Игорев человек

Тысячелетняя история Руси — от ее крещения до конца ХХ столетия — проходит под эгидой традиционной русской духовности, в самых основах которой лежит явление так и не изжитого двоеверия, замешанности быта на языческих и полуязыческих верованиях, часто и по преимуществу неосознанных. Этим история России существенно отличается от истории других христианских конфессий, в которых языческие взгляды чаще всего отделялись от господствующей духовности и проявлялись в виде сатанизмя, или сект или иных сознательных движений, к которым следует отнести рационализм и просвещенчество.Запад по существу в идее двойственной истины пошел дальше и до конца по сравнению с ее создателем — исламом. В последнем двойственность не пошла дальше отличения шариата и собственно «покорности» − шариат также рассматривается как аспект покорности установлекним Аллаха. Даже появление в России ранее Лютера по существу рационалистических и «протестантских» согласий — ересей «стригольников» и «жидовствующих» не привели, по существу, к расколу церковному, оказались глубоко укорененными в язычестве и оказались между двух огней — официальной церковности и народных верований, что привело к их растворении в народных верованиях, особенно на русском Севере. Это особенно характеризует черты традиционной и нетрадиционной русской культуры в первое тысячелетие ее существования — мы будем говорить о «русской культуре» именно в отношении к этому первому тысячелетию, тогда как о «российской» в отношении к тысячелетию начинающемуся. Характерной чертой русской культуры была ориентаация на мир в его еще неразвитой, необращенной форме деятельного воз-делывания мира как такового дляя его оборачивания вновь в мир, что выступало как поступание, включая переделф мира и ирские решения. Деятельная сторона миру уже тогда реализовывалась в труде хозяйственном как личное и общинное отношение. Раннее раздвоение мира на «верххи и “низы» регуллировалосьь №Правдами», и явное выражение культуры, как отражеение взглядаа «верхов» выразилось как противоречие, крах нарушения мира со сторооны сословного «верха», в чем он пытаетсяя оторваться от «низа»; его,− вовне это означается как «переступание», внутри — как «собирание». Обенно характерно такое двоение в «Слове о полку Игореве», где впервые такое двоение выражено образно и на основе исторической конкретики. Здесь слово о необходимости единения внутри Русской земли связано с вопросом о переступании ее границ против внешних врагов, но в отместку им, и на тысячелетие заложено представление о мире, в том числе внутреннем, как о «своём», а о внешнем, проявляющемся воинственно, — как об инаком, в мире — как ином, но не чуждом. Тем самым даже в вопросе о единстве человеческого рода возникает представление, не характерное для иных народов и стран — специфическое русское распространение на них представления как о в конечном счете, «своих», людях; следовательно, на них тоже распространяется «мир». Именно эта сквозная характеристика русского духа, видимо, не отменимая от него и в российской истории начинающегося тысячелетия, характеризовала все этапы «собирания», даже под гнетом монголо-татар.Это распространялось и на внутреннее — если «верхи» вели себя не враждебно, не нарушали «правды”, они были «свои», сколь бы национально или социально чуждыми они ни были.Должна была быть толко взаимность поступания. И у-ступания.

