#

4. Организатор публичного мероприятия обязан:

<…>

11) требовать от участников публичного мероприятия не скрывать свое лицо, в том числе не использовать маски, средства маскировки, иные предметы, специально предназначенные для затруднения установления личности. Лица, не подчинившиеся законным требованиям организатора публичного мероприятия, могут быть удалены с места проведения данного публичного мероприятия.

Если раньше оттуда выходили буквы, то теперь выкатилось моё лицо. Я подхватил его и близко потрогал: поверхность носа и щёк, экран глаз, плоский интерфейс рта. Попросил сестру принести ножницы из соседней комнаты, а сам в это время иголкой проткнул глаза и расширил отверстие пальцами. Вырезал рот, чтобы вывалились губы.

Оказавшись внутри важного общественного пространства, я развернул ватман. Там было написано примерно следующее:

Дублёр твоего лица — персона — рассинхронизирован с оригиналом. И если ты сейчас не снимешь эту маску, что-то произойдет, — говорит мне лицо за непрозрачным забралом. Время не любит спотыкаться само о себя, поэтому пройдемте, составим протокол, у меня заклинило правила этикета и грамматики, и вопрос о ты и вы уже кто-то другой, и я иду, не сопротивляясь, мимо его отражения в витрине.

По мне маршируют парады девятого мая, сворачиваясь в карту собственного перемещения, а площадь становится своей же изнанкой. В таких случаях я говорю, что, совершая шаг не в ногу, они созревают в две линзы.

В отделении от меня отделили лицо и продублировали текст моего плаката в протокол.

— Далеко теперь поедешь, друг, для таких как ты оборотней давно место готово. Думаешь, мы не знаем, кто ты?

На суде прокурор зачитал пункт закона «О митингах», который я нарушил:

— яитяирпорем огончилбуп огоннад яинедеворп атсем с ынеладу ьтыб тугом ,яитяирпорем огончилбуп аротазинагро мяинавоберт мынноказ ясеишвиничдоп ен ,ациЛ .итсончил яинелвонатсу яинендуртаз ялд еыннечанзандерп оньлаицепс ,ытемдерп еыни ,иквориксам автсдерс ,иксам ьтавозьлопси ен елсич мот в ,оцил еовс ьтавыркс ен яитяирпорем огончилбуп вокинтсачу то ьтавоберт)11

>…<

:назябо яитяирпорем огончилбуп ротазинагрО .4

***

В какие-то из них можно заглянуть, как в крохотное зеркальце в игрушечной пудренице — другие смотрят в того, кто скользит по ним, как на своё отражение в быстром потоке. Но большинство и не увидишь, не зря их называют скрытыми, и здесь срабатывает тот же принцип: над тем, к кому отсылает слово «тобой», посмеются последним, показывая — вот, вот и вот. И куда бы ни пошел, идёшь не по земле, асфальту, песку, гравию, кафелю, паркету, плитке, правой стороне улице, левому укладу сознания, а по черно-белой или цветной записи, вторя себе в неразличимости: вот это — я, а вот это — не я, и что бы это могло значить?

Первая из них встречает, наверное, в лифте — тут угадать нельзя, поэтому находишься в состоянии вечного фантомного улавливания. Это только философ Сковорода мог, заканчивая путь, бросить напоследок: «Ловил, но не поймал». Здесь нет конца и начала — есть вхождение в сеть, сплетенную из веревочек, что вьются и вьются в обоюдной безначальной и бесконечной вине. И одна из них — ты, обретающая «я», когда какая-то из них берет тебя под руку у дверей подъезда, соблюдая меру условности и этикета — ведь смотрят люди, и они что-то подумают, ваша ссора им не к лицу. Путь этого человека напоминает странствие между вехами языка, разделенного со всеми, в его же разрывах, в ответвлениях глаза и в ростках кожи, которой ощущаешь впадины зрения, циклопов, блуждающих по тебе слепым взглядом, пальцами по подбрюшью ежедневного мифа.

