сложностей ещё больше.

Всякий раз, когда аналитики анализируют, они забывают, что необходимо анализировать не только перенос, например. Я имею в виду сейчас внутриклиническую часть анализирования. То есть существует так называемый материал: всё, что касается вашей биографии, вашей семейной жизни, ваших отношений с половинкой любовной ситуации и так далее. Но Фрейд обратил внимание на то, что иногда необходимо анализировать и то, что касается самой ситуации анализа, потому что существует специальный невроз переноса, помещающийся в изначальный невроз и трансформирующий его, то есть в итоге замещающий его. Паразит может замещать организм, в котором он произрастает. Так вот, необходимо развить этот паразит — инстанцию переноса и невроз переноса для того, чтобы анализ мог состояться. Потому что нельзя проанализировать кого-то в его отношениях с матерью, отцом, начальником, девушкой, другим человеком без того, чтобы невроз переноса не был тематизирован и не выступил оператором, то есть рамочной конструкцией всей сцены. Без неё анализ невозможен. И Фрейд допустил, что иногда имеет смысл или даже необходимо анализировать, в том числе элементы самой конструкции, то есть анализировать сам перенос. Аналитики с этим до некоторой степени справлялись, после Лакана они перестали с этим справляться, потому что Лакан попросил не анализировать перенос. Немногие, на самом деле, договорились о том, что это означает. Нет единого решения на этот счёт.

Но на деле то, что является единственной, самой главной рамочной конструкцией в анализе, то есть то, что возникает только в анализе по поводу анализа, это, разумеется, отношения анализанта с сообществом аналитиков. Даже если сообщество это его не знает, даже если ему самому неизвестна ни одна фамилия. Хотя это, конечно, так не бывает: аналитик приходит в анализ, как верно замечал Лакан, за именем. И речь не о том, что это имя громкое, а о том, что оно определённое. Именно поэтому, кстати, невозможен анализ, производимый искусственным интеллектом. На самом деле, с тех пор, как примерно месяцев девять назад появился связанный с этим интеллектуальный бум (и аналитики, разумеется, тоже стали, побуждаемые общей инерцией, высказываться), было написано немало глупостей, и говорилось опять же о том, что якобы искусственный интеллект не является субъектом, потому что у него нет особого, оригинального желания, стало быть, он не в состоянии выбрать желание аналитика, стало быть, не существует полной субъективации, в столкновении с которой вы можете свой анализ произвести, и так далее. Всё это, опять же, характерные черты аналитической идеологии, которые я, надеюсь, сегодня для вас смог тематизировать. Но при этом никто не обратил внимание на техническую сторону. Самое главное, чего нет у искусственного интеллекта — это, конечно, имени. Только и исключительно по этой причине у него невозможно проанализироваться. Потому что для того, чтобы анализ пройти, вам необходимо пройти через имя, представленное сообществом. Не в том смысле, в котором вы находите аналитика в соответствующих списках или на сайтах-агрегаторах, тем самым верифицируя тот факт, что аналитики являются членами сообщества или, по крайней мере, имеют к нему профессиональное отношение в силу образования и документа, его подтверждающего. А в том отношении, в котором та самая тревога аналитика, о которой я сказал и которая является основным объектом, влекущим анализанта к анализу ещё до начала анализа и даже до мысли о том, что в анализ этот анализант мог бы когда-нибудь войти.

Тревога аналитика адресована его сообществу и связана с его сообществом. И каким образом функционирует эта связь, я описываю в послесловии, к которому ещё раз приглашаю тех, кто с ним не ознакомился, обратиться.

Паша Одинцов: Да-да. Спасибо большое за развёрнутое пояснение и развитие некоторых сюжетов, которые были представлены в книге и в вашем послесловии. Я тоже ещё раз в свою очередь призову и книгу, и послесловие перечитать. И, наверное, мне хотелось бы сначала перейти в режим вопросов от аудитории. И потом вопросы от модераторов.

Вопрос: Здравствуйте, меня зовут Елена. Я не знакома с психоанализом Лакана. Вообще психоанализ я практикую. Ну, не психоанализ, а психоаналитическую психотерапию. Понятно, что в основе всё равно психоанализ. Мне было непонятно, почему спикер говорил о связи анализанта с сообществом, а не с аналитиком.

АС: Первую причину я раскрыл уже в своём докладе. Существует общепринятый способ, каким анализ видит не только анализант — это не является проблемой, опять же, с точки зрения регулировки доступа, потому что, возможно, действительно анализанту на определённых стадиях полезно знать не всё, или знать что-то образом, который он сам не знает (по известной эдипальной формуле). Но в любом случае аналитикам непростительно видеть анализ точно так же, но они его видят приблизительно так же. Другое дело, что в их случае это более явно подсвечено воспроизводством идеологии, а не только следованием за ней. Сообщество необходимо для того, чтобы показать, что ничего из того, что составляет анализ, популярность анализа, популярность терапий, основанных на психоанализе, то есть психоаналитической психотерапии, — ничего из того, что составляет их общественное значение, не может состояться именно без прохождения через ту самую мембрану, которую как раз Фрейд живописует в своём примере и которая, как я уже сказал, может быть в качестве метафоры наложена не только на субъекты в известном нам виде (субъекты со случайно совпадающим индивидуальным телом), но и на такие формы субъективации, как, например, образование сообщества. Потому что речь в этом случае тоже о субъективации, так или иначе. И, с моей точки зрения, необходимо совершить выправление топологического, если угодно, архитектурно-образного представления о психоанализе и его регистрах.

Мы должны быть готовы к тому, что сообщество окажется снаружи. Или, во всяком случае, можно использовать метафору тора, которую Лакан развивает для того, чтобы дать понять, что такое субъект, и предварительно обозначить его связь с топологическими закономерностями. То есть если бы мы это изображали на условной доске, то, по всей видимости, даже если бы сообщество находилось внутри (я напомню, что тор — это то, что представляет собой бублик, характерные хлебо-булочное изделие, представляющее собой, в свою очередь, соединение тела круговым образом так, что в середине остаётся отверстие. Мы знаем, что топология не видит различия между внешним отверстием, внешним пространством, и внутренним пространством в отверстии — это одинаковая внешность. Хотя у неё могут быть некоторые ориентиры, которые Лакан специально выделяет, говоря об объекте, а и внутренней восьмёрке. Ему возражают математики, подсказывающие, что никакой разницы нет. Но в любом случае, если даже сообщество мыслить внутри или изображать находящимся внутри, то оно будет внутри самого отверстия. То есть сообщество — это то, что представляет собой экстимную или внешнюю [линию]. Мы знаем, что экстимное — это радикальное, внешнее внешнего. Сообщество — это радикальная, внешняя линия психоанализа.

Это трудно осмыслить, хотя, удивительным образом, должно быть очевидно с определённой точки зрения. Если почитать работы биографов, которые описывают ситуацию Фрейда, способ, которым Фрейд анализ внедрял, то становится очевидно, что ничего, собственно, кроме этого внедрения, нет. Мы настолько привыкли высоко ставить аналитическое знание, считая, что именно оно обуславливает возле себя концентрацию разных субъектов, приводя к появлению сообщества, распространению психоанализа и так далее. Но, читая биографов Фрейда, мы хорошо видим, что психоанализ — это (как кто-нибудь цинично выразился бы) не более чем маркетинг или промоушен. Я не имею в виду то, что аналитическое знание не имеет никакой стоимости. Как раз именно оно и оплачивается. Но в любом случае распространение сыграло гораздо большую роль. Не в том смысле, в котором имидж — это всё. А в том, в котором сообщество есть, собственно, то, что превратило психоанализ в означающее. То есть именно сообщество сделало психоаналитика той фигурой, какой мы его знаем. То есть сообщество поработало над тем, что психоаналитик воспринимался индивидуально, изолированно или выделенно. Всякий раз когда мы мыслим одного психоаналитика — тем более своего психоаналитика. Анализанты часто говорят, что они считают, что только их аналитик существует в качестве аналитика. Для них не просто не существует других аналитиков, как и анализантов, — они просто не могут помыслить других аналитиков, если они уже в каком-то анализе. Для них есть только один [аналитик].