«Собирание» в самом широком смысле глубоко характерно для всего строя русской духовности; это прежде всего собиране души, по существу чуждое европейской «твердой» душе. Русская душа обычно томится в разбросанности, в обреченности внешнему, мiр’у в частности, да и всему миръу, этим, негативным отношением, неизбежно набрасывает на внешнее налет языческого идолослужения. Добрые дела, столь возвеличенные в католичестве, обычно не занимают особого места в традиционном русском душевном делании, по существу они распространяются на все мирское, включая и природу. Игорев человек, не смотря на особенности его существования в Киевский период (ориентация на Землю Русскую) и в период Московский (склонность к русскому Миру, что еще не дистантировало его совсем от земли), внешнее рассматривал как неизбежный хаос, хотя в первый из означенных периодов полагал внешним неправославный мир, а во втором — мир нехристианского строения. Второй период характерен пониманием мира как чего-то внутреннег от других, не близких иных, не только человеку, начало и внешнего, что не противопоставлялось, а искались способы их объединить, «собрать», что, уже не совсем игорево; нарастает в истории как предчувствие нового, российского человека, вызревавшего во всей истории того, что называлось Россией и способного уже осуществляться везде, а не только внутри ее, и вне государственной терриотрии России, как и мiру общественному. Отношение к другому человеку «извне»полагалось как своеобразное «иное» понимание другого, чем это полагалось духовностью, н именно такая позиция отличала русскую духовность в ее противоречивом стремлении не только соединить мiр, но и спасти собственную душу из этого внешнего мира не любовью, а работой, что, впрочем, внуутренне скрывалло и осуществляло любовь. Поэтому внешние проявления целостности души проявляются часто в извращенных формах, часто «садомазохистских». «Переступание» души нередко, таким образом, проходило фильтр извращенности отношения к иному, внимание в него как другого, но никогда не покидало признаков душевности, что часто компенсировало переступание за счет еще не собственной, а общераспространенной (культ) духовности. Но во всех сторонах «ира» осущесствлялось «собирание» для «ереступания, как сторон единоого поступка, как небходимой соостаавной частии личностного деятельного поступающего бытия. Пока собственная душа еще не поднимается до собственного, индивидуального духа, пока еще последний не способен включить в себя деятельное поступающее (оборачивающееся) общественное бытие, отозаться на себя как целостность иных сторон существования в их бытии как целого, что включает в себя существование как подчиненную, обреченную пространству, времени и причинности, часть, момент, русская духовная жизнь обречена томиться в предварительном существовании, когда собирание противоречиво обречено переступанию и часто им подменяется — в стремлении объединять земли, людей, мира космоса за счет собственной духовной жизни и часто вместо нее. Поэтому открывающееся новое, «российское» тысячелетие характеризуется не только продолжением развития «собирания», уже не столько в существовании или сущности, но и в бытии, в его духовном аспекте, но и переходом на качественно иной уровень «переступания», не столько в конкретном существовании, сколько в духовном бытии, что оказывается упрощенным способом «поступания», как «собирание»существующего — иным существованием целостного деятельного бытя в окружении существования и сущего. О. ни неявно, но властно, осуществлялись и в Игоревом чеовеке; в российском становятся ведущими. «Переступание» и всегда имело оттенок мистического перехода; теперь же он особенно обостряется и становится стержнем духовности нового «эона», проявления вечного, в отличие от «века», стороны пространственно-календарной и «эпохи», начала отвлеченно-ограниченной, которые кончились в Игоревом тысячелетии. Эпохальное мышление характерно для русского человека, со времен Иллариона ориентированного на подчинение Ветхого Завета Завету Новому, а не «крестоностной» идее европейского человека, склонного распределять «века» в зависимости от территорий, верований и наций. Именно поэтому европейский человек склонен к гсоподству над внешним и покоится в представлении о «естественной» целостности души, «человека внутреннего».Для русского, игоревого,чеовека, проблема толькон начинается здесь особенно в связи с тем, что княжеская вольница извращенно понимала «собирание» и «переступание» только политически, хотя это и имело под собой и религиозную, и этническую, и экономическую осонову. Именно тайно, побочно осуществляющееся (а вныне выходящие к доминированию в России) черты поступка и бытия позволили русскому ароду стать народом всеотзывчивсти и общечеловечноси, что некогда выразилось в идее «народа-Богоносца», щедро эксплуатируемой извращенно-отчужденными «верхами»… Именно за драмой разрешения этой коллизии «верхов» и « низов», мы сейчас, вовторой половине второго дессятилети ХХ! Века и наблюдаем. Для нового тсячелетия неизбежным становится духовное понимание «переступания» как поступка и собирания как торжества бытия, наличным бытием чего является личность и её деятельность. Но это уже входит за пределы даже понимания (как показал Майдан рутениев) понимания Игорева человека истекшего тысячелетия (1989 г.).Для Игорева человека характерен поступок ради бытя, аа не российское — бытие ради оступка.

Для Игорева человека характерна неизмиенная и взаимопроникающая двоякость его существования — с одной стороны, он силен своим примером «собирания» души, однако, не доходящим до претьворения ее в дух (у него это дух церковный), и поэтому мятущейся и, с другой, характерен «переступанием в собирании» по отношению к иным народам так, что эти другие народы именно приняты «собиранием», а не подчинены народом русским, и потому входят в него не только государственно, но и национально, духовно. Насколько сильно обратное влияние, пример народа русского на иные народы, покажет время; влияние такое не проходит даром и время может показать только одно — насколько быстро или медленно такое влияние скажется на судьбах других народов и не сказаться оно не может, поскольку именно сам факт объединяющей роли в геополитическом аспекте, насколько она сыграна, уже показывает историческое призвание народа русского. С другой стороны, геополитическая роль — роль сохранителя основ жизни, — Игорева человека не могла не сказаться на его характере и подготовке перехода его на новую стадию, уровень его развития; она не только проистекает из призвания его со времен Древней Руси, но и претворяется, нарастает, обогащается всей его историей. Поэтому развившийся в начала нового тысячелетия − тысячелетия собственно Российской истории — период центробежных тенденций в Евразии можно характеризовать как переход от тенденции собирательства, в последний период тяжким игом (Иго-ревый человек, И-горе-вый человек) на россиянах к тенденции оборачивания к собиранию души человека и российского, а также и самого русского, народа до духа без перекоса в собирательство через поступание не вследствие (но и в следствие) распада древнего образа жизни человека в Евразии, но, гавным образом, как следствие завершения роли русского человека на этом субконтиненте и переходе к новой культурной; более културной, чем цивилизационной, задаче. Отметим, что, рано или поздно, подобная задача предстанет перед американским народом в предполагаемом переходе к индеамериканскому человеку, который обернется более к внутренним задачам собственного устроения (а не пресловутого, высмеянного еще Пушкиным,»комфорта») в собственных территориях в отчуждении от гипертрофированной идеи внешнего господства, искаженной, превращенной и извращенной формы европейской «идолатрии» тотемизма, отрицающей даже положительны стороны язычества, но практикующего его по отношению к телу в противоречие душе, − в идее мировой гегемонии. Игорев человек более характеризуется как человек окраины Европы, европеец, а не евразиец, поскольку для него всё-таки характерны черты раздвоения и отчуждения от внешнего, типичных дя европейца, но отчуждение это характеризуется чертами «переступания», поступания к Иному, прерванного и не завершенного только влиянием Европы. Разделения европейского, приобретающего оттенок довления над внешним «сверх должного».

