Огастес Уэлби Пьюджин (1812-1852) — фигура парадоксальная и во многом загадочная. Если в англоязычном мире он (как соавтор Зданий парламента в Лондоне и автор многочисленных полемических сочинений) заслуженно считается одним из крупнейших архитекторов XIX века, то для русского читателя он продолжает быть одним из стилизаторов периода пресловутой «эклектики», даже, возможно, не самым блестящим.

Действительно, о Пьюджине говорить трудно. Как знаток готики и эрудит он, безусловно, уступал Эжену-Эммануэлю Виолле-ле-Дюку, а как писатель — остался в тени Джона Рёскина, многим ему обязанного. В сухом, как говорится, остатке выходит немного — увражи с деталями средневековых построек, готические детали и интерьеры Парламента (а также знаменитый Биг Бен, полностью спроектированный Пьюджином), церкви, разбросанные от Шотландии до Новой Зеландии и несколько странных текстов.

Именно тексты и создали ему репутацию.

Впрочем, эта репутация тоже странная.

Даже современники Пьюджина, его товарищи по увлечению готикой, признавая его влияние, не могли толком объяснить, в чем оно состояло. Возрождение интереса к готике? Но он в Англии никогда и не угасал. Исторически точное воспроизведение средневековых образцов в новых постройках? Да, но такие аккуратные стилизации были и до Пьюджина. Как эрудит и исследователь архитектуры Средних веков, Пьюджин скорее завершает антикварную традицию, нежели начинает что-то новое. Да и как дизайнер (в современном смысле слова) он уступает не только Уильяму Моррису, но и многим другим мастерам.

Мне кажется, значение Пьюджина в другом. Время от времени его пытаются изобразить ранним предтечей архитектурного модернизма, и некое зерно истины в этих попытках есть. Однако он предвосхитил архитектуру ХХ века не своим рационализмом (который был безмерно преувеличен позднейшими критиками), и даже не бескомпромиссным делением архитектуры на правильную и неправильную. Новаторство Пьюджина заключалось в том, что он изобразил средневековую готику как гезамткунстверк (опередив при этом Вагнера на десяток лет), и то, что он стремился воссоздать, должно было стать таким же гезамткунстверком.

Пьюджин, помимо своих осознанных намерений, оказывается революционером, хотя и консервативным. Стремясь воскресить христианское общество через возрождение средневековой архитектуры, он создал (по крайней мере, в своих текстах) нечто новое, отчасти близкое современности, отчасти — безмерно от нее далекое.

В доказательство этого приведу первую главу трактата Пьюджина «Противопоставления» (“Contrasts”, 1836-1841) в своем переводе.

***

Если сравнивать Архитектурные произведения 3 минувших столетий с постройками Средневековья, чудесное превосходство последних, несомненно, поразит всякого внимательного зрителя; ум же, естественным образом, будет искать причин, вызвавших к жизни эту глубокую перемену и стремиться отследить упадок Архитектурного вкуса со времени его первоначального повреждения, вплоть до нынешнего дня, что и образует предмет настоящей книги.

Отметим со всею готовностью, что пробный камень Архитектурной красоты есть соответствие облика здания (design) цели, для которой оно предназначено, и что стиль постройки должен настолько соответствовать ее назначению, дабы зритель мог немедленно распознать цель, ради которой она было воздвигнута.

Действуя в соответствии с этим принципом, различные нации породили множество разнообразных стилей Архитектуры, каждый из которых приспособлен к своему климату, обычаям и религии, и именно среди строений этого последнего рода мы ищем самых величественных и долговечных памятников, и нет сомнения в том, что именно религиозные идеи и церемонии этих разных народов имели величайшее и непревзойденное влияние в формировании различных стилей Архитектуры оных.

Чем ближе сопоставляем мы храмы Языческих наций с их религиозными обрядами и церемониями, тем более уверяемся мы в истинности сего предположения.

Каждый их орнамент и каждая деталь имели мистическое наполнение. Пирамида и обелиск Архитектуры Египетской, с ее Лотосовыми капителями, с гигантскими сфинксами и бесчисленными иероглифами, были не только причудливыми Архитектурными сочетаниями и орнаментами, но символами философии и мифологии сей нации.

В Классической архитектуре, опять же, не только формы храмов, разным божествам посвященных, различались, но и Архитектурные ордеры и капители были в них разными; и даже лиственный орнамент фризов был символичен. Тот же принцип Архитектуры, порождаемой религиозною верою, мы можем проследить от пещер Элоры до друидических руин в Стоунхендже и Авербери; и во всех этих произведениях Языческой древности мы неизменно увидим, что и план, и украшения постройки мистичны и символичны.