Но нужно не забывать, что и это — эффект работы сообщества. То есть всё, что мы о психоанализе знаем — способ, которым видит нас анализант, способ, которым мы, возможно, видим анализанта, но в ещё большей степени, [как мы] видим нашу аналитическую профессиональную ситуацию — это результат определённой деятельности сообщества и проработки наших представлений именно, опять же, с той точки зрения, о которой я сегодня сказал. С точки зрения доступа. Извивы доступа, его оригинальные формы, внедряемые как в качестве идеологии психоанализа, так и в качестве технической применимости анализа к анализанту — это как раз то, что регулируется сообществом, даже если сообщество не принимает на этот счёт специальных решений. Мы знаем, что есть более или менее решающие сообщества. Скажем, сообщество Миллера является высокорешающим: Миллер буквально регулирует каждую сторону взгляда на психоанализ, на основную терминологию, на судьбу Лакана, на судьбу разрыва Лакана с IPA, и так далее. Это высокорегулироемое сообщество. Но даже если сообщество крайне низко отрегулировано, даже если оно не образует крупную школу вместе с присущей этой школе характерной правящей институцией, т. е. верхушкой, даже в этом случае именно сообщество и производит в отношении психоанализа и психоаналитика всё то, что мы о них знаем. Мы видим их определённым образом именно потому, что здесь внесло свой вклад то, что производится сообществом. Речь, если угодно, о призме. Можно помыслить анализ именно так, научиться видеть его именно так. Но как раз именно специальная работа сообщества нацелена на то, чтобы вы этого не видели, чтобы вы продолжали видеть только себя в кабинете психоаналитика и своего психоаналитика.

Вопрос: Вот эта специфика связи анализанта с сообществом через посредство аналитика: оно присуще только психоанализу или любому направлению психотерапии?

АС: Значит, это то, о чём я не сказал. Во-первых, анализант связан с институцией не через психоаналитика — наоборот, через сообщество он связан с психоаналитиком вторичным образом. Это та инстанция, которую вы не видите, и поэтому сообщество и институция, как правило, незаметны в психоанализе. Связь с аналитиком — через его сообщество, никак иначе. Даже если вы не знакомы с ним, не вхожи в конференции, и так далее. Аналитик представлен только потому, что вы истеризованы самой мыслью о том, что существуют анализ и соответствующее ему сообщество, в котором выделяется фигура вашего психоаналитика. То есть связи с аналитиком у вас очень мало. На самом деле, меньше, чем многие думают. И известно, что пациенты часто льстят себе мыслью об этой связи, а аналитики её опять же идеологически поддерживают, полагая, что эта связь очень тесна, прочна, и так далее. Но в этой связи есть и последующий невидимый обеим сторонам элемент. Анализант его не видит в принципе, а аналитик должен работать над его сокрытием. Связь с вашим аналитиком всегда выстраивается через экстимную границу сообщества.

ПО: Вторая часть вопроса, если я правильно помню, была о том, является ли это уникальной чертой психоанализа, или она присуща также другим формам психотерапии.

АС: Мы знаем, что это вопрос о переносе. Присущ ли он другим практикам, не только психоаналитическим, но и, скажем, психотерапевтическим или даже врачебным практикам, преподавательским — присущ ли им перенос? Это вопрос, который всё время задают студенты первых курсов психоаналитических направлений. И преподаватели обычно не знают, как ответить. То есть очевидно, что [существуют] какие-то прото-переносные формы, присущие преподаванию и прослушиванию речи выступающего на митинге, визиту к врачу, и так далее. Но только в анализе, принято считать, перенос достигает выраженной формы, в том числе благодаря тому, что Фрейд его тематизировал и теоретизировал, его основные формы. Теоретизировал его в качестве основной формы прохождения психоанализа.

До некоторой степени, да. Я хочу сказать, что, наверное, психоанализу присуще, и это выделяет его, в том числе среди психоаналитических терапий, какими бы близкими они к анализу ни были. Анализу присуще как раз то, о чём я сказал, завершая свой доклад. Сколько бы ни говорили о том, что психотерапия или психоанализ — это тяжкая работа, но психоаналитики и их анализанты знают, что психоанализ притягателен, что скорее приходится бороться с искушением получить слишком большой допуск: скажем, анализанты хотят стать коллегами, анализанты хотят читать литературу, написанную психоаналитиком, или вообще, в принципе, литературу того направления, к которому аналитик принадлежит. То есть мы знаем, что искушение анализа трудно побороть. Что, на самом деле, если субъект уже в анализе, его не нужно уговаривать. И в этом смысле, как раз противопоставляя описание данного искушения идеологическому представлению о том, что якобы анализ — это трудно и больно, необходимо сказать, что анализ функционирует как аддикция. Я думаю, что это не будет ни пощечиной в сторону психоаналитиков, ни чем-то оскорбительным для них, а просто-напросто более или менее трезвым описанием вещей.

Психоанализ — это аддикция. Мы знаем, что он вызывает аддикцию, что существует даже [подобное тому], как в XIX веке существовали условные городские сумасшедшие, которые преследовали писателей, художников, осаждали их корреспонденцией, хотели найти с ними контакт, побеседовать о судьбах мира. Точно так же сегодня психоаналитик является объектом подобного преследования. И в этом смысле акцент, как я сказал в одном интервью своей коллеге, сегодня с писательской профессии смещается на психоаналитическую. Сегодня психоаналитик — это писатель в том смысле, в котором писатель выполнял определённую общественную функцию. Я имею в виду не только то, что он оформлял некоторые незыблемые основы современности, донося их для читателей в удобоваримой форме. Но и то, что сам писатель представлял собой своего рода абсолютную субъектность. То есть если у современной субъектности, посткартезианской субъектности, существует какая-либо вершина — то это, конечно, писатель. Сегодня на пост или на должность того, кто занимает эту вершину субъектности, конечно, претендуют психоаналитик и поэтому вызывает характерное психотическое возбуждение. И по этой причине как раз можно говорить о психоанализе как о такой единственной практике, которая вызывает абстиненцию ещё до аддикции. То есть психоанализ вызывает аддикцию, как я сказал, но, удивительным образом, абстиненция возникает раньше. Вы начинаете раздумывать о психоанализе или даже полагать, что психоанализ мог бы быть вашей собственной судьбой. Или вам, по крайней мере, надлежит анализ пройти. [И всё это] ещё до того, как вы познакомились с анализом. Тогда как известные социально-химические аддикции, как правило, характеризуются абстиненцией исключительно после употребления, то есть когда вы употребление прекращаете. В анализе не нужно прибегать к употреблению, чтобы обзавестись аддикцией: мы сегодня это очень хорошо видим. В этом смысле психоанализ является не единственным аддиктором, который вызывает абстиненцию до аддикции. Таким же аддиктором, повторюсь, могли являться писательские профессии, в своё время это, вероятно, были профессии священнослужителей. Но именно среди всех психологических терапий анализ остаётся единственным, который вызывает такую очевидную аддикцию. Довольно трудно приобрести аддикцию в психоаналитической психотерапии. То есть само по себе звучание, определение этой профессии не вызывает такого ажиотажа, как психоанализ.

Да, психоанализ остаётся сегодня единственным среди всех прочих видов сколь угодно эффективных психотерапий, способным вызывать такой сильный соблазн и вызывать абстиненцию ещё до появления аддикции.

Спасибо за вопрос.

Вопрос: Спасибо большое, Александр. Вопрос такой. Что вы думаете по поводу институции и аналитиков, которые из этой институции ушли и основали свои психологические или психотерапевтические методы? То есть они были психоаналитиками, если они ушли из институции? Или они никогда не были психоаналитиками, такие как Юнг?

АС: Да, я понимаю. Но, во-первых, всё же Юнг здесь, может быть, не самый удачный пример, именно в смысле возможного обеления его ситуации: нет сомнений, что сообщество Юнга функционирует так же, как сообщество психоаналитиков. Перед нами, по всей видимости, если не психоанализ в чистом виде, то, во всяком случае, на уровне сообщества не видно никакой разницы. То есть соотношение допуска и запрета, регулировка вопроса доступа в юнгианском сообществе такая же, как и в психоанализе. И в этом смысле я бы даже сказал, что юнгианское сообщество больше похоже именно на лакановский психоанализ, до какой степени они бы ни были противоположны. Мы знаем, что Фрейд разошёлся с Юнгом, но при этом между ними не было длительного принципиального противостояния. Тогда как лакановская мысль обычно видится как именно открытое возражение Юнгу, то есть попытка упразднения юнгианства. Но, удивительным образом, на уровне сообщества, на уровне организации форм бытования этого сообщества, на фоне стилистики проведения собраний юнгианское сообщество очень похоже на лаканистское. То есть я призвал обращать внимание на сообщество в том числе и потому, что, как верно замечает Тупинамба, именно при наблюдении за сообществом открывается определённая истина. В том числе, скажем, истина сходства между внешне не сходными с точки зрения концептуальной идеологии движения. Я думаю, что Юнг вообще в данном случае — это пример как раз того, что институция может работать, даже не опираясь на фрейдовские основания.