Отмеченные черты Игорева человека отражаются в общей настроенности жизни его как «горя», искупаемого только душевными радостями в отличие от мираностроения европейца на плотские утехи и приобретаемые богаства, как их замену и фаталистический настрой Востока на неразличение радости и горя. Это вообще отличает распределение отношения к жизни: Запад ориентирован на Рок как господство необоримых законов мира; Восток заключен в объятья Фатума как полностью противоположного личности начала; народы мифологичные озабочены Фортуной как удачей в промысловом действии. Они знают лишь индивида, индивидуальность и челосущество, − тогда как именно Россия всё более ориентируется на особь, на личность как неотменимое начало деятельное соединения всех сторон бытия и Судьбу не только как направляющее начало, но и как делаемое дело самого субъекта — человека, народа, человечества, космоса. Однако для Игорева человека судьба в ее господстве внешних обстоятельств (а не господства над обстоятельствами) представлялось как горе, как необходимость социального и иного расслоения, раздирающего мiр, мир и мvр и превращающего ее в «горе мыкать», пребывание в котором и возвышение над которым всегда было характерно для Игорева человека. Это включает в себя, особенно в древнекиевский период, античное «страдание», и «нужду» периода Ига и после него; опыт бывания под «горем» Игорева человека и его преодоления в «радости» − в отличие от «наслаждения» и «счастья» (последнее характерно для европейского человека нового времени, «фаустова»(Шпенглер) человека) оказывается чрезвычайно важной, едва ли не осевой характеристикой вызревающего нового, российского человека. В отличие от наслаждения и счастья, радость может быть и чаще всего бывает не только и не столько для самогоь человека, для себя, но и для и для иного и иных; она есть проявление бытийственного начала российского человека в отличие и во включение в себя космического начала наслаждения античного и счастья, с-часть-я новоевропейского человека. Радость влючает эти исторически исходные и неотменимые начала для российского человека, но не отрицает и его самого, его соучастия в целокупном бытии, чем умножается радость (род-ость, как выражение свершения), и это соучастие постепенно все более господствует над «переступанием» (торжеством) Игорева человека. Для российского человека счастье — «все части вместе», а наслаждение — «на-с-ла (д)-ждение», присутствие и соучастие, а по человеческому месту в поступающеем деятельном человеческом бытии решающее и возглавляющее, достижение чего есть цель человеческой предыстории,− проявление не только удачи или доброго рока, а ось его собственного существования, поднимающего его до бытия и со-участия в деле, по существу, божественном, если выражаться в понятиях религиозной мистики. Подобный путь соединяет религиозное миропонимание, в период Игорева человека пополняющего предварительное, языческое, несовершенное разделение собирание и переступание в нечто цельное, и именно в России преобретающее характер почитание мудрых истин (софий) в новый, чисто духовный, может быть, для кого-то и в чем-то , и для всех, даже в религиозном аспекте, аспекте поклонения и возвышения деятельно чистого поступающего бытия человека, нового, собственно духовного синтеза сути, существа, сущности и сутьности в онтомене, в высшем синтезе, для чего собирание и переступание становтся подчиненными и совершенно иными, чем для Игорева человека, состояниями, — поступка с осуществлением исходного отменом, осуществлением бытия в существовании в разных аспектах (соответственно, причинностном, пространственном− сущность обычно мыслится «за»явлением,− временном, феноменальном) в направлению к восхождению бытия, как основе, сущности и существе самой жизни. Данный аспект Нового человека всё еще остается сокровенным для эмпирического человека, приоткрыт в Евразии, а сама она — сокровенным для всего человечества.

Проблема как раз заключается в том, что князь Игорь, как представитель отчужденных верхов, понял суть извращенно — собирание разорванного существования он подменил собиранием земель, а поступок — переступанием через границы, что русским человеком не поощрялось, но принималось, как духовная истина византизированной церкви. Вообще, избавление от византизма Церкви, норманизма государства, номадизма (включая эмиграцию и миграцию) образа жизни и идеократии власти можно считать сквозными, стоящими и сегодня, задачами российской истории.Но само их преодоление должно быть использовано для сотворения нового.

