Спрашивают: есть ли у Вас грустные, щемящие (надо полагать, имея ввиду triste) вещи? Отвечаю: есть, конечно, и много. Однако, возникает ощущение, что ряд моих посланий urbi et orbi не добивают до цели, проваливаются, уходя в молоко. Отчего это так — не вполне понятно. С одной стороны, прав Маяковский: «тот, кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп». Очевидно, что непопадание в традиционный формат это, в целом, круто. Это заявка, пусть пока лишь заявка, на билет — в вечность. Но есть, однако, сторона обратная: собственно, желание быть услышанным «здесь и сейчас». Это ведь страшная — но, увы, крайне распространенная в мире искусства — ситуация: художник делится своей болью, заботой вполне всерьез, а его поднимают на смех (см. клоуна у Кьеркегора). Впрочем, всё логично, ведь смех — это защитная реакция от ужаса происходящего, от зияющих бездн бытия. Так или иначе, я считаю важным для себя сказать, что одним из наиболее пронзительных произведений из написанных мной является цикл стихотворений Гнома Ивановича «От дисциплины до дезинтеграции». Боль и бесприютность этих текстов — и тем, поднимаемых в них — столь велика, что я был вынужден прибегнуть к естественному отстранению: вывести на арену лирического героя, «маленького» человека с огромной душой, Гулливера в стране метафизических лилипутов, заточивших художника уитменовской (либо блейковской) мощи в сторожа средней школы. У Пруста во втором томе «Поисков» есть описание гениальной служанки Франсуазы, гармоничной во всем, со светлым и ясным умом. Единственное, чего ей недоставало до подлинной гениальности это — знание. Впрочем, всё это так и бывает, бывает всегда. Великое видится на расстоянии, а моя задача в формате данного текста явилась почти неподъемной: попытаться заглянуть в ту самую бездну, что разделяет — всегда или почти всегда — крупного художника и его время. Как тут не вспомнить того же Блейка (или Ван Гога с Гогеном), а вместе с ними тысячи других поэтов, художников, композиторов и мыслителей, кого мы, спустя десятилетия или века, запоздало узнаем, догоняя их, опередивших свой век, а вместе с тем, проторив дорогу будущим поколениям, впустив свежего воздуха в затхлую атмосферу слишком земного формата. Задумайтесь, сколько таких творцов влачит прямо сейчас внешне жалкое, но блистательное до дрожи — внутри, существование в нашей стране и вне ее пределов.

Владимир Матинов

По многочисленным просьбам, продолжаем публикацию стихотворений из сборника Гнома Ивановича «ОТ ДИСЦИПЛИНЫ ДО ДЕЗИНТЕГРАЦИИ».

***

У тебя стоит на полке белый Hegel, McIntosh,

мы последние солдаты Урфин Джюса, нас под нож

или в печь определила всех эпоха, c’est la vie,

сапогом кирзовым — в стремя, и — в атаку, и — дави,

и — винтажные пластинки, антикварный клавесин,

лыжной мази на ботинки, и лимон, и апельсин,

корки хлебные к обеду, ожидание врача,

и надтреснутое в марте токование грача,

фантастический Хабаровск, невеселая Москва

поднимается из койки станцевать нам ча-ча-ча…

***

Вокруг — бетон, а я — философ,

нет, я — художник, я — поэт,

на этом острове бетонном

я прожил много, много лет,

писал заметочки в тетрадку,

твой профиль рисовал в альбом,

с утра — кефир, потом — зарядка

до пота, вяз, рябина, клён…

***

А я, пожалуй, что — поэт,

а где цветы, а где минет,

Монмартр, Флоренция, Падуя,

где я сижу, на пальцы дуя,

так обожженные тобой,

твоею страстью и слюной?

***

Ещё четыре строчки,

и, может, будет точка,

а, может быть, не будет,

а кто её осудит?

***

Вот школа, ты ко мне приходишь

в ночную школу босиком,

и на лимонном пароходе

мы уплываем в даль тайком,

на наших пятках дальних странствий

загадочная села пыль,

а в школе старой — хулиганство,

и папоротник, и ковыль,

а на папирусной бумаге

загадочные письмена,

another green архипелаги,

another goldenrod страна…

***

А вот и снова в школе я,

как некогда принцесса Лея,

Deep Purple, крики воронья

и кожаная портупея,

а в окнах — рыбный ресторан,

омары, устрицы на блюде,

какой-то чинный старикан

вершитель чьих-то хлипких судеб,

сидит, и женщины вокруг

него полунагие пляшут…

ко мне в окно влетает жук

и попадает прямо в кашу…

***

Громкоговоритель надрывался,

спать мешая, в чем-то убеждал,

в ветошь с головою зарывался,

он за мною, говорил, жужжал,

снилась мне зима, и санки, лыжи,

люди, высыпавшие на двор,

рыжий кот, манжеты, муфты, бриджи,

тихий предрассветный коридор,

снилась мне большая тоже муха,

рыжий кот её ловил лениво,

муха села мне во сне на ухо,

я полез в пещеру за огнивом,

там старуха или молодая,

пальцы в кольцах, губы, скулы, грудь…

это ничего, что голодаю,

только бы огниво не продуть…

***

Работа у меня такая:

писать вот эти вот стихи,

у общества в подбрюшье, с краю,

отведав из голов ухи,

запив дешевым кислым квасом,

со шваброй вычищая зал,

оставить выход на террасу,

как мне один старик сказал…

***

Как все зелено летом,

как все бело зимой,

ребятишки с приветом

врассыпную — домой

разбежались из школы,

загорелась Луна,

и умолкли вороны,

и приходит Она,

и садится несмело,

и целует взасос

в декорациях мела,

и картонных берез,

пластилина и ваты

и консервных ножей,

черенка от лопаты,

тараканов и вшей…

***

Поменять резину что-ли? —

дядя Ваня — дяде Боре —

после баньки, после пива —

вот что значит — жить красиво!

***

Дядя Боря встал с утра,

поклонился богу Ра,

запустить на Левинсоне

Орбакайте — думал — что-ли?

или сразу Uriah Heep?

но залип и смотрит клип

на Рутубе — Тимати,

где-то в южном климате…

***

Дядя Слава с дядей Борей

отдохнули на Босфоре,

дул Борей им прямо в лица…

но зачем же так палиться?

***

Философ русский Александр

читал Пиндара на балконе

палаццо собственного в Риме

и оставался непреклонен

касаемо структурализма

и ницшеанства, прейскурант

его услуг висел на сайте…

денег дайте, дайте, дайте…

***

Викентий был большой эстет,

и посещая кабинет

его опосля антрекота

с бароло — вот она, работа! —

мы обоняли нероли…

на стройный Epicon Dali

по платиновым проводам

Naim всё токи выдавал,

а те текли туда рекой,

и выдавали, нет, не вой,

а увертюры D. Rossini,

и это было все — в России!