Вопрос: А Франкл?

АС: Я, наверное, ничего не могу сказать, потому что мне неизвестно, как функционирует сообщество Франкла. То есть о Юнге много материалов, и вообще существуют юнгианцы, за которыми можно наблюдать, они часто пересекаются с лаканистами, иногда они проводят общие мероприятия или мероприятия, неотличимые по способу организации. Как функционирует сообщество Франкла? Я не знаю. Я подозреваю, что оно, наверное, ближе не к урегулированному сообществу, а к тому, что, может быть, несколько не критически в нулевые годы называли сектой. Очень часто психоаналитиков сравнивают с сектой, и это несправедливо не потому, что психоаналитики не развивают определённого коллективного поведения и характерной динамики. А потому что психоаналитики гораздо ближе к тому, что можно назвать государственной институцией. Мы знаем, что секта противостоит не науке, не здравому смыслу, а церкви. То есть когда мы говорим о секте, нужно побивать её не рациональными аргументами, не апелляцией к научному знанию, неким естественно-научным догмам, а достаточно напустить на секту церковь, и, соответственно, секта будет уничтожена. И здесь, опять же, необходимо правильно определять врага. Психоаналитики не являются сектой не потому, что они не демонстрируют стереотипию институционального поведения. Последней сколь угодно много. А потому что психоаналитики больше напоминают именно формы государственно-институционального управления. То есть аналитики — это церковь. Тупинамба, кстати, сравнивает анализ с церковью, и это очень правильно. Тогда как, например, сообщество Франкла скорее всего напоминает секту. На самом деле, и юнгианское сообщество может до некоторой степени напоминать секту, и по этой причине Лакан набрасывается на Юнга. Вовсе не потому, что Юнг неправильно понимает Фрейда, а потому что и у Юнга, и у Франкла и прочих гуманистических терапевтов, или символических, идеологических психотерапевтов, к которым Юнг частично относится или дал своим появлением толчок к возникновению. В этом случае сообщество скорее функционируют именно как секта, то есть нечто более не-урегулированное. Тогда как психоанализ представляет собой нечто крайне урегулированное. По этой причине психоаналитики так яростно нападают на юнгианцев, тогда как публика зачастую не различает.

Вопрос: Спасибо большое. И здесь ещё есть маленький вопрос. Если психоанализ — это как церковь, то можно ли говорить о том, что психоанализ защищает веру?

АС: Да, психоанализ, безусловно, защищает веру. На уровне Фрейда это вера в субъект бессознательного, на уровне Лакана это вера в субъект желания, причём субъект сингулярного, уникального желания: как будто бы это что-то добавляет; на самом деле, «сингулярное» или «уникальное желание» — это, конечно, плеоназм. Но в любом случае, да, это всегда определённая вера. И интересно, что об этой вере Тупинамба пишет. То есть он, я бы сказал, очаровательно критичен по отношению к ней: под очаровательностью я имею в виду в том числе цинизм, потому что Тупинамба понимает, как это выглядит. Но он настаивает. Я полагаю, что он делает это в духе Бадью, на самом деле. Потому что мы знаем, что Бадью поддерживает определённые взгляды, связанные с тактикой верности. Верность — это не вера, потому что между ними масса существенных отличий, но определённый вектор, который их роднит, присутствует. Верность поддерживается независимо от того, имеет ли шансы на победу век вашей верности, и так далее. До некоторой степени это напоминает веру в раннехристианском изводе. И очевидно, что Тупинамба, когда он говорит, что мы должны верить в наличие бесконечных последствий существования бессознательного (это более лукавая формулировка, она не даёт понять, что бессознательное реально; есть последствия существования, пусть это даже последствия существования эфемерной конструкции, последствия её реальны; мы должны верить в бесконечность, даже не в сами последствия, а в бесконечность), таким образом тонко сепарирует себя от вульгарно понятой веры, но, тем не менее, всё же поддерживает субъекта психоанализа в качестве субъекта радикальной веры, то есть определённой верности бесконечным последствиям существования бессознательного.

Вопрос: Здравствуйте, я говорю как человек, который от психоаналитики и изучения психоанализа крайне далек, поэтому вопрос будет довольно общим. Вы в своей речи часто ссылаетесь на мысли Зигмунда Фрейда. Мы, наверное, согласимся с тем, что он вещал довольно спорные для современного человека мысли, которые в современном мире дали бы нам право назвать психоанализ псевдонаукой. Но я понимаю, что время идёт, и сейчас судить о мыслях современных психоаналитиков по мыслям Зигмунда Фрейда — всё равно, что судить о мыслях современных коммунистов по Марксу. То есть, я бы хотела знать хотя бы в двух точках про эволюцию психоанализа. Были ли исправлены некоторые спорные вещи, и можем ли мы сейчас назвать психоанализ действительно наукой, которая не будет вступать в спор с современными научными знаниями.

АС: На самом деле, я не называю себя лаканианцем, не принадлежу именно к лаканистам, тем более в институциональном смысле слова. Я, несомненно, придерживаюсь мнения о необходимости входа в анализ, в том числе и через лаканианские ворота. И [пройдя] именно через эти ворота, через ландшафт, который открываются после вхождения, можно сказать, что в этом смысле ничего не изменилось в лучшую сторону, я бы сказал, даже усугубилось. То есть Лакан, конечно же, не исправил заблуждения Фрейда. Но он показал, как именно заблуждения при чтении Фрейда могли повредить репутацию Фрейда или даже погубить её. То есть я имею в виду погубить не в том смысле, в котором Фрейд мыслится в качестве вредоносного объекта современной науки, а в том смысле, в котором Фрейд просто-напросто перестаёт читаться. На самом деле, вы очень высоко ценили Фрейда, сказав, что он до некоторой степени (я позволю себе перефразировать Ваши слова, выразив это в краткой форме) был мракобесен. Но сказать о ком-то, что он мракобесен, означает достаточно высоко поставить его идеи, потому что они могут угрожать, или они изображаются в качестве угрожающих. На самом деле, с Фрейдом происходит кое-что другое — он просто перестаёт читаться, как это и происходит со многими классическими авторами. И это прекращение чтения связано не с исторической инерцией, не с прохождением через десятилетия, а как раз таки с накоплением целого ряда мелких, зачастую незаметных интеллектуальному взгляду, но при этом имеющих последствия концептуальных ошибок восприятия. То есть мыслитель постепенно тривиализуется. И работа Лакана заключалась в том, чтобы показать, что Фрейд с самого начала не просто мог неверно читаться, но и, вероятно, даже неверно писаться. То есть это вещи, которые Фрейд выразил не на кончике пера, а, напротив, исключительно на противоположной его части. То есть они не дошли до бумаги, но у них был шанс это сделать. Например, это концепция означающего, которую Лакан вкладывает в уста Фрейда, показывая, что Фрейд, даже будучи не знаком с соссюрианской гипотезой, тем не менее, пользуется её плодами и даже предвосхищает некоторые её следствия. Поскольку выделенные им элементы бессознательного, в частности, символически представленные в работе о сновидениях и в той канве повествования, функционируют якобы как полноценные означающие. Я говорю о том, что ни с моей позиции, ни в общем, с позиции поддержания в психоанализе некоторого интеллектуального импульса, невозможно сказать, что со времён Фрейда что-то было преодолено. Если пользоваться Вашей точкой зрения, то психоанализ, конечно, продолжает упорствовать в заблуждениях. То есть его концепция никакого отношения к научному не имеет.

Вопрос: И тогда второй вопрос: что? какие факты могут мне помочь выбрать именно психоанализ на фоне других психологических, психотерапевтических услуг? То есть вы сказали, что психоанализ — это единственный вид услуг, который вызывает аддикцию, то есть зависимость. Но тут есть вопрос: у вас есть исследования, это доказывающие?

АС: Не психоанализ вызывает аддикцию в качестве услуги — аддикция появляется задолго до того, как вы посещаете аналитика. Поэтому, специально отвечая на предпредыдущий вопрос, я на этом сконцентрировался. Не сам по себе психоанализ или доброжелательно-печальный взгляд аналитика вызывает в вас желание приходить снова и снова, а репутация психоанализа, в том числе исторически-общественная. Психоанализ обзавёлся репутацией, которая способна истеризовать вас ещё до того, как вы даже подумали о том, что можете анализ пройти. И поэтому, повторюсь, вопрос о привлечении в анализ не стоит.