Высшее, до чего могло дойти европейское и европеизированное человечество — это утверждение прав человека, в существе — его право на с-часть-е. Идеал такого человека, «фаустова человека» — определенная,стемящаяся к бесконечности часть, получаемая от человечества и надежды на проценты от полученного, по существу идея чисто математическая. Не случайно в мышлении господствует математическое естествознание, естествознание по существу разделяющее и количественное, в отличие от качественного и синтезирующего естествоиспытания, зародившегося и нередко осуществляющегося в России. Естествоиспытание, отметит мзеесь попутно, относится к природе не как к объекту, а как к равноправному субъекту, к сожадению, часто преувеличивая его субъектность. Оно направлено не столько на сущность,сколько на истину. Субъектность -— всего лишь внутриутробный плод человечества; в его постнатальном развитии она должна быть осознана в разной степени за всем сущим (в отличи, в преодоление и как опора от существующего) и даже кое-в-чем, у существующщего. Естествоиспытатель понимает под своей деятельностью не только научный эксперимет, стерилизованный от субъективности, существующей у всего существующего и у него самого, не только своими необходимыми условиями, но и самой своей идеей, но постижение данного как данного, а не заданного (бытия), не только ему, но и всей природой, независимо от того, понимает ли он под Задавателем Бога, Абсолют или исходную целокупность причинности, времени и пространства. В этом смысле для него сотоварищем по естествоиспытанию становится и пахарь на борозде, и первопроходец в тайге, и моряк в море. Нет конечного свидетельствва истинности помимо строящейся ею правды жизни. Естествознание основано на идее истины как самостоятельной ценности, что гипертрофирует сущность и отрывает ее от «практики», тем более — от «поэйсиса», ради которого в существе и осуществляется практика. (И предлагаемое понимаие деятельности отличается от прагматизма). Естествоиспытание становится испытанием не только и не столько для объекта, сколько для субъекта — его способности преодолеть себя, выйти за узкий горизонт собственных знаний и чисто «капиталистической» задачи их умножения, − но, прежде всего, возвышения до уровня созерцателя и соделателя Бытия. Не случайным, поэтому, представляется перевод первой книги Библии, обычно передаваемой в Вульгате как Генесис, Возникновение, Происхждение, в славянском варианте именно как «Бытия», общей задачей авраамитского человечества.

Игорев человек основывается всё еще на традиции, не отрываясь от её истоков в их непосредственных формах и, часто, в исторически частных, исхаженных и отчужденных формах; в его лоне вынашивается иное отношение к традиции, как форме существования, лишь прикосновенной бытию, сокровенному, которое только должно стать откровенным и живым органом бытия. Поэтому задача естествоиспытания как одной из сфер деятельности (в отличие от действий, актов торения Богом) предстоит новому, постигореву человеку. Здесь основой должно стать целостное, бытийственное понимание существования и естествоиспытания как одного из призваний и сторонсущего, обращающихся в сферы бытия, зоны еще неслыханного и невиданного роста, приращения бытия в первую очередь человеком и только возможного через него. «Пытание» всё еще несет черты «ига», «горя», но именно испытание ига и горя характерно для российского человека — без этого невозможна радость; это отличает его от фаустова человека, всеми силами и прежде всего горя и ига сторонящегося и восточного («пещерного», Шпенглер) человека, не ведающего радости и привычного жить в горе и под игом хотя бы богов, что, между прочим, делает восточного человека реальным конкурентом европейцу и способного, поэтому, проникать в низшие сферы европеизированного человечества и соучастьвовать в его «с-часть-е». Однако, подобное проникновение может закрыть перспективы для всего человечества, не тоьлько оксидентальца, но и самого «ориентальца». Достижения европейского человека были возможны сами по себе, да и для усвоения ориентальцами только постольку, поскольку фаустов человек был территориально ограничен, но не ограничен в покорении окружающего. Фаустов человек жизнеспособен в условиях постоянного освоения новых территорий, но не способен ить под игом. Наплыв ориентальцев имеет характер не подчиненного человека, но как новое иго; некоторые остатки способности жить под игом и сопротивляться ему остались лишь у испанцев, единственных из оксиденталов, оказавшихся способными к долговременному покорению под иных народов как продолжения Реконкисты. Движение ориентальцев на Западимеет характер, подобный Великому переселению народов, сломивших Римскю империю — движению рабской периферии к источнику угнетения и средоточию так полученных богатств. Кроме того, здесь присутствует общеааврамитский подход к жизни — требуется готовность пожертвовать самым дорогим ради долга, исторического долга оксидентала перед отаьным человечеством, как это готов был сделать (но не сделал) Авраам по повелению Божию. Несомненно, понятие долга на Западе понимается специфически-юридически, и сам юридический строй жизни его не может противостоять натиску ориентальца. Отметим, что одной из важнейших задач нового, российского человека должно стать сохранение основного наследия фаустового человека (как такой задачей было во времена Великого переселения народов — сохранение христианства) — сохранение идей свободы, равенства, истины, и пополнение их, без рабского поклонения, и пополнения исконней, но подспудной идеи воли и чнловеческого поступающего бытия. Это — необходимый поступо России. Воля не подлежит до конца юридическому регулированию, как другая крайность — американский вариант идеи индивидуальной свободы позволяет игру ею помимо юридического миропонимания вплоть до готовности к смертной казни.

