Create post
Cinema and Video

«Манчестер у моря» Кеннета Лонергана: защищая Ли

Иван Кудряшов

Наверно, эту не-рецензию мне придётся дописать и выложить хотя бы для того, чтобы заслонить героя так тронувшей меня истории от щедро розданных ему критиками определений — «живой мертвец», «чье безнадежно разбитое сердце заменено защитными механизмами»; «неприятный человек», «сутками меланхолично гуляющий по мерзлому Манчестеру без какой-либо цели». Хотя, думаю, я написала бы этот текст в любом случае, но слова мои не выбрались бы за пределы дневника, а просто затерялись в недрах бумаг как тихое признание в любви. Но начну всё по порядку…

У истории под названием «Манчестер у моря» гениальный рассказчик. Кеннет Лонерган знает про своего зрителя всё: знает все его страхи — каждую песчинку того песка, в который он прячет от жизни голову, в том числе и про его мирное сидение перед экраном за чаем или едой, — и нет, он не собирается потакать его обывательскому покою, он намерен — просто, без надрыва — вытащить его на тот самый пятачок неукрытия, в котором весь его внутренний смысл (если он в нём, конечно, есть) потечёт из него как начинка из забродившего пирожка. И — судя по растянутой ленте комментариев к фильму (скучно… не тронуло… и что?) — смысл этот есть далеко не у всех, или же он прочно запрятан от посягательств, а кислые слёзы, привычно вытекающие у этих же (скучающих от «Манчестера») зрителей под бодренькое мелодраматическое мыльцо — просто скопившаяся внутренняя слизь, никак не связанная с теми, извечно не отвеченными вопросами (к богу? к судьбе? к самому себе?), которые так оживают после подобных фильмов.

Тихий, неспешный тон повествования Лонергана обманывает, почти усыпляет, и потому главный, мастерски натянутый нерв фильма (страшная центральная сцена, в которой дети главного героя заживо сгорают из–за его нелепой, пьяной оплошности) — издаёт такой невероятный звук в твоей собственной душе, что это почти как удар ниже пояса. Больно — так, словно тебя незаслуженно наказали, предали, напугали во сне, выставили голым на улицу, предварительно предупредив всех соседей. И вот ты стоишь и… плачешь, даже не пытаясь прикрыться от этой чужой боли, которая вдруг в одночасье стала твоей — накрыла тебя с головой твоей собственной личной тьмой, в которой идиотские, всплывающие из советского детства вопросы («а сегодня что для завтра сделал ты?», «из чего же, из чего же, из чего же сделаны наши мальчишки?») мешаются вдруг с другими, огромными, как божье отсутствие, вопросами — откуда мы здесь и зачем?

Но Ли Чендлер (Кейси Аффлек) после выхваченного, но так и не выстрелившего пистолета (попытки самоубийства) переживает свою трагедию тихо — так, как будто ничего не случилось, как будто жизнь может продолжаться, и далее — по нарастающей — «как будто жизнь качнётся вправо, качнувшись влево». Так из самого глубокого, почти экзистенциального «влево» (гибель всего, что дорого) жизнь «качает» героя в дремучую, почти оглушительную обыденность — переезд в Бостон, в полуподвальную комнату, с зачатками окна, но без мебели, напоминающую скорее келью, чем холостяцкое гнездышко для пивка под хоккей; похожие один на другой рабочие будни сантехника; назойливые жильцы, которые то плаксиво, истерически хамят ему, не считая нужным прикрыть халатом измятую ночнушку, то вдруг, стыдясь, лепечут что-то, глядя, как он вычищает захлебнувшийся их говном унитаз. Но это обыденное, неукрывающее «вправо» ему сейчас важнее, чем любое, даже самое спасительное счастье.