То есть, невзирая на то, что я сказал о Фрейде, что его деятельность составляла собой промоушен и даже в некотором смысле (ни в коем случае не пейоративном, не в предосуждающем) сводилась к промоушену в большей степени, нежели к производству аналитического знания. Без этого промоушена психоанализ бы никогда не приобрёл статус означающего, тогда как блестящим знанием он, разумеется, был с самого начала, то есть с первых работ Фрейда, которые вызвали ажиотаж. Но этого было мало для появления дисциплины. То есть ни одной работы недостаточно для появления дисциплины. Мы это знаем на примере Бруно Латура, чьи блестящие работы не стали, к сожалению, основанием для появления прочной дисциплины. Латурианство существует, а той дисциплины изучения социологических фактов с миллиметровой лупой, к которому Латур призывал, не стало: дисциплины ни в академическом, ни в каком-либо ином смысле. То есть перед нами направление. Но психоанализ преодолевает порог, отделяющий направление от дисциплины, и в этом отношении больше нет проблемы привлечения в психоанализ. То есть вопрос о том, как привлекать в психоанализ, даже не ставится. Как мы видим, работа, которую осуществляют институции, заключается скорее в выставлении преграды. Да, это преграда лукавая, институция много сделала для того, чтобы анализ популяризировать и соблазнить вас. Но они же тут же выставляют преграду. И я описал в различных формах эту преграду, начиная с вербальных и невербальных выражений аналитика и, собственно, заканчивая особой политикой распространения аналитических рукописей. Плоды её мы видим сейчас на примере очень медленного выпуска Лакана Миллером, и так далее. Всё это — характерное придерживание. Не существует никаких иных технических или других оправданий этому медленному выходу — перед нами работа с доступом. Именно так её и нужно понимать. То есть перед нами интерпретация, которую которое получает общество от Миллера, в частности, общество психоаналитиков. Мы до сих пор недостойны работ Лакана, и мы увидим полное собрание очень нескоро. Таким образом, нет проблемы привлечения, повторюсь, в психоанализ, а есть скорее проблема отсечения. Это прекрасно коррелирует с тем, что многие психоаналитики остаются без работы, в особенности молодые. Тупинамба это замечает. Зачастую предложение психоанализа больше, чем спрос. Но, тем не менее, общий спрос на психоанализ, не на услуги психоаналитика, а на психоанализ как общественное явление, как факт определённого знания, всегда превышает в том числе возможности психоанализа. Психоаналитиков зачастую спрашивают о природе того или иного современного явления, комплекса, какой-либо социальной нарушенности ещё до того, как сам аналитик на эту тему высказался. То есть психоанализ остаётся патологически востребованным, так бы я это назвал. Эта патологическая востребованность, конечно, опять же, не позволяет чисто институционально поставить вопрос о том, как сегодня должен быть организован доступ. Психоаналитики, с одной стороны, делают всё для того, чтобы вас от анализа оттолкнуть, но в то же время очевидно, что они в восторге от этой ажитации. Перед нами та самая двойная игра, о которой я говорил в своём докладе. Поэтому психоанализ рекламировать не нужно. То есть каждый субъект, имеющий хотя бы малейшую склонность к истеризации анализом, там рано или поздно окажется.

Вопрос: Скажите, как вы считаете, вот с точки зрения доказательной медицины, направления когнитивно-поведенческого: они как бы, представители этого направления, машут флагом в том смысле, что это направление доказано. Может ли быть когда-нибудь доказан психоанализ, с точки зрения доказательной медицины?

АС: Дело не в том, может он доказан быть или нет, а в том, что, опять же, он в этом не нуждается. Я не сказал об этом, потому что я не знал, какую аудиторию я здесь встречу: у меня не было представления — я говорю сейчас не об уровне подготовки, он меня не интересует, а скорее о том, что можно назвать как раз приверженностью аналитической идеологии — если бы в аудитории было много психоаналитиков, то я рискнул бы столкнуться с достаточно резким отзывом или, во всяком случае, реакцией, которая бы вышла за пределы конференционного общения. Но я полагаю, что психоанализ нужно расценивать собственно так, как он был Фрейдом создан. То есть перед нами не метод, это не психотерапия. Не в том смысле, в котором психоанализ отличается от психотерапии, опять же, сложным теоретическим аппаратом, допущением бессознательного, привлечением лингвистики, математики и так далее. Дело в том, что анализ отличается от психотерапии как общественное явление. То есть, невзирая на то, что психоанализ всё ещё мыслится как-то, что находится рядом с психотерапией, может быть, даже является одним из видов психотерапии, со всеми оговорками, совершаемыми аналитиками, которые, разумеется, никто никогда не слушает. Но я полагаю, что здесь есть ясность, которую можно было бы внести именно лакановским жестом, обратившись к тому, что Фрейд сделал. Фрейд не создавал метод лечения. Да, он об этом много говорил, можно разобрать причины, по которым он это говорил, как собственно причины, включающие нечто симптоматическое со стороны самого Фрейда, который, как мы знаем, имел виды на медицинское сообщество; так и, соответственно, причины, для которых это было сделано. То есть причины, которые скорее показывают на цели. Для цели распространения психоанализа, поэтому он называется Фрейдом методом лечения. Но мы знаем, что он функционирует с самого начала совершенно не так. Психоанализ гораздо ближе к таким явлениям общественной жизни, как, например, литература. Как ни стоит вопрос о том, как привлечь кого-либо к литературе, да, иногда родительские комитеты ставят вопрос о том, как научить ребёнка читать. Но это вопрос, на самом деле, не имеющий прямого отношения именно к восприятию книги. То есть речь идёт скорее о занятии, о подобающем занятии, о том, о чём всегда ставится вопрос в школьном образовании, о том, к чему ребенок должен быть приспособлен. Но если речь именно о тех, кто в действительности книги читает, вопрос о том, как они начали это делать, не стоит. Равно как не стоит вопрос о том, для чего они это делают. Кому придёт в голову спрашивать у заядлого читателя, для чего он так много времени посвящает чтению? Или, скажем, вы не спросите у меломана, что он делает в опере каждый вечер? Точно таким же образом нужно расценивать психоанализ. Психоанализ проходит не из какой-то определённой цели, не с целью разрешения симптома, не с целью избавления от душевных трудностей, даже не с целью некоего личностного прогресса или роста, каким бы ни определённым это представление прогресса в анализе не было. Психоанализ проходят исключительно для того, чтобы проходить психоанализ, то есть чтобы иметь отношение к психоанализу, чтобы иметь с таким явлением как психоанализ дело.Точно так же, как оперу слушают именно для того, чтобы иметь дело с таким явлением как опера. Включая всё её внутреннее наполнение: музыкальную машинерию, определённую теоретическую подготовку, стоящую за тем, кто оперу написал и исполнил. Разумеется, всё это в анализе тоже имеет значение. Но фактически вы в оперу приходите ради оперы. Вам никогда не придёт в голову спрашивать, для чего вы это делаете, какую пользу вы получили. Вы знаете лишь о том, что нечто изменилось по причине, что вы посетили сегодня оперу. Точно так же это касается и анализа. Нечто изменилось по той причине, что вы посетили психоаналитика. Никаких доказательств это не требует, никакого научного обоснования этому никто никогда не предоставляет. Как никто никогда (по крайней мере, если не говорить о ситуации XIX века, когда этим ещё занимались) не предоставляет научное обоснование музыки или удовольствия от музыки. Существовали энтузиасты, которые этим занимались. Но всё это осталось в истории исключительно в качестве нонсенса и анекдота. Никто сегодня не будет обосновывать научное значение того факта, что вы много читаете, равно как и того, какие изменения в вас это производит. Точно то же происходит и в психоанализе. В этом смысле психоанализ очень далёк от всех психотерапий, у которых всегда есть определённые цели, связанные с нормализацией вашей душевной жизни.

Вопрос: Исходя из того, что вы сказали (и из моих собственных представлений о психоанализе), насколько Вы считаете психоанализ искусством?