Фауствоское понимание свободы укоренено в самом ее «прафеномене» (Шпенглер) — идее бесконечности, как оказалось, в существе своей — «дурной», одномерной. Общематематический взгляд на нее превращает свободу бесконечным бегом за горизонтом, само представление о котором принадлежит океанической Европе, тогда как для русского это — просто «край земли». Для новой России важен кардинальный поворот в представлении о этапах разворачивания цивилизации (Л.Мечников) — от речной к морской и океанической.(Правда, он пропустил исток — озерную). Современная и будущая Россия должны осознать свою связанность не морями — Черным и Балтийским, что есть пройденный этап ее истории, а Волгу Белое море и Северный Ледовитый океан как средоточие ее будущей истории в особенности потому, что именно на этих территориях проявляется не столько свобода мореплавания, как было характерно для теплой Атлантики, а именно воля (особо присущая русскому), составной частью которой являются свободы (воля — утраченный, по существу, элемент средневековья в современной Европе) и сама свобода; воля требеует не столько свободы, сколько способности сдержать ее бесконечное расщирение, ограничить свободу ради иных начал (а не жестких принципов, о которую фаустов человек расшибает лоб, но их готов преодолеть ради принципа свободы) и ради нового осуществления, как мы видели выше, не сущности, но самой сути человека, его верховного призвания — поступающего деятельного человечесого бытия. Европеец (и отсюда проистекает сами корни ложного «номоса моря», Шмидт) воспринимает такие границы как бедствие или несчастье; ориенталец — как счастье преодолевать все подобные границы в поисках удачи. Огромный запас мудрости Востока направлен именно на то, чтобы ограничить это радостное преодоление собственной скудости за счет выхода из границ, или введения в границы, максимально безболезненные. Сформировавшийся в пустынях ислам принципиально не оганичивает свои бесконечные кочевья и перекачку нефти (в чем, к сожалению, во многом подражает ему и Россия) силой коней и остротой сабель. Только идея «внутреннего джихада» способна обуздать это кочевье.

Особо характерным для Игорева человека является способность и обязанность жить в «горе» и «горЕ» иметь дух свой. Вообще для восточного славянства особенно характерно представление не о юридически, а затем математически обусловленном «долге», и не о религиозно обоснованной «покорности» как квинтэссенции образа жизни ориентальца. На протяжении истории игорева человека и общества, всё еще остающегося центральным представлением для нероссийских славян, всё более важным, и важным с начала Руси было представление об «об−яз−анностях», центром чего является язык, выраженное словесно обязательство перед другими и перед собой. Игорь выполняет свою «обязанность», хотя и нарушает «обязанность» другим князьям.Для малорусских людей это — прежде всего древняя (но действующая в восточном славянстве) обязанность перед другими; для белорусских, более других связанных с древностью — почти яз-ыческие олбязательства перед ландшафтом, землей. Оба они остались в лоне игоревого чеовечества. Для российского человека всё более важным становится «я» яза, как собственно личная — и без этого нет личности, как в традиционном понимании, так и кристаллизующимся ныне; — обязанность и связанная с ней ответственность перед всем сущим и сердцевина этого сущего, существующим, в том числе другими и ландшафтом, природой. Для право-славного миропонимания решающей и главной всегда была идея ответственности, личностности Бога и ответственности, личности самого человека. Если традиционно для русского человека ведущей стороной была ответственность, то для нового, российского человека, как мы увидим ниже, всё более важной становится идея обязанности как добровольно возлагаемого на себя бремени ответственности за всё сущее, и на себя как сущего, и за Бога как Сущего (поскольку всё ещё существует вера в него). Добровольность выражается в проявленности этой ответственности в языке,в логосе − впервые сознание как языковой феномен, не смотря на попытке галлизированной цивилизации скрыться от традиции, понимаемой как определенные тексты (Деррида) — становится ведущей стороной человеческого бытия. А не цифра, как это характерно для фаустового человека. Однако, это, хотя и со стороны определенности и явленности, откровенности, только пополняет скрытое и сокрытое в его обращенности сокровенному, поступающему деятельному бытию человека, которое впервые становится само по себе ведущей стороной жизни и всей активности и основой сознания. На этом пути идет во многом и современная православная мысль. Не только верить в Бога, но, прежде всего, «верить Богу» (о. Иоанн (Крестьянкин)) призывает она, а это значит, что поворот идет и по направлению осознания связанности не только человека верой в Бога, но и связанности Бога по отношению к человеку в его Писаниях. С-в-я-той означает прежде всего погруженный в «я», но не отвлеченное «я» есть «Я» (Фихте), а в живую жизнь собирания, горя, ига, очень характерно для Игорева человека. Он, по существу, не может быть без борьбы с игом и привык жить в борьбе с игом и сам не несет никому ига, но оно понимается своеобразно, как отдача излишков, излишеств, переложение их развращающего влияния на других и создание обязателсьтв со стороны этого другого. Именно однобокость такого переживания ига уходит вместе с освобождением нового российского человека; умение жить под игом и бороться с ним, и быть благодарным за освобождение становится «иго моё благо» и даже более тогот — «бремя моё легко»(Евангелие), поскольку способность добровольно бороться с «игом» и, главное, еего преодолевать, становится свободой от «игного», способностью пониать его как «иГоре»,а воплощенная форма российского мифологического отчуждения-извращения отношений, не какого-нибудь «Игоря» как обязанность перед этим «иггорем» в перспективе взятия на себя ответственности и за это\этого«игное», и за «иное», что до сих пор понималось и, видимо, всем человечеством и будет пониматься как несвобода. Даже ислам не понимает себя как «иго» и радостен в нем. Однако иго ответственности попечения, совершенствования всего сущего, поэйсиса, должно повернуться своей «радостной» стороной: российский человек должен добровольно возлагать на себя иго и осознать себя в этом «экзистенциальном» акте, отвлеченно понимаемом в европейском экзистенциализме просто как «от-вет-ственность», характерным своей ограничивающей приставкой «от», а не «за», «заветственность», Третий завет, если хотите, звет Духа…