И неужели единое Христианство, с его возвышенными истинами, с его потрясающими тайнами должно быть ущербно в этом отношении и не обладать символической архитектурой для своих храмов, которая воплощала бы его доктрины и поучала бы его детей? Конечно же, нет: из Христианства возникла архитектура столь величественная, столь возвышенная, столь совершенная, что все порождения древнего язычества меркнут в сравнении с нею, опускаясь до уровня ложных и порочных доктрин, их породивших.

Остроконечная или Христианская Архитектура достойна нашего восхищения куда более, нежели обычные красота или древность — первую можно счесть делом суждения, вторая же, взятая сама по себе, не составляет доказательства превосходства — но только в ней одной можем мы найти Христианскую веру воплощенною и ее ритуалы изображенными.

Три великие доктрины — об искуплении человека жертвою Бога нашего на кресте, о трех равных лицах, в едином Божестве соединенных и о воскресении мертвых — есть основание Христианской архитектуры.

Первая — крест — не только составляет собой план и форму Католической церкви, но и завершает собою каждый шпиль и фронтон, и запечатлена как знак веры на всей алтарной утвари.

Второю полностью проникнута треугольная форма арки и ее устройство, нервюры, и все детали построек.

Третья находит свое прекрасное воплощение в высоте и вертикальных линиях, которые считались Христианами, с самых ранних времен, эмблемою воскресения. […] Вертикальность, эту признанную эмблему воскресения, мы легко можем счесть причиною, по которой Христиане, стремясь достичь большей высоты при заданной ширине, обратились к стрельчатой арке. Я говорю «обратились», поскольку сама форма стрельчатой арки относится к глубокой древности, и сам Евклид был о ней превосходно осведомлен. Но не было никакой причины воспользоваться ею, покуда не был установлен вертикальный принцип. До этого Христианские церкви строились с оглядкой на внутреннюю высоту: в саксонских церквах были трифории и клерестории. Но какими бы они ни были высокими в сравнении с плоскими и приземистыми храмами классической античности, лишь введение стрельчатой арки позволило строителям почти что удвоить высоту здания при неизменной его ширине, что ясно показывает приведенный разрез (иллюстрация). Но не выдают ли все черты и детали церквей, возведенных в течение средних веков, своего происхождения, и не показывают ли, в то же самое время, торжества Христианской истины? Как у самой религии, их основание есть крест, и с него они поднимаются в величии и славе. Высокий неф и хоры вкупе с еще высочайшими башнями, увенчанными пучками пинаклей и шпилей, направленных к небесам — прекрасные эмблемы светлейшей надежды Христиан и посрамления язычников; крест, высоко вознесенный в славе — знак милости и прощения — венчающий священную постройку и помещенный между гневом Божьим и прегрешениями града.

Изображения святых мучеников, каждый их которых несет орудия жестокой смерти, коими глупость языческая стремилась выкорчевать, с самыми жизнями их, открывшиеся им истины, заполняют каждую нишу из тех, что обрамляют покатые края дверных проемов. Над ними возвышаются изображения херувимов и владыки небес, перемежаемые патриархами и пророками. Над главным входом расположен купол или страшный суд, божественная милость, радость благословенных душ, отчаяние осужденных. Каких только образов для созерцания не предоставляют эти величественные порталы Христианину, в то время как он приближается к дому молитвы! — и все они тонко продуманы, чтобы вызывать чувства благоговения и благочестия, подобающие святому месту. Но если наружность храма столь смущает душу, то какой же всплеск величия открывается глазу, проходящего сквозь ряд величественных столпов, подымающихся к высокому и украшенному своду! Глаз теряется в лабиринте нефов и боковых часовен; каждое окно лучится священными поучениями и искрится рдеющими священными красками; пол вымощен богатой эмалью, перемежающейся бронзовыми мемориальными досками в честь отошедших душ. Каждая капитель и база исполнены так, чтобы представлять какую-то из священных тайн; огромная алтарная преграда, с лампадами и изображениями, сквозь центральную арку коей, в отдалении, виден высокий алтарь, блистающий золотом и каменьями, осененный золотым голубем, земным табернаклем Высочайшего, пред которым горят три негасимые лампады. Свято место сие; мягкий свет, мерцающие свечи, могилы верных, разнообразные алтари, почитаемые изображения праведных, — все соединяется, чтобы наполнить душу благоговением и запечатлеть в ней возвышенность Христианской службы. Когда же глубокие голоса колоколов с высоких кампанил, сзывающие людей в дом молитвы, умолкают и торжественное пение хора заполняет все просторное здание, холодным, воистину, должно быть сердце того, кто не воскликнет вместе с псалмопевцем: «Господи! возлюбил я обитель дома Твоего и место жилища славы Твоей».