АС: Психоанализ не является искусством, но я здесь апеллирую к Лакану, который, как известно, и многие виды искусства не считал искусством, то есть он требовал аккуратно употреблять слова. Я, например, считаю, что литература — это не искусство. Это можно обосновать именно с точки зрения социального значения литературы. Она не функционирует как искусство. Но она функционирует как литература: у неё есть определённое назначение, связанное исключительно с её собственным предметом, со способом функционирования, способом функционирования означающих, задействованных в том, что мы называем нарративом, и так далее. Точно то же касается и психоанализа. Он является не искусством, но это не означает, что он ни на что не похож. У психоанализа есть совершенно определённый метод, который приводит к специфическим изменениям. То есть, вы никогда не перепутаете речь аналитика ни с какой другой речью — вплоть до того, что она является нескончаемым источником мемов. То есть психоанализ обладает спецификой, которую нельзя упустить. И когда я давал упомянутое мной интервью коллеге, я сказал о том, что на самом деле не существует такого анализанта, которому нужно объяснять, что такое психоанализ. Анализант задаёт вам вопрос на первой сессии, а вы, скажем, являетесь аналитиком. И анализант спрашивает, что нужно делать в анализе, он якобы никогда об этом не слышал, он не читал ничего по психоанализу. Эти вопросы можно смело игнорировать, потому что они являются проявлением того, о чём говорил Фрейд, а именно сопротивлением. Любой, даже не читающий стихи, знает, что такое поэзия. Никто из тех, кто проходит анализ, не является в неведении, что такое анализ, с самой первой сессии. И я думаю, что анализ нужно характеризовать со стороны собственной специфики. То есть, это особое воздействие в области того, что я вслед за Лаканом называю сексуированным желанием. То есть, собственно, то, что Фрейд как раз называл сексуальным развитием. Но можно ещё дать определение термина «развитие», термина «сексуальный» и так далее. Лакан справляется с этим более тонко. Анализ представляет собой определённый эксцесс в вашем сексуационном развитии. Вот, собственно, его специфика.

Вопрос: Спасибо. Я имела в виду, когда говорила об искусстве, не аспект нарратива, а аспект самой работы аналитика.

АС: Конечно, психоанализ — это технэ. Сомнений нет. Но это не искусство в современном смысле слова. Слово «искусство» специфицируется вместе с явлением, которое мы называем «салоном»: оно появляется в конце XVII века, и с тех пор искусство приобретает характерную узнаваемую идеологическую наполненность. Искусство — это то, что является чем-то внеполитическим, и так далее. В этом смысле психоанализ нельзя назвать искусством. Психоанализ не позиционирован как искусство в обществе.

Грубо говоря, аналитики не образуют салона, именно поэтому они образуют институцию. И, напротив, когда искусство образует институции, скажем, союз художников, это предсказуемо ведёт к полному выхолащиванию, потому что мы за искусством подозреваем того, что мы от искусства ждём. То есть тогда, когда начали создаваться союзы творческих объединений и соответствующие институции в лоне искусства, как раз и появилось нечто характерное, то есть расщепление внутри самого искусства. Потому что искусству не присуща такая форма как институция. Но психоанализу она присуща, он оказался ей органичен. И это само по себе является источником возможных размышлений. Поэтому анализ опять-таки не похож на искусство. Искусство не порождает институции и не держится в рамках институции. Тогда как психоанализ прекрасно в этих рамках удерживается.

ПО: У нас больше нет вопросов из зала, кажется, так. Тогда я бы хотел сделать пару замечаний, пару мыслей, комментариев по поводу нашей дискуссии.

Во-первых, некоторые мысли, мне кажется, интересные сформулированы относительно как раз таки темы опосредования отношений анализанта и аналитика инстанцией сообщества. Отсылая к этому сюжету пиара, маркетинга, который при этом не описывается как нечто негативное. Можно увидеть, что в рамках такой метафоры и медицина совершает некоторую идеологическую операцию. Как, например, с доказательной медициной, на таком базовом, структурном уровне, когда она подразумевает, что, идя в кабинет к врачу, в больницу, вы идёте не к врачу — вы идёте к медицине. Вы идёте не к отдельно взятому индивиду, вы идёте к некоторой инстанции коллективного и поэтому объективного знания. И в этом смысле медицина и различные формы психотерапии находятся в области такой операции, которая достаточно легко считывается как идеологическая. Или как, скажем так, подводимая под разряд социального конструирования. Да, понятно, как она устроена. Но возможно, что более интересный способ взглянуть на анализ и его специфику открывается, если мы попробуем мыслить положение аналитика, якобы уникальное, в том, что он совершает дополнительную операцию. В том, что, нет, он говорит, вы идёте в кабинет не к психоаналитику, не к медицине, а к отдельно взятому субъекту. Мы сначала ушли от фигуры человека к фигуре медика, который представляет нечто большее, чем он сам. Отсюда мы возвращаемся к аналитику, который не представляет нечто большее, коллективизирующее и объективное, а работает с этой сингулярностью, неповторимостью здесь, в кабинете. Но внешнее совпадение вот этого первого и последнего пункта не должно скрывать, что здесь была проведена большая операция по социальному конструированию. Сначала социальному конструированию коллективной инстанции, а затем по социально структурированному сокрытию этого под маской новой индивидуальности, которая при этом ещё искусственна.

АС: Да, спасибо за вопрос. Я совершенно согласен со сказанным. Как раз это я назвал эксцессом формирования доступа. Психоанализ в самой своей идеологии сообщает, что вы обращаетесь к уникальному желанию данного аналитика, забывая при этом сказать, что вы это делаете только посредством экстимной оболочки психоанализа, то есть собственно сообщества, управляемого определёнными институциями, то есть школами. И в этом отношении интересно, что аналитическая идеология специально расставляет акценты таким образом, чтобы, к примеру, противодействовать маркетинговому подходу или, к примеру, управленческому подходу. То есть как раз тому, что можно назвать принятой в обществе потребления стратегией. И якобы психоанализ таким образом возвращает нас на уровень штучного продукта. Может быть, чего-то такого, что имеет именно арт-истичный характер, с точки зрения анатомии слова «артистичный». То есть перед нами уникальное творчество, которое как раз своей уникальностью должно подчеркнуть уникальность желания психоаналитика и того самого желания психоанализа, о котором пишет Тупинамба. Хотя, конечно, желание психоаналитика и желание психоанализа соотносятся крайне проблемно — я боролся с искушением задать ему этот вопрос ещё на стадии редактуры книги. Но поскольку книга представляла собой законченное произведение, по всей видимости, в данном случае это не принесло бы никакого улучшения конечного продукта. Итак, с моей точки зрения никакого желания психоанализа не существует. То есть я в корне не согласен с наименованием книги Тупинамба. Желание психоаналитика — это большой вопрос, это нечто, вероятно, имеющее место, по крайней мере, на уровне реконструкции в анализе. В том смысле, который Фрейд придаёт термину реконструкция. То есть это что-то такое, что может быть помыслено. Или, по крайней мере, непротиворечиво выведено из других конструктивностей анализа, на уровне его концептуального наполнения. Желание психоанализа в этом концептуальном наполнении не обнаруживается, ему просто нет места. Но именно поэтому как раз отказ от желания психоанализа и представления о желания психоанализа позволяет, наверное, разделаться с по крайней мере частью представлений о желании психоаналитика. То есть, желание психоаналитика не представляет собой ту самую редуцированную форму заинтересованности в анализе: поддерживание парящего внимания, вовлечённой нейтральности, и прочие оксюмороны это желание характеризуют, чтобы якобы не упустить ни одну из его существенных черт. Желание психоаналитика должно быть заново помыслено с точки зрения того, что я назвал пересборкой архитектуры психоанализа, то есть изменением в топологии его восприятия. Желании психоаналитика — это, конечно же, желание, которое образуется в сообществе. Нигде, кроме как в сообществе, ему нет места. Опять же, я поэтому сказал, что анализант имеет дело с тревогой психоаналитика по поводу собственного сообщества. Тревогой в связи с тем, каким объектом этот аналитик для сообщества является. Вот, на самом деле, то, что анализанта кровно интересует. И поэтому я сказал, что вопрос доступа неоднозначен: анализант, очень часто даже не получая допуск, уже имеет доступ. Он вступает в отношения с этим объектом в виде аналитической тревоги, и, таким образом, наблюдая за ним, он в анализе остаётся. При этом я не исключаю того, что, разумеется, происходят собственно изменения в анализанте, определённое прорабатывание — всё то, что Фрейд в качестве именно практических основ анализа описал. Но это возможно только исключительно через совершенно косвенную, может быть, даже вымороченную с чьей-либо точки зрения инстанцию, которая никогда в описании психоанализа и содержании самой аналитической процедуры не фигурирует. Вот для чего нам нужно сегодня говорить о сообществе. И это, конечно, позволяет, как Вы верно заметили, эффективно бороться с некоторыми характерными тейками, мемами, идеологемами психоанализа о якобы уникальном штучном продукте ввиду вашего собственного анализа.