Только добровольное преодоенное иго, способно, и эта способность выношена Игоревым человеком, сделать человека действительно «чело-веком», отвечающим соим «челом», но и берущим им же на себя долг за века и за сам эон в перспективе исполнения им своей возложенной искони обязанности, − поскольку нет иного слова,− которая становится его высшей радостью — быть, не отпадать от деятельного бытия человека, сокровенного сутьщества мира. Тем самым изживается характерная для Игорева человека ритмичность «горя» и «торжества», переступания и собирания, и оно встрадано всей историей россиянина, его почти что добровольной ответственности перед собираемыми народами за их существование — без возлагания ига.

Как уже выше говорилось, нет на Земле народа, более земного, чем россиянин; и это особенно выразилось в русском православии с его пониманием Бога прежде всего как попечителя о земле и человеке и уж затем — как грозного судию его.Тем самым теллургическая природа русского создала близь далёкой дистанции с богом, сделала каждого из них теургом. Последнее особенно характено для пустынножителей, что выразилось во втором (после жидовствующих) расколев церкви, предтече главного Раскола и расколов материалистических (лишь частично-атеистических). По существу российский материализм выражался в возврате к так и неизжитому язычеству и пререосмыслению роли творения в отличие от Творца, как взыскуующего человеческого богоподобного деятельного бытия, ищущего такого человека,а не взыскателя подачек удачи, человека любви., на что неспособна вся остальная мысль авраамитского человечества — даже ученый-мусульманин приходит к идее двойственной истины в особом подчеркивании ее «раздельности» и двойственности, в отрыве от чисто православного (для Живаговского человека) переживания множественности истины и ее внутренней «нераздельности», что особенно выражается, как отмечалось выше, в реалии «правды», что и является существом реалии этой как внутренней связи многообразных явлений в их про-явлении в существовании как его, существования, бытия. Это выношено россиянами в их глубинной ответственности перед объединяемыми (не покоряемыми!) народами вплоть до Советской страны (с навязанным прозвищем «империя») и, по существу, основывалось не только на характерной черте глубинной ответственностьи за бытие («коммуниситический труд»-его извращенная форма) российского народа, но и на, пусть малой, готовности к этому объединяемых народов. Только чисто европейская идея «нации» основана на безответственности вовне, да и, по существу, и внутри неё самой; народ (не путать с населением!), а самым чистым воплощением этой идеи служит народ российский, основан на идее ответственности и, уже, долга, человеческого совместного деятельного бытия, на чем нередко спекулируют, отчуждая — превращая, искажая, остраняя и извращая — те или иные элиты, партии и правительства.

«Горемычная Русь» прикровенно и сокровенно переживала радость от своей сопричастности развивающемуся поступающему человеческому бтию на всех этапах своего развития, не отрывающегося от истоков (Запад) и не тонущего в их непреодоленности сосуществовании с новым (Восток). На всм протяжении истории Игорева человека происходило собирание бытийных, радостных (что невозможно без горя) начал существования, поскольку оно соприкосновенно человеческому бытию, и преодоления ига как внешнего (иноплеменного или возложенного «сверху», что налагает иго и на «верхи») начал, так и собственных, вещных, неизбежных в господстве существования (потребности, нужды и т.п.) над бытием, что характеризует «предысторию» (Маркс) не только человека отдельного, но и человечества.Господство вещи в России минимально, минимааьно и господство собственности Но над Игоревым человеком господство собирающего и переступающего существование бытия (тогда-божественного) его господство над существованием явственно и откровенно, от чего всегда менее удавалось (и они стремятся к этому ранее вызревших возможностей) народы иные, а большинство из них находило даже у-довоьствие.и с-частье. Собирание людей отчасти было и прикрытым, происходило за внешней раздробленностью сословий, классов, господствующих групп. Иначе и не могло быть: игорев человек по самому существу своему погружен в предысторию и есть субъект-объект исторических обстоятельств, всё более возрастая до их субъекта. Новая история России должна привести к «обороту иоборачиванию»(Мир умир! М.,2009) этих обстоятельств в существо, раскрытию сокрытого (мiр), прикрытого (мiръ) и сокровенного (Мvр) в открытое и откровенное, что должно стать манифестацией новой России и всей Руси на протяжении всей ей истории как лелеемого сокровенного не только всего человечества, но и всего сущего, а не только существующего, как прибежища поступающего человеческого бытия. Но для этого надо преодолеть и без того ослабленное иго извращенных форм существования, покорить их бытием. Именно так проявится призвание Руси, последней присоединившейся к всемирной истории (позже ислама, 988 г.), ставшей теперь свободной Россией, вступившей вновое тысячелеетие своего существования и действительно сделавшей ее (как и ранее) историей мира по преодолению предыстории человечества и всего сущего и обращению ее в историю мира во всех значениях, значимостях и смыслах этого слова. Иначе говоря, Россия призвана обернуть потаенные смыслы человека в значимости и значения всего сущего и существующего, а их — в свои, в том числе и как космоса в новом, гагарнски-королевски-циолковском смысле этого слова,− сокровенное «сокровенные мечты», часто даже не доводимые до сознания, дожны раскрыться не только для чеовека, но и для всего существующего в его поэйсисе, свершении как усии бытия., что означает — раскрытие смыслов всего существующего и сущего, а не только насущного. Раскрывая выношенное Игоревым человеком сокровенное, Россия раскроет сокровенное всего человечества и себя как сокровение его. И это будет преодолением\возвышением над прагмемой отчужденного существования.