Такое воздействие на человеческую душу может быть произведено лишь теми строениями, весь состав коих порожден людьми, чьи помыслы были всецело проникнуты преданностью той религии, для отправления обрядов коей они были воздвигнуты. Все их усилия направлены были к достижению совершенства; ими двигали намного более благородные побуждения, нежели упования на денежное вознаграждение или даже восторг и восхищение рода человеческого. Они чувствовали себя причастными к одному из самых славных занятий, выпадающих на долю человека — к воздвижению храма, где почитают Бога истинного и живого.

Этим чувством были движимы единообразно как руководитель, замышлявший постройку целиком, так и терпеливый ваятель, чье долото вырезало каждую из разнообразных и прекрасных деталей здания. Это чувством воодушевляло каменщиков древности не прекращать своих усилий, несмотря на тяготы и опасности, пока их гигантские шпили не вздымались к самым областям облаков. Это чувство вдохновляло прежних служителей церкви посвящать свои доходы этой благочестивой задаче, и вкладывать труд собственных рук в завершение работы; и проявления этого чувства можно видеть в каждом из многочисленных сооружений Средних Веков, что, несмотря на великое разнообразие способностей, которое обнаруживают их многочисленные украшения, до сего дня свидетельствует о единой цели, которая воодушевляла их строителей и художников.

Они не заимствовали своих идей из языческих обрядов, и не искали украшений среди идолопоклоннических эмблем чуждого народа. Утверждение и распространение Христианской веры и таинства и церемонии Церкви создали широкое и благородное поле для упражнения их талантов; и неопровержим тот факт, что любого рода художники, процветавшие в те славные времена, черпали сюжеты из этого неиссякаемого источника и направляли свои величайшие усилия на украшение церковных построек.

Вера наших предков, их рвение и, прежде всего, единство сообщали им способность задумывать и возводить те чудесные постройки, что стоят до сих пор, вызывая в нас изумление и восхищение. Они были воздвигнуты для самых торжественных обрядов Христианского служения, когда самый термин «Христианский» имел только одно значение в целом мире; когда слава дома Божьего была для человечества важным делом, когда люди веровали пылко, были щедрыми в своих приношениях, и преданными делу Церкви. Мне известно, что нынешние писатели относят многочисленные церкви, построенные в Средние Века на счет действия суеверия. Если же мы веруем в великую Христианскую истину, свидетельствующую, что нынешняя жизнь есть лишь приготовление к будущей, и что приготовление к будущей жизни составляет наиважнейшее занятие для человека, многочисленность церковных зданий во времена искренней веры может быть истолкована как следствие намного более благородных побуждений, нежели считают обычно.

На это можно возразить, и не без оснований, что, если бы остроконечная Архитектура была следствием Христианской веры, она появилась бы раньше. Но, если мы изучим историю Церкви, мы увидим, что длительный период между утверждением Христианства и расцветом Христианского искусства может быть объяснен самым удовлетворительным образом. Когда Католическая вера была впервые исповедана, все искусство было посвящено служению неправде и непристойности. В то время великие и ужасные гонения первых веков полностью исключили обращение к искусствам среди ранних Христиан. Потрясения, вызванные падением Римской империи, и уничтожившие на время все практические средства искусства, были достаточной причиною для варварского состояния Архитектуры того времени, когда же Христианство распространилось по всей западной Европе, и вдохнуло свое целительное и облагораживающее влияние в сердца обращенных народов, искусство восстало в чистоте и славе; и так же, как оно было ранее посвящено услаждению чувств, ныне оно обратилось к душе и, возвышенное величием таинств Христианства, облагороженное его возвышенными добродетелями, оно достигло совершенства, неизмеримо превосходящего все его былые достижения; не сводясь более к чувственному и человеческому, оно посвятило себя духовному и божественному. Христианское искусство явилось естественным следствием развития Католического чувства и набожности; и его упадок следовал из упадка самой веры; и все возобновленные классические постройки, будь то в Католических или в Протестантских странах, есть свидетельства прискорбного отпадения от истинно Католических истин и чувств.

Перевод Владислава Дегтярева