Архив «тебя» превысил возможности визуального. Короткие фразы в анкете нарублены мелко, как инстанции наблюдения, обволакивающие предметы, — и соскальзывают при очередном движении, при первом упоминании. Становясь воронками. Когда тебя задержали в магазине и отвели в задние комнаты, был странный момент единения структур, в чем-то эротический. Об этом не будем: тебя заставили записать отрывок с монитора — того, как ты кладешь себе что-то в кармане, чего там потом не оказалось — и опубликовать. Документ, оказавшись в заглазной мельнице, становится общим трением — от каждого по куску. Так зеркало шлифуется в обратную сторону — разлетаясь немым абразивом, в котором ты актер, подсудимый и кукла с глазами из песка, который уходит.

И тогда входишь в автобус, проникая в густую вязь из траекторий ничего не ищущих зрачков. Зрение, разлитое в воздухе, постепенно очищается от своих лабиринтов: на его пересечении остаётся голый «ты», на которого никто не смотрит. В некотором роде они тоже камеры, только без той совершенной памяти, сохраняющей всё без остатка. Если, поддавшись языку, примем омонимы «память» за одно и то же. Издаёт ли эта память звук, когда на нее никто не смотрит, не прокручивает её, чтобы в ней найти доказательства твоего существования, того, что «ты» в тот день всё же доехал до места, а не сложился в сложное оригами точки, с которой в других языках начинается речь.

***

Когда-то я кричал: «это было не со мной», — но как ты уговоришь десять тонн металла? Которые неспеша входят в тело — тук-постук — в лицо. Открывайте — и ты выглядываешь в глазок, просовываешь себя из–за угла в рыбью линзу, чтобы убедиться: стоят, лежат, сидят на чьих-то веках, губах, щеках и носах, как тени, смотрят в ответ и без приглашения путаются отмычкой в твоих ногах. Есть только два варианта: ты лежишь своим пост- или прото-лицом навстречу, но кто-то этим пользуется — простые элементы: земля, набитая под ногти и глаза, воздух (выедает будущую сличимость) и лифт — отказался давать показания и накренился от маршрута падения.

«Где здесь конец, а где начало?» — это был главный вопрос, который их интересует. Ради ответа они добьются своего. Мясорубки в твоем теле, на нашем поле, работают вместо ветряных мельниц. Всё твоё тело стянулось к лицу, которого вдруг не стало — вот так, и куда бежать с жалобой, запросом, наводнением — последнее отсылает к тому, что затопило сначала твоё горло, затем и всё предложение, не забудем, что это вопрос?

Ветры восстановления в этой местности — нечастые гости, только — ветры поражения в правах. Тебя не узнать, на тебе нет лица, я носил его, как медаль, но ту войну отменили, у него больше нет регалий, особых подразделений, документов за подписью. Всё-таки что-то не сходится, где-то, что-то, не так, швы разошлись — это имплозия, вся архитектура разлетается в себя, твои черты (едва намеченные в других сомнениях) стянуты белыми нитками, оттоком подозрения. Если потребуются дополнительные вливания, они распирают мякоть токами увечного электричества. Вот мои документы, говорят за меня чьи-то рты и позволяют себе поближе.

Тогда их спрашивают на площади, но что они могут ответить — здесь ты ещё своё тело, принадлежность бесконечностей. Разве из этих складов мяса, складок костей вытянешь готовую форму — к тому же, начиная от шеи, она набивает своё лицо хлебом и поёт колыбельную колебаний — осцилляции, анестезия для слишком внимательных глаз этой сферы, по недомолвию названной государством. Мой паспорт — ещё чистое противоречие, не дозревшее до полноценной катастрофы, их голоса вдалеке ощупывают огонь, который лизал эту — ту — кожу и не находят сетки схождения. Всё-таки лишенный водоворот (отученный от груди — молока совпадений) напитывает страну различия. Негибкие прутья, железные негнущиеся змеи, заползают в твои поры, воронку на месте апофатического оригинала, пытаются строить законы.

Он влетел в камеру, где тут же начали: «Дядя, дай потрогать руками!» — знакомые из кино персонажи. Но мы с ними смотрели разные фильмы, разным людям зачеркивали лица на разных фотографиях. Скоро его переместили в другую камеру, в которой сидел главный определитель.