Однако такой оборот и оборачивание, Великое Возвращение к истокам — одноврмененно выводящее вперед, невозможны без проявления самого сокровенного — ориентации человечества, России на мир во всех смыслах, — он должен проявиться как добровольное взятие на себя и преодоление (вместе с иными) разделения, горя, ига, даже, по примеру Христа Иисуса, грехов человечества, и неизменного терминального преодоления как побочной стороны обреченности причинности, пространству и времени, —историчности всего существующих. Россия доброольно берет н себя грехи мира, а мир есть грех для других ¬¬– и возлагает насебя ненависть мира, голгофную ненаисть и поношение русофобии. (Можно с уверенностью установить, что, лет через полсотню, русофобия будет такм же позором, как сейчас антисемитизм). Однако существование должно стать лишь проекцией сущего на неизбежные обстоятельства и на них — самого бытия человека; его собственное человеческое существования (как человеческое, оно совпадает с бытием), все ещё и зачастую в искаженных, превращенных, отчужденных и извращенных формах остается мерилом реальности. Бытие человека есть наиреальнейшее. Игорев человек выносил преодоление «человеческого, слишком человеческого»(Ницше), в отдалении от реальноти, а реальность чеовека — его свершившееся бытие;однако, в отличие от этого мыслителя, в декадентском отчаянии считавшего, что преодолением должен стать новый вид «сверхчеловека». Взамен этого развращенного вида им (не видом, конечно!) должен стать новый, нового тысячелетия (начавшегося в 1989 г.) российский человек, выработанный и выстраданный всей предысторией; и в ней никто блее не страдал и не работал, как русский человек. Он всегда ревностен, а не иго-ревнив, как властители, ревнивостью и показной ревностью к благу умножающие извращенные формы отношения с народом, миром, человеком, собой.Такие извращенные формы отношений, форы ревноания и ревности они навязывали другим людям, а также — народам.

Таким образм, идеал мира должен быть понят как существенное, по существу дела и существу самой сути существующего –то есть с точностью до «иного», как сказал бы православный человек, до «преображения»,− основан на разделении, различиях, противоречиях,- полифоничен и контрапунктичен, что касается не только существующих, но даже и привносимых в существующее, склонное окаменевать в своем наличном существовании. «не мир я принес, но меч»,− проповедовал Иисус Христос. Для Игорева человека в ритмах «систолы и дастолы»(кардиология) собирания и переступания нередка гипертрофия, искажение и извращение начала мира в собирании в отличие от разности и различия поступания, − именно этот опыт собирания (мира) различного россиянин должен особенно ценить, сохранять и развивать в своей духовной жизни как её предпосылочность и частичность,связанность с с ущим, с существованием (как уже говорилось, собираиее и поступание и есть основа духовной жизни). Особенно это опасно для наиболее поздно проявившегося, но всегда существовавшего начала мvра. Внутреннего единства, часто берущего власть даже над мучительным и радостным собиранием из разломов и разделов дущи и духа.» Миропомазание» может сыграть злую шутку над новой Россией — может показаться, что она не только территориально, но и духовно должна вернуться к Московскому царству. Или проявить имперский (глубинно всегда существовавший и существующий, в противовес народному миропониманию, элитарный дискурс), апломб, амбиции или предназначение (что уже и излишне). Наследие веков должны стать основой для новой России, её осуществления человеческого как сокровенного,− более это некому сделать Россиянин нового тысячелетия — народ-человеконосец. Он возвышает его над национальным и социальным доввоьством, над существованием достигнутого. Более того, новый россиянин — народ-чееловеколюб, независимо от страны света, цвета кожи, социального и национального положения, пола и возраста. Это прямо вытекает из его преимущественно общественной природы, в чем он разделяет свою ношу с немалыми и немалым, преодолевая сделанное чеовеком против самого себя, против человечества и человечности, особенно отчуждение. Таким его сделал исконная склонность к цельному человеческому бытию. Тенденция соединить ориентальский фатум и оксиденталистский рок малоперспективны уже потому, что оба эти принципа (в отличие от российских «начал») уже в значительной мере отработали своё и не могут привести ни к чему, кроме «вторичного уравнительного смешения» (Леонтьев) и ускоренного исчерпания ресурсов человечества (как природных, так и финансовых)или к разрушительному столкновению. Россиянин — на стороне деятельной Судьбы, и должен взять свою судьбу в свои руки.

