Человеческое, слишком человеческое, нечеловеческое, сверхчеловеческое (танатологические этюд)

К ним из дали неизвестной

‎Опустился эльф чудесный…

Бальмонт

Несмотря на то, что о смерти было столько всего сказано … да ведь по сути дела, о смерти только и говорит всегда человек, о чем бы он ни говорил — и в быту, и в литературе, и в искусстве, о смерти не известно ничего. Абсолютно ничего. Полный мрак, неведение и пуста. Один лишь страх, переходящий в ужас, а потом в тревогу, заботу и тоску, и предположения, масса предположений, которые суть гадания на кофейной гуще. И лучшее средство, которое обычно и выбирает человек — стараться не думать о смерти, игнорировать ее, считать ее естественной вещью, законом, отгонять этот дамоклов меч momento mori, нависающий над несчастным смертным ежечасно, ежемгновенно.

Это конечно очень странно, загадочно до крайних пределов какой-то запредельной жути, но факт есть факт. О многих вещах человек действительно кое-что знает, о некоторых даже очень много, но вот о смерти ничего. Культура изобилует разными образами смерти, представлениями, верованиями (религиозными и научными), гипотезам. Но все они разлетаются в пух и прах, когда, как говорил Владимир Соловьев, «перед открытым гробом, когда все другое очевидно не оправдалось», ничего другого не остается как вопрошать ко Господу и существенному Добру, и, как говорит Блаженный Августин продолжать «носить с собой повсюду смертность свою».

Среди этой массы обыденных, культурных и околокультурных, религиозных и околорелигиозных представлений все же можно выделить некие строгие и здравые вехи размышлений над смертью, которые дарит нам философия. Это Платон с его определением философии как умирания, предполагающим прозрение в истину бытия; это далее гигантский исторический скачок к Шопенгауэру, как бы подытоживший всю предшествующую традицию в словах о том, что смерть есть «Мусагет философии», и что если б не смерть, то люди вообще бы не философствовали; потом Хайдеггер, с его определением человека как «заместителя Ничто» и фундаментальным вкупе онтологическим, феноменологическим и экзистенциальным осмыслением человеческого бытия как «Sein zum Tode» (бытие-к-смерти), и, наконец, Владимир Янкелевич, продемонстрировавший виртуозную апофатическую философию смерти в своем беспрецедентном, не имеющем аналогов в истории человеческой мысли капитальном труде «La Mort», то есть попросту «Смерть».

Еще здесь нужен Иосиф Бродский с его безупречной в своей бытийной и стилистической истине философско-поэтической максиме «Смерть — это то, что бывает с другими». Это обескураживающая бесспорность концентрирует в себе по сути все предшествующие философские наработки, представляя их всего лишь в одной кристально-чистой фразе.

Платон — Шопенгауэр — Хайдеггер — Янкелевич — Бродский. Вот цепочка неумолимого шествия философской танатологии, которая обнаружила в итоге наивную сократическую простоту: «знаю лишь то, что ничего не знаю». Между ними, конечно, вся вершинная история философии и литературы, где и Августин, и Паскаль, и Кьеркегор, и Ницше, и Достоевский, и Федоров, и Толстой, и Соловьев, и Платонов, и Шестов, и Бунин, и Мандельштам, и Рильке, и Т. Манн, и Гессе, и Ясперс, и Бубер, и Марсель, и Камю, и Сартр, и Бланшо, и Батай, и Слотердайк… и еще бесчисленное множество ярчайших имен.

Но вот что можно сказать в итоге? Можно ли что-то сказать? Смерть — это человеческое. Да, многие подпишутся под этим. Смерть — это слишком человеческое. И еще больше людей подпишется под этим. Смерть — это нечеловеческое. И здесь сторонников будет огромное количество. Смерть — это сверхчеловеческое. Увы, и с этим согласятся многие.

Возможно самое главное чудо смерти в том, что она не просто разнолика, но просто непостижима, непостижима как день Божий, как улыбка младенца, как луч вечернего заката. И эта ее очень ясная и простая непостижимость, для которой необходимо лишь минимум рефлексии, но максимум интеллектуальной честности, не позволяет применить к ней три самые распространенные стратегии: смирение, преодоление, игнорирование.

А что ж остается тогда человеку? Он может смириться со смертью и смертностью, и в этом обрести волю к жизни; он может рьяно стремиться всячески преодолеть смерть, и в этом обрести высочайшие цель и смысл своей жизни; и он можно попросту не замечать, игнорировать смерть, пытаясь наслаждениями компенсировать свой страх и пустоту.

Но непостижимость не позволяет ни одну из этих стратегий назвать истинной. В них в этих стратегиях сквозит и самая банальная гордыня, и какие-то нелепое зазнайство и всезнайство, и необоснованная претенциозность, а чаще всего глупость и страх. Особенного это видно на примере «просветленных», продвинутых «духовных учителей». И поэтому человек, что бы он ни делал, как бы он не относился к смерти, считая, что обрел какую-то высшую мудрость в ее понимании, а поэтому нашел истинный смыл жизни, сущностно не удовлетворен. Не надо здесь лукавить. Смертный не может быть счастливым. И ему нет оснований считать свою жизнь удавшейся.

Так что же остается все–таки человеку? Остается ли?

Да, остается. Ожидание и надежда. Ожидание чуда и надежда на тайну. Ибо еще ничего не ясно.