А ведь как раз за соломинку «счастья» и схватился бы каждый из нас, если бы оказался в подобной ситуации, — как сделала это бывшая жена Ли (Мишель Уильямс), родив через несколько лет ребёнка от нового, уже нелюбимого мужа. Но Ли выбирает другой путь. И именно этот путь, внешне прикрытый кажущейся бессмысленностью (несложная механическая работа, пиво и внезапные мордобои в баре, незатейливая комната, только благодаря брату обретшая кресло и диван, — дотошливые критики заметили всё, но почему-то никто не упомянул о самой главной составляющей этой комнаты, о трёх, так и не показанных крупным планом рамок с фотографиями — их было три: ровно по числу погибших детей)… так вот, кажущаяся бессмысленность этого пути отводит в сторону любой взгляд, не позволяя увидеть его внутреннюю, почти аскетическую суть. Лучше всего этот путь объясняет фраза: делай то, что должно, и ты узнаешь свою судьбу. И никаких других выборов у героя — нет. Его путь — одиночество: как единственный способ не обманывать себя. Это — его монашество, его открытое море, его невыносимая, почти убийственная честность с самим собой.

Когда я смотрю на этого тихого, несущего такой правильный груз человека, мне (вслед за его бывшей женой) хочется кинуться к нему и взять с его плеч часть этой ноши, но это-то как раз и будет самым неправильным действием на свете. Действием, сворачивающим его с так нужного ему пути, — этого человека нельзя отвлекать на новую любовь и новую ответственность, его путь — нести то, что он несёт, до конца, изживать свою огромную вину и превращать её в никому не видимую праведность. Этого человека нельзя дополнить, нельзя подпереть никаким, даже самым заботливым плечом — у него уже всё есть. И потому он не может занять место своего брата — жить в его комнате и растить его сына. Он из тех людей, которых жизнь внезапно вытеснила на берег одиночества, — она поместила его в ту точку, в которой обычные розовые очки перекрывают уже не зрение, а душу, в которой любая, даже самая простительная иллюзия, спасительно заслоняющая маленького человека от страшной божественной черноты, — убийственна, — как муха, попавшая в телепортационную камеру, она входит в состав твоего днк и перекрывает тебе путь в… человека.

Да, как это ни грустно, именно смерть, которой так много в фильме: всё начинается с того, что у героя умирает брат (Кайл Чандлер), а затем, из его воспоминаний, мы узнаём, как погибли его дети… именно смерть ставит всё на свои места, — рядом с ней не имеешь сил врать, улыбаться по долгу службы, вести ненужные беседы из вежливости и вообще делать все те ежедневные мелкие пакости, к которым мы так привыкли, что не замечаем их. Смерть доводит тебя до предельной честности, обгладывает тебя до последнего нежующегося остатка, и по величине этого огрызка можно судить, кто ты есть на самом деле. Герой Аффлека оказался несъедаемым на добрую половину, и эта половина — как предмет искусства, вытесанный умелым резцом судьбы из тех брёвен, которыми мы все рождаемся, — поражает до слёз.

Не знаю, защитила ли я Ли… но, думаю, его и не нужно защищать, — тот путь, который он выбрал, приведёт его к той самой весне, на которой прерывается фильм, — да, он останется один, у него не будет новой жены и детей, престижной работы, но именно такой, неделимый, терпеливо несущий в себе свою единственную любовь и вину («Папа, ты что, не видишь — мы горим?»), он и может всю ночь сидеть у кровати племянника, впавшего в ужас от замороженных, как тело его отца, кур; спасать от продажи лодку, у которой, как и у хозяина, грозит остановиться сердце; удить оттаявшую от зимы рыбу, глядя в одинокое, но ко всему открытое море, и совсем не мне его — спасать. Ибо он спасёт себя сам.


Subscribe to our channel in Telegram to read the best materials of the platform and be aware of everything that happens on syg.ma
Иван Кудряшов

Building solidarity beyond borders. Everybody can contribute

Syg.ma is a community-run multilingual media platform and translocal archive.
Since 2014, researchers, artists, collectives, and cultural institutions have been publishing their work here

About