— Оторвало лицо, — глядит в паспорт, по которому бегают блики. — Ведь красивый был па… — он остановился, а потом: — или… ну, ладно.

— С таким нельзя выходить из дома. Это не вы. Почему не поменяли фотографию? Или поменяли? Как это произошло? Вас подозревают. В укрывательстве в себе. Вы не сдали. А мы не сдадимся.

Как он устал за сегодняшний день. Он наклонил шею, оперся локтями о стол и сложил руки домиком на затылке, как будто топя себя и утопая в себе. Минуту он просидел так, дыхания слышно не было — затем рухнул на стол, лицом вниз. Он вскочил, перевернул и встретил его распухшее лицо (кожа налилась водой) — скоро оно соскочило с головы. Помычав немного — ведь губы спеклись в одну непрерывность — он вернулся, сел и стал ждать.

***

На площади лежал человек — не на абстрактной площади, длиной и шириной, но проваливаясь сквозь брусчатку. Его бок был пробит, виднелись рёбра. Вы узнаете этого человека? Они были в камуфляжной форме, чтобы спрятаться среди камней и вести по мне огонь. У меня было в запасе, наверное, минуты две — один из них ушёл звонить, пробивать мои номера. Я дёрнулся за телефоном, чтобы ответить на звонок — в оконную щель аккуратно просунулось дуло. Забили куранты — ещё через час тревоги.

— Хорошо, хорошо.

— Выходите по одному.

Посреди комнаты был насыпан песок — он был здесь повсюду, и эти ящерицы забивались в щели в зеркалах, которые натирали всё тем же самым песком — ровно тем же, который мне приказали есть, поставив перед горкой на колени. Поначалу было тяжело — он терял галлоны крови: полевая хирургия — это вам не перестраивать кости черепа, когда вас настоятельно попросили: он не должен больше быть он. Так бы сразу и сказали. Здесь много нефти, я её охраняю — мой день начинается, пока вас ещё нет в живых. Иначе бы мы поменялись местами. Он был повсюду. Били куранты — я такие методы не одобряю, но как иначе развязаться с языком? Поле растягивается и уплотняется, если бежать слишком медленно, под ногами дыры, прикрытые песком — глубины не смерить. У хирурга не было руки — под этим небом Москвы. Стекло — моя любимая ящерица, идеальная мимикрия, которая уничтожает тебя в фоне, я зеркальный боец. Стеклянный и хрупкий. На Красную площадь с трудом заехал самосвал и отгрузил части тел. Они тут же начали скатываться и скользить, как молоденький дух по бархану, ведь сказано где-то там: всего круглей земля в этой точке. Я могу дать координаты, я научился ими мыслить — назовите мне цифры, и я прикину, где это. Я порвал контракт, они — общественный договор. Не мог там больше, не мог там меньше, мог только ровно, но не полагалось. Поэтому и нанялся сюда. Еду выходить замуж.

Прямо на этом грузовике?

Да, если нас пропустят.

Мы остановились, и он напрягся, стал готовить документы, пропуска, разрешения. На любом из этих блокпостов нас могли отсеять — я чувствовал себя осадком в проточной воде, которой здесь не было; тут все ели песок, иначе не скроешься — ушибешься насмерть. Здесь ведь спрятаны по пустыни — говорят, если найдешь их все, тогда и отпустят. По камню этой площади волочили железный стол — он скакал по брусчатке, как норовистый молодой конь, как тот конь, что уже гарцевал здесь много парадов подряд — и лязгал. Я слышал этот звук бесконечно близко. Я бы сейчас смог его нарисовать, но руки заняты — то одним, то другим, то ещё чем-нибудь — никак не доходят. Я бы его сфотографировал, но фотоаппарат — это муляж, и тебе лучше не знать, что я в нём перевожу. Ведь как было сказано?

— Заходите, добро пожаловать.