ПО: Вот у меня тут ещё один не столько комментарий, сколько вопрос. В силу тех акцентов, которые расставил сам Тупинамба, мы рассуждали в терминах институциональности, сообщества — в терминах механики доступа к чему-то, скажем так, скорее институционально-социального, оставляя за рамками обсуждения концептуальных и теоретических вопросов, связанных с содержанием этих знаний. Поскольку не на этом уровне разворачиваются самые интересные, самые интересные процессы, связанные с современным лакановским кризисом. Но мне хотелось бы всё-таки попробовать немножко добавить этого измерения теории, измерения содержания знания: исходя из той идеи, что, на самом деле, даже на нём обнаруживаются некоторые эффекты кризиса. Кризиса, который, мне кажется, можно тоже интерпретировать и связывать с вопросом доступа и вопросом, скажем, переноса на психоанализ — это очень отдельные, конкретные пункты, касающиеся психоаналитического знания. А именно, например, к описанию которых можно подойти через, насколько я помню: это анекдот, басня, притча о современном психоанализе, которую рассказывал [Жак-Ален] Миллер и которую я слышал в пересказе кого-то из русскоязычных аналитиков, — относительно того, насколько более сложным стало положение современного лакановского аналитика, по сравнению с аналитиком фрейдовской эпохи и по сравнению с Фрейдом; относительно того, как же именно должна происходить практика и работать лечение. В частности, во времена Фрейда, как в притче, всё было просто: к нам приходит на анализ субъект, жалуется на какие-то проблемы с симптомом, жалуется на бессонницу, анорексию, истерический кашель, — что угодно — а аналитик его выслушивает и даёт интерпретацию: это всё из-за того, что вы испытываете агрессию по отношению к отцу и любовь по отношению к матери. Субъект бессознательного с этой интерпретацией чудесным образом резонирует, ему становится лучше. И с этой уже недоступной для нас ситуацией контрастирует ситуация сегодняшнего дня, когда (не постоянно, но зачастую) аналитик миллеровской эпохи сталкивается с ситуацией, когда к нему приходит на анализ субъект, который буквально с порога заявляет: «Ах, что-то я чувствую, что я как-то агрессивно отношусь к своему отцу и как-то испытываю какие-то странные эмоции относительно своей матери. Скажите, пожалуйста, что мне делать, что происходит? Куда двигаться?». И вот в этой ситуации становится непонятно, что делать. А с другой стороны, здесь появляется некоторая историческая механика, связанная с самим аналитическим знанием, с тем, что оно странным образом, во-первых, становится как бы собственностью анализанта — первый аспект ситуации. Второй аспект ситуации: это распространение, перемещение, релокация аналитического знания ведёт к кризису — и на уровне клиники, и, как сегодня можно сказать, на уровне институции, и на уровне теории. И что хотелось бы здесь добавить, задать вопрос: как можно и нужно связывать эти два измерения — измерение институциональности, которое Вы описали, и измерение специфического «протухания» аналитического знания что ли, которое мне кажется очень интересным. Об этом рассуждает, это фиксирует Миллер в своём тексте «Шесть парадигм наслаждения». В конечном счёте, его объяснение сводится просто к констатации того, что таков естественный ход вещей, что просто, видимо, природа психоанализа связана с тем, что он проходит фазы — скажем так, распространения, рутинизации, профанации — в которых прошлое, сакральное знание становится неэффективным. И ответом на эту проблему должно быть, как Миллер предлагает, изобретение чего-то новенького, выпуск новой модели «психоаналитического айфона». Мы видим, что эдипальная история уже не резонирует, не позволяет активно клинически вмешиваться: видим мы это, потому что она рутиной, что-то происходит с перекартографированием аналитического знания. И в ответ на это: нужно изобретать что-то новое. Например, сингулярное наслаждение, ординарный психоз. оцепление. Все остальные новые формы знания, новые означающие, новые продукты, которые должны снова возникнуть на правильном месте, того знания, которое ещё анализантам недоступно и именно поэтому может всё ещё быть эффективным. Такое вот мнение Миллера. Оно, очевидно, выглядит слишком странно и неправдоподобно. Мой вопрос: является ли эта проблема чем-то, что можно и полезно ставить и в теоретических терминах, в терминах знаний? Действительно ли решение Миллера является проблематичным, или в нём есть рациональное зерно? И как вы интерпретируете, прокомментировали бы эту связь — попытку анализировать кризис на уровне знания и уровне институциональности?

АС: Мы все знаем последствия принятого Миллером решения. Я имею в виду внедрение ординарного психоза в качестве одного из элементов концептуального набора. Это действительно привело к некоторому оживлению. Многие заметили, что у этого оживления есть нездоровые черты, но это связано не с самим понятием — хотя, конечно, понятие психоза тоже до некоторой степени служит источником добавочного эффекта; Миллер хорошо отдавал себе отчёт в том, что он делает; он понимал, что понятие психоза само по себе послужит основой для привлечения внимания и может быть признаком доброкачественной проблематизации. Здесь используются характерные лакановские высказывания о том, что аналитик не должен бояться психоза — на самом деле, Лакан говорил и обратные вещи. То есть известно, что Лакан функционирует как хорошая священная книга, и можно найти оправдание любому жесту. И такое использование Лакана, по всей видимости, относится к наихудшему. Но, так или иначе, невзирая на то, что оживление имело место, его последствия были не долгими и не обширными. Сейчас трудно найти психоаналитика, в том числе лакановского, который бы не сомневался, что нет большого смысла постоянно применять понятие ординарного психоза и вообще подозревать, что к аналитику приходят психотики. В особенности учитывая то, что было сказано в ответ на вопрос слушательницы относительно того, чем, собственно, занят анализ и что он представляет собой как общественное явление. Разумеется, ряд психотиков он привлекает. Но речь идёт не об истинных психотиках, а именно о тех, кто психотизирован анализом. Тогда как реального истинного психотика в психоанализе очень трудно встретить, как аналитики знают. Миллер изобрёл совершенно новую школу подозрения, показывающую, как извлечь ординарный психоз из-под невротических завалов. То есть до некоторой степени — это опять же, часто замечается на постсоветском пространстве, потому что здесь есть соответствующий исторический опыт; я имею в виду опыт, который обжёг целый ряд специалистов, — речь о диагнозе вялотекущая шизофрения. То есть многие заметили, что Миллер делает что-то подобное: он выискивает шизофреническую блоху у совершенно здорового субъекта лишь по причине того, что здесь необходимо, чтобы поиск увенчался успехом. Зачастую именно поиск — цель самого поиска. Будучи озвучена с самого начала, она должна привести аналитика к закономерному итогу. «Да, мне действительно с самого начала показалось нечто странным в этом субъекте — теперь я отчётливо вижу что». Все эти отчетливые видения, разумеется, в особенности пост-видения, или даже можно назвать их назвать пост-антиципации, пост-предвидение — грубо говоря, гроша ломаного не стоят. Мы понимаем, до какой степени здесь играет роль воображаемое — клиническое воображаемое самого специалиста, и так далее. И Миллер способствовал тому, чтобы дать этому клиническому воображаемому простор. Я думаю, что это ему не простится, что его не совсем без-ущербная популярность связана в том числе с введением концепции ординарного психоза. Те в том числе политические выгоды, который он получает, как с одной стороны связаны с этим понятием, так и, собственно, с тем, что существуют определённые политические установки: мы знаем, что в случае Миллера это довольно консервативные установки — связанные в том числе с анализом. Например, у Миллера есть определённые подозрения, связанные с квир-сообществом. И это не подозрение именно активистской структуры квир-сообщества, которая может содержать определённые недостатки, связанные с институциональной природой самого активизма. А у Миллера есть претензии именно к квир-субъектности — это совершенно другое дело. Миллера это интересует не как дополнительное. Вместо того, чтобы спрашивать о том, почему квир-сообщества не решают свою эмансипационную задачу — и искать причины этому именно в идентификациях в сообществе, — Миллер критикуют саму квирную идентификацию. Довольно провальный сегодня ход, даже если не все присутствующие являются сугубыми либералами. То есть, Миллер довольно грубо нарушает нормы корректности, нормы «дайвёрсити». И это делается не в жижековском духе, который всегда показывает, например, почему какое-либо постколониальное движение является недостаточно постколониальным, — и с этой точки зрения рассматривает его изъяны. Миллер всегда буквально требует, чтобы постколониальный цикл прекратился. И в этом отношении всё это в совокупности обеспечивает довольно низкую производительность Миллера, в том числе в здании психоанализа в целом. То есть очевидно, что это высокая производительность только одной конкретно взятой лакановской французской машины. Более того, представленное одним-единственным сообществом, одной-единственной школой, которая несколько раз меняла обличье, что тоже характерным образом говорит о целом ряде кризисов, через которые она прошла. Но это, по всей видимости, не станет чем-то таким, что может расцениваться в качестве вклада именно в историю психоанализа. То есть в концепции ординарного психоза присутствует что-то, что указывает на причину появления концепции и цели её назначения — а они являются сугубо институциональными. Она призвана урегулировать некоторые внутренние проблемы. Как, скажем, в некоторых концепциях государства, где законотворческая деятельность, какое-либо осуждение внутреннего или внешнего врага служит цели консолидации государственного аппарата перед лицом (как правило, политико-экономического, а не только политического) кризиса. Точно так же миллеровский жест создан скорее в качестве попытки предотвратить наступающий концептуальный кризис психоанализа, т.е институциональный кризис — и до некоторой степени концепт ординарного психоза сплотил сообщество возле Миллера. Но при этом здесь придётся заплатить отсроченную стоимость. Это не те концепции, которые — как, скажем, лакановский acting out или passage-à-l’acte — способны продуцировать всё большее и большее количество нанизывающихся на них наблюдений. В том числе с не-психоаналитической стороны. То есть это не та концепция, которую могут использовать не-психоаналитики, эта концепция не станет культурным достоянием. Её институциональное происхождение очевидно.