Дело заключается в положительном содержании, ¬¬— обернуться к человеческим (а это — средоточие исторических) ресурсам и ограничить пользование ресурсов финансовых и природных, насущными потребностями деятельного человеческого бытия, а не безмерным умножением существования и мощи, что настоятельно необходимо всвязи с очевидной их ограниченностью и начать осуществлять своё исконное призвание, осуществить которое не может никто, кроме человека.Это призвание — ответственность не только за все существующее, понимание которого обычно не простирается далее понимания жизни отдельного человека, поколени я или нации, но и за всё сущее и существующее, которое нуждается в дальнейшей «эволюции», развитии, софийном раскрытии в поэйсисе, и в нем, в охранении и преумножении быытия, осуществлении в этом человеческого призвания не только в аспекте отдельного существа, ошибочно в том, что касается его отчуждения и извращения, провозглашаемого человеком, но человека как представителя себя, представленного себе, и его, роль заглавную для человечества и самого бытия — каждый должен сыграть под анщлаг и овации.

По существу вопрос стоит о завершении Большого цикла развтития человечества, и завершить его призвана Россия. Существо этого цикла заключено в переходе от предыстории к истории не только человечества, но и всего сущего и существующего, от погруженности в события к истории осуществлений и свершений,возделывания и из-делывания, к доминированию взгляда на существующее со стороны бытия, обитателя в полноте сущего целого, − что только углубит понимание существующего как в глубине совей раздельного и целого взыскующего. Этот цикл начался не тольуо христианизацией, но углублен в пред и преисторичесике эпохи; последнее линейное развитие началось присоединением Руси к Православию как к мировой истории, и вариантов только два — по меридиональной оси Москва — Константинополь — Афины − Иерусалим- Мемфис-Вавилон — Мекка к югу (ислам предпредпоследним присоединился к мировой истории, предпоследним бл Киев). Путь восходит к Москве (и Петрограду, последствия власти элиты которого в современной России известны). Москва нет только завершила и очертила круг всемирной истории, но и начала её новый этап, встав евразийским заслонам бесконечому Великому переселению народов. Она, свершением тысячелетия, завершает предыдущий этап, завершившийся (затянувшейся) гегемонией США с культом мощи и истории арабов с культом силы, должна встать в начале подлинной истории, истории деятельного человеческого бытия,истории мудрости и освобожденного духа. События в Рутении означают попытку выхода на еще один, уже бесплодный и бессмысленный виток предыстории сущных неспрведливостей и неурядиц и бытийной нищеты умножения существования. Либо он должен завершиться преодолением господствовавшего в авраамитских народах склонности к истории как цепи событий, лишь сглаживаемых религией и переходу к новой духовности, которую можно определить как «всеединую»(Соловьев), однако требующую глубокого переосмысления религиозности и других форм духовности (в благе и сущности) как несобственных, порабощенных и отчужденных, как поклонения внешнему, далекому территориально (ислам) или временно (первое и второе пришествие христиан) к осознанию равной субъектности человека и божества, к «снятию»(Гегель) «отчуждения» (Фейербах) человека от человека (как божества) и человека от сути мира и его самой, человека от феномена (существа) его существования, противопоставленного его (сущего) сущности, которая при этом возвысится от существа к духу, его бытию-человеческому поступающему бытию и его мудрости, её от фило-софии, как существа новой духовности и душевности, нового мировоззрения…

Современное человечество, не смотря на его представляемое насаждаемое единообразие, остается и носителя рода, вида и существа всего существующего. Несмотря на извращения, превращения, отчуждения и искажения, именно россияне в массе своей сохраняют единство человеческого бытия, предсталяют собой «микрочеловечество», хотя, конечно, такие люди и их сообщества (неформальные), сущесвовали и существуют по всему лику Земли. Именно непокорность, сопричастность творению отличает нового человека России от ориентальца; именно сопричастность всему сущему отличает его от бесконечно богоборческого оксидентальца, фаустового человека. Игорев человек способен не только относиться как объект-объект(меридионалец), как объект к субъекту (ориенталец), как субъект к объекту (оксидентаец), но и как субъект к субъекту по преимуществу. «Горе» и «иго», пульсации собирания-переступания были лишь откровенной и прикрытой стороной развития Игорева человека к его пределам и выводят его за них; под их покровом выношено начало не садистское только, в превращенных формах присущее оксидентаам, не мазохистское начало ориенталов, а цельная личность как особъ человеческого рода, способная без особых извращений (хотя и с искажениями, присущими проекции на существование) принимать связь с миром как субъекта с субъектом, хотя это скрыто и прикрыто извращееннми форами социаьного, политического и духовного, пи всей высте духовности, свидетельствующей о близости к чеовеческому деятельному бытию, нестроениями и лишь изредка и не всем откровенно, но бессознатеьно весьма распрстранено как мvр и с необходимостью должно выйти из сокровенного в мир… Необходим оборот и обращение, подготовленное всей историей человечества, и к нему готовы не тлько россияне и готовили его не только россияние, но и многие другие люди, и промедление делает его особенно болезненным и долгим. Иное дело, что по отмеченным обстоятельствам и обстоятельствам, которые будут отмечены ниже, особую роль и особенную ответственность за это имеет Россия — и она уже с радостью эту роль должна взять. Это — её сокровенное призвание