Стол приволокли в случайную точку площади. Нашли короткий миг, в котором это не было запрещено. Они затребовали наши координаты, чтобы выслать — но я не знал, что. Хирургия — это моя страсть, это пасть, которой я всё пожираю. У того был меч во рту — у меня скальпель. Эти части — целого? Вместо языка. Что мне там открылось — это что мы живём не один раз, а столько раз, сколько ты успел увернуться от пули, не попасть к мудаку-офицеру, который искупает тебя в нефти и подожжёт, а твоим родственникам скажет: предъявите документы, и отрежет тонированным стеклом дуло. Вот — смотри: и протянул мне телефон, на котором даты не нашего мира. Это я, это мои сослуживцы, почему-то голые ниже пояса — точно, это документация наказания. Пролистни дальше — это моя будущая жена. Будущее в прошлом. Кстати, этот телефон убил триста семьдесят одного человека — запеленговали, пока я с ней переписывался. На стол вывалили солдата — нового, как с иголочки одетого в пустое мясо. У хирурга, напомни мне, не было руки.

Дорога обрывалась где-то в середине пустыни — в центре бесконечной близости к цели.

— На выход с вещами… — подсказал мне Шершень.

— На выход с вещами! — рявкнул я.

Из кузова посыпались люди, кто с чем: одни прижимали к груди детей, другие тащили вещи в дырявых сумках и чемоданах (были видны рёбра — вот-вот и порвутся), все в саже, кто-то плакал по пути, но теперь не время. И обувь есть ровно у половины — уже неплохо: если зарывать ноги поглубже в песок, то будет совсем не горячо, пока не нарвешься на паука или змею.

— Вам туда! — пропищал Пинцет, наш полевой врач, и махнул в сторону цели. — Там что-то есть, осталось немного.

Его голос пролезал в любую щель, и в этот раз тоже. Меня передернуло, когда я увидел, что люди жмутся в одну массу, а ещё живы — как хорошо! Я вскинул оружие — сначала к небу, как будто воздавая ему хвалу, а потом резко опустил вниз — притворился, что стреляю. Неуверенный актер, теперь я разыгрался. Беженцы повалились на асфальт и закричали, но я им не верил — пришло моё время не верить. Один из них сказал мне перед погрузкой что-то. А потом что-то произошло, я не понял. Потом — это когда?

— Сука ты, Лизергин! — процедил Иловайск и вернул меня. Не подумайте, я не знаю, как ко мне пристало это прозвище, и не делайте выводов. — Быстро все обратно в машину!

Беженцы начали цепляться за кузов, то ли подсаживать друг друга, то ли толкаться.

— Не вы, — объяснил им Стэндалоун (так неправильно он произносил собственный позывной — Сталлоне, хотя это и невозможно по-настоящему). — Мы.

Я прикурил от горящего флага и полез обратно в кабину — вшестером нам было тесно (один останется за границей кадра), но в кузов мы лезть боялись — нами овладел страх, если посмотреть в словарь синонимов.

— Соляра кончилась.

Что-то определенно произошло. Один начинал: «Я пришью ему новые ножки», а второй подхватывал: «Ты приезжай ко мне, как снова здесь будешь, я взял кредит, сейчас заведу бычков, открою ферму, отдам кредит, это уже два миллиона через год. Забьём телка, погуляем».

— Готов! — крикнул тот, что в полном составе, и свалил меня со стола.

Я поднялся на чьи-то ноги. Потом я встал ещё раз, и в третий, в четвертый и в пятый раз, оступаясь, столько раз, сколько ему было нужно, — я не привык к этой земле и этим камням. Кто их придумал?

 — Иди, иди, — голос размножился по количеству меня и умножился надвое. — Куда хочешь иди.

Во все стороны лежала прекрасная брусчатка, новая, с иголочки — её только что поменяли.

***

Это куклы?

Люди собирались вокруг их обугленных социальных связей, подначивали друг друга на нежность, а кукольное представление должно было вот-вот начаться. Театр гастролировал по всей большой стране, но ещё ни разу не добирался до столицы. Как мы узнали впоследствии, их позвали сюда, чтобы показательно наказать, извалять в мифе и перьях — пустить бежать вприпрыжку и спотыкаться. Это мой отчёт о событиях того дня.

Того дня, с которого всё завертелось: я проходил по делу и без дела, оголяя глупые структуры (нынешняя модель: мокрица и буран), стал доносчиком пиццы, стакана до бьющегося хрупкого рта; не важно, где это начнется — вот это главное, запомни, пригодится. Ненавижу его поучения (скорее, паучения — учения на чистом, но оглушающем воздухе — пленэр — плен эр — (мы, кажется, докопались до правды, посмотрите) — плен эр фэ).

— Каждое микродвижение было засечено, есть засекаемо и будет использовано, — на самом деле, конечно, ничего не говорили: — Ну кто будет разговаривать с землёй, полной до отказу ими? Вот и не возникай, эмерджентный ты мой.

Кончаем, сворачиваемся, свёртываемся. Пейзажа всё меньше, он убывает вместе с водой, его и не было, описание выветривается, как лёгкий дым. Следом придут и за действием, и кто тогда за меня вступится?

— Стою перед вами голый! — завопил клоун на мавзолее и начал сцарапывать себе лицо. Люди бросились его останавливать, но караул сталкивал их со ступеней, даже, передают, раздались выстрелы.

Два или три юноши, или четыре, сидели на веранде кафе неподалеку. Их теперь специально подбирали помоложе — чтобы как будто свои. С ними был ещё пожилой мужчина, весь в орденах, как в маскировочной паутине: теперь специально подбирали постарше — чтобы подозрение не опадало, а только пухло. Глаз прилипал к орденам, а голова откусывалась. Что может быть лучше: дедушка выгуливает внуков. Всё так и было: те четверо — загримированные старики, возможно заложники, докладывали откуда-то — должно быть, из воздуха; я прислушался, потому что верил этому. Остальное легко додумаешь сам: вон тот старик — он и есть твоя настоящая цель. Теперь действуй и ни в чём не сомневайся.

— Всё почему так сложно? — задавался вопросом зазывала. — Потому что всё слишком сложно. Вот мы, вот они — вы в этом всём вообще пытались разобраться?

— Ну замолчи, мы же слушаем, — одернул его один из зрителей.

— И смотрим, — веско прозвучало их толпы.

К главному актёру подошли из–за спины и хлопнули по плечу. (так хлопали в ладоши, так хлопали выстрелы в сотнях подъездах, а язык стягивал всё в одну точку — сюда.)

 — Только давай не как в прошлый раз, — попросил хлопавший.

— Какой прошлый раз? Ты ничего не путаешь?

— Мы до ты ещё, кажется, не добрались.

— Путь неблизкий.

— Ближе, чем ты думаешь.

Однажды всё-таки началось.

— По местам! По местам! На позиции! Прячьтесь! В укрытие! За эту вот тумбу! — звучали команды главного.

— Дерево ведь хорошо простреливается, у вас доски хлипкие, вас сразу достанут. Заебётесь потом себя в могилы класть. Можно сторговаться подешлевле: мы толкнем им гранаты, от вас тогда ничего не останется, и класть нечего будет — меньше хлопот.

— Сдавайтесь!

Зрители заулюлюкали (при чём здесь Улюкаев?), захлопали в ладоши и засмеялись — в такой подследовательности.

— Пустите поближе, не видно же ничего, — сквозь толпу протискивался ещё один.

Начинался театр на пальцах. Первыми в дело пошли наперстки, было всего три персонажа: росгвардеец с дубинкой, мужской наперсток и женский наперсток. По пальцам и ладоням струилась кровь, стоило пальцу погрузиться на две фаланги. Фигурки были смирные, даже безжизненные, никто не заметил, как это произошло, и поэтому они никого не били. Они никого не били. Всем вдруг стало как-то неловко, люди стали отворачиваться, а рука встряхивала наперстки, пока у одного из них не оторвалась голова — не скажу, у какого.

Выбежал один из актёров:

— Простите, не расходитесь, такого никогда раньше не было! Не срывайте выступление!

— Преступление! — раздалось со стороны кафе.