ВР: У меня небольшой комментарий, скорее приглашающий к тому, чтобы наладить здесь некоторые мосты, в том числе с той частью программы Тупинамба, которую он напрямую связывает со своей институциональной включенностью. Допустим, в том же режиме «промоута» он периодически говорит о некоторой уже-представленности в сообществе альтернативных форм практиковать перенос. Существующие практики не основанные на переносе в связи с «диалектикой Другого». И, как я понимаю, ваш вклад в виде теории доступа оказывается в первую очередь предложением некоторой категории для анализирования профессионального бессознательного. И мне, на самом деле, не совсем понятно, если всё же категория доступа найдёт себе ход, чем это может грозить для сообщества?

АС: Понятно, что я не хочу… Я, на самом деле, ответил на это в предисловии, потому что я понимал, что его будет читать автор, который, возможно, окажется не знаком с тем уровнем небезоговорочности, который я своим утверждением обычно предпосылаю. Разумеется, я дал понять, что не призываю выпустить всех демонов. Равно как не призывает и Тупинамба. Но я попытался сказать сегодня, что его задавленный призыв, или не-призыв — обустроены немного лукаво. С моей точки зрения, здесь нет необходимости следования за идеологией психоанализа. Совершенно очевидно, что полный доступ, или полный допуск, потому что это та сторона доступа, которую он [Тупинамба] приоткрывает — организовать невозможно. Более того, это бессмысленно, т. е. никто в этом не нуждается. Очевидно, что это не принесёт психоанализу никакой пользы. Речь о том, чтобы прежде всего оказалось представлено в сообществе, т. е. получило некую репрезентацию, то, что доступ представляет собой как раз балансирование между допуском и запретом. Когда мы говорим о проблеме аналитического сообщества, то лакановского сообщества это касается в наибольшей степени: все присущие психоанализу особенности, все характерные для него коррумпированности — как родимые пятна проступили в этом сообществе. И я думаю, что это не случайно. Так вот, проблема анализа заключается в том, что он никогда не рефлексирует сам доступ. Психоаналитики не признают, что они в тот или иной данный момент открывают или закрывают допуск. Сами операции никогда не представлены, для сокрытия этих операций всегда предлагается соответствующая идеология. То есть психоанализ в действительности функционирует как подобие государственной машины, потому что он полагает невозможным определённое раскрытие. Даже если допуск производится, о допуске не оповещают, и допуск никогда не бывает полным. Таким образом, перед нами остаётся фигура доступа. Потому что доступ — это, как я уже сказал, не просто сочетание допуска и запрета, не их чередование в хронологическом, диахроническом смысле. Доступ — это как раз диалектическое сращивание допуска и запрета, то есть двойное последствие двойного функционирования самого доступа. И в этом смысле в психоанализе нет возможности представить, как именно можно это регулирование осуществлять не просто по-другому — Тупинамба предлагает другой способ осуществления — я полагаю, что пока сам вопрос доступа не представлен, то никакого изменения быть не может. Психоаналитик как условная государственная машина предлагает форму для сокрытия соотношения допуска и запрета. Например, вам предлагается индивидуальное, уникальное желание особого субъекта, который обитает в обществе потребления, постоянно стирающем это желание или не позволяющем субъекту желать, лишающем его самой основы желать. И это вместо того, чтобы показать, что сам психоанализ до некоторой степени является частью такого положения вещей, а до некоторой степени просто-напросто его специфически подсвечивает, то есть представляет усугублённую, наиболее мрачную картину. Не говоря никогда о том, что желание никогда не функционируют именно как заполучение удовлетворения. То есть презирая здесь в том числе лакановские вводные. Как это часто происходит у психоаналитиков, которые говорят сегодня о том, что якобы прежние механизмы регулировки желания не работают, субъект оставлен на волю консьюмеристских волн. Забывая о том, что субъект гораздо более упорная конструкция, чем какая-либо экономическая ситуация. Что субъекта не так легко приучить к удовлетворению, что субъект, как правило, всегда на стороне неудовлетворения — даже в самом что ни на есть развитом обществе потребления. Но психоаналитики об этом склонны забывать: они переделывают теорию Лакана, или объявляют того субъекта устаревшим, заявляя, что сегодняшний форклюзированный, к примеру, субъект уже не способен сопротивляться соблазну удовлетворения, или предлагают жижековскую гипотезу о том, что наслаждение сегодня стало новым императивом вместо предыдущей вины, связанной с эдипальной ситуацией и её полным благоприятным развитием в ходе каждой субъективации. Психоаналитики многое делают для того, чтобы предложить конструкцию вместо того, чтобы, собственно, предположить о том, что именно здесь регулируется на уровне доступа. То есть большинство конструкций анализа — это характерно и для лакановского анализа — созданы для того, чтобы, с одной стороны, осуществить определённый доступ, а с другой стороны, скрыть как сам факт регулирования доступа, так и его последствия. Может ли это быть изменено? Я не даю никакого ответа. Я думаю, что Тупинамба до некоторой степени много взял на себя, предлагая не просто реформы, но и описание последствий этой реформы: потому что мы знаем, и именно из анализа, именно на территории анализа мы хорошо знаем о том, что последствия не похожи на замысел. Если даже предложение Тупинамба реализуется в той степени и той форме, которую сам Тупинамба своему предложению ниспосылает, мы ничего не знаем о последствиях. Скорее всего, сопротивление системы будет непредсказуемо. Точно так же, как непредсказуемо оказалось сопротивление системы лакановским положениям. Ответ Лакану — это система, которая постоянно дисквалифицирует и ниспровергает Лакана, при этом оставаясь лакановской в своей основе.

ВР: Тупинамба приводит пример, который, думаю, большинству аналитиков известен. И он связан с дистантным анализом, анализом онлайн. Если описывать ситуацию до пандемии, то она будет расположена в этой самой диалектике, где уже была некоторая масса аналитиков, которая практиковала дистантный анализ, но, тем не менее, их положение в сообществе было отмечено некотором презрительным умолчанием, как и существование этой процедуры. Допустим, мы пользуемся диалектическим понятием доступа. Пользуемся им для регистрации подобных перипетий. Какие ещё преимущества нам это даёт?

АС: Ну, во-первых, разумеется, даёт то, что Вы сейчас сказали. Совершенно очевидно, что если бы здесь пользовались знанием о том, что речь именно о доступе, то, по всей видимости, могли бы вернуться к первоначальным фрейдовским положениям. Я имею в виду вернуться не в буквальном смысле, а именно посредством подлинно лакановского захода, который придаёт фрейдовским основным высказываниям особый смысл, помещая их в специальные координаты. Зачастую такие же с точки зрения лакано-фрейдовских, но при этом иначе разворачивающие собственно фрейдовский акт. И фрейдовский акт, очевидно, должен быть повернут в сторону того, что нет никакого другого анализа, кроме дистантного. Потому что дистантный анализ — это истина психоанализа. Даже если Фрейд имел необходимость или неосторожность лично присутствовать при сеансах, то это не опровергает того, что его анализ дистантен: ему для этого нужна кушетка, положение на кушетке спиной к аналитику, и так далее. Быть дистантным для анализа — это, собственно, то, что составляет суть аналитической абстиненции. Я сказал об этом в 2020 году на собрании психоаналитиков в ВЕИПе, и, на моё удивление, это было встречено с большим пониманием. То есть, если говорить о самой сути анализа как о дистантной, приходится говорить о присутствии аналитика как о том, что, по всей видимости, не является нарушением принципа дистантности, но ничего не добавляет к этой дистанции и не устраняет негативности самой дистантности. Это фактическое физическое присутствие аналитика Лакан называет липким пластырем, имея в виду его сентиментальность и слащавость (нечто, что аналитики удивительным образом умудряются не замечать). Вот, если присутствие аналитика заключается в присутствии дистанции с аналитиком, то, очевидно, дистантный анализ может не обходиться умолчанием. То есть, его проблема могла быть поставлена сразу и, соответственно, обсуждена — с заключением, уравнивающим дистантный анализ с анализом оффлайн. Эта проблема вообще бы не встала. Это означало бы, что многие аналитики перешли бы на приём онлайн гораздо раньше. Что, возможно, имело бы какую-то небезпоследственность. Если Вам необходим реальный пример, как это могло бы сработать политически, то Вы сами привели хороший случай. Я полагаю, что онлайн анализ должен был быть признан ещё в нулевые годы. Независимо от того, как много моих коллег его практиковало, включая меня самого, действительно существовала проблема, о которой Вы сейчас сказали: невозможно было сообщить, что вы практикуете онлайн. И тем более настоять на том, что это такая же полноценная форма анализа. Но если, опять же, воспользоваться теоретическими отсылками к Фрейду, показав, что любой анализ дистантен в каком-то другом, ином смысле (речь не только о буквальном расстоянии между точками приёма), то можно показать, что дистантный анализ — это не скандал. И, напротив, скорее даже фактически оффлайн анализ — это некоторый исторический извив: не скандал, но, возможно, не то, что могло бы претендовать на выражение полной аналитической формы, каковую часто именно оффлайн анализу приписывают, тем самым тесня дистантный. То есть, да, у нас уже повсеместно был бы распространён онлайн анализ и, возможно, даже появились бы некоторые в том числе лакановские сообщества.

ПО: Да, спасибо. Вот как раз на фоне комментария Влада у меня возник вопрос. Тут у меня тоже нет готового ответа, а скорее предположение о том, что не является ли, собственно, вопрос оплаты, который сегодня тоже упоминался, отчасти похожим на вопрос о дистантном анализе? С одной стороны, с точки зрения табуированности, а с другой стороны, что он, как правило, когда всё-таки обсуждается, то обсуждается либо, скажем по-миллеровски, в режиме некоторого полного встраивания его в какие-то внутренние механизмы клиники, когда оплата должна держать субъекта в состоянии некоторого тонуса. Либо в модальности, как та, которую предлагает Тупинамба. То есть, что это чисто внешний для анализа сюжет. И, собственно, отсюда вытекает гипотеза о всеобщем допуске. И если пытаться выдержать здесь более диалектический подход с точки зрения доступа, то что по аналогии с дистантным анализом следовало бы говорить об оплате? И как следовало бы мыслить возможные институциональные преобразования, которые были бы предложены ухом чутким к этим материям?

АС: Удивительно, но, может быть, в силу малочисленности примеров, которыми мы сегодня оперируем, но пока ещё нет ни одного, который нельзя было бы разобрать при помощи возвращения к фрейдовским координатам. Что такое оплата в координатах фрейдовского психоанализа? Очевидно, что это работа с тревогой анализанта. То есть, если Тупинамба соскальзывает, опять же, как я уже сказал, на скользкую почву политической критики, где оплата — это непосильное бремя, от которой нужно субъекта как можно быстрее избавить как от недоразумения. Имущественное различия, как и половое различие, должно быть стёрто, потому что оно само по себе приводит к росту отчуждения и так далее. Для Фрейда всё обстоит иначе, он остаётся подлинным психоаналитиком, для которого оплата — это возможность тревогу анализанта урегулировать. И, скажем, что во фрейдовском духе был бы ответ анализанту, требующий позволить ему платить больше, если дела анализанта пошли лучше. Мы знаем, как часто анализанты через пять-шесть лет анализа заговаривают о повышении оплаты, либо же по крайней мере интересуются, не произойдет ли такое повышение, что явно выражает желание. И мы знаем, на чём основано это желание: оплата предполагает уменьшение тревоги в анализе. И поэтому зачастую именно фрейдовским ответом анализанту, который просит повышение оплаты, был бы отрицательный ответ. «Вы будете платить столько же». И в этом отношении мы знаем, что аналитики часто так поступают, что это вполне реально существующая применимая к анализантам мера. Мера, связанная с тем, что анализант тем меньше тревожится по поводу анализа, чем больше он за него платит. И этот вопрос Тупинамба поразительным образом обошёл умолчанием. Я это списываю на то, что его практика является кентаврической или химерической: не в смысле её нереальности, а в смысле, в котором Тупинамба, похоже, не делает отличия между классическими анализантами и, скажем, клиентками, с которыми он работает в рамках своего активистского содействия. Такие клиенты действительно зачастую платят меньше или не платят вовсе, или их направляют организации, или аналитик договаривается с ними, рассматривая их как своеобразные подношения «богу» своей практики. Мы знаем, что Фрейд рекомендовал вести некоторых анализантов бесплатно. То есть, аналитик решает вопрос в зависимости от своих профессиональных устоев. И при этом здесь избегается именно решение тревоги анализанта, потому что если некто обращается в кризисной ситуации, то очевидно, что запрашивает он не анализ. Тогда вопрос оплаты стирается. Но именно в анализе, и это могло бы стать ответом на вопросы персоны, спросившей о том, что такого в анализе, что он остаётся всё ещё настолько сингулярным и уникальным в мире прочих психологических дисциплин — ответом на вопрос могут стать как раз такой демонстрационный материал, связанный с оплатой. То есть только в анализе оплата является работой со стыдом анализанта в присутствии аналитика: чем больше вы платите, тем меньше неудобств и стыда вы на сессии испытываете.И, соответственно, в этом смысле оплата должна рассматриваться не как социальные блага, которые отнимаются у анализанта и таким образом переходят к аналитику в содействии круговороту благ, а скорее как именно регулирование тревоги анализанта. Есть и обратная сторона, тревога аналитика, связанная с тем, что, например, анализант, который платит меньше, как правило, как это ни странно, получает иное обращение, связанное с повышением плотности аналитического воздействия. Очень часто когда анализант, например, платит меньше или настаивает на минимальной стоимости, аналитик испытывает искушение провести с ним больше времени. У Брюса Финка есть схожее наблюдение над тем, что зачастую в работе с некоторыми тяжелыми или затруднёнными невротиками, с пограничными субъектами (он не избегает этого концепта), может быть, даже с психотиками — не в ординарном, а в тривиальном смысле этого слова — аналитик тоже испытывает такое искушение. То есть чем более беден субъект, в том числе с точки зрения его психической оснащенности: он является, например, пограничным, поэтому ему недоступны многие инструменты регулирования, контроля, в том числе самоконтроля и так далее; чем более беден или обеднён субъект, тем более бережно и в этом смысле менее аналитически с ним работает аналитик: опять же, уделяет ему больше времени, продлевает сессии, соглашается на назначение дополнительных сессий, на понижение оплаты и так далее. Всё это существует и должно было бы обсуждаться в том числе в книге Тупинамба, но не обсуждается. Но вопрос допуска опять же, регулируется именно так. Допуск — это как раз разрешение платить больше, потому что очень многие анализанты не выдерживают анализа именно в связи с интенсивным стыдом в присутствии аналитика. Оплата решает этот вопрос. То есть ничего, кроме оплаты, его не решает. Стоимость анализа, и довольно высокая стоимость, или условно высокая стоимость сессий — как раз служит привлечению именно тех анализантов, которые к анализу изначально предрасположены. Не в смысле, в котором анализ ими лучше усваивается или приносит больше пользы, больше проработки, а в том смысле, в котором такие анализанты чувствительны к положению аналитика, к его тревоге, и тем самым они более привержены психоанализу как методу, потенциально и в принципе. Но они не проходят анализ из-за интенсивного стыда по поводу объекта в виде тревоги аналитика. И очевидно, что никаких других способов, кроме как оплата, или повышение оплаты, или довольно высокая оплата с самого начала, здесь по крайней мере Фрейдом не было придумано. То есть, оплата привлекает в анализ, а не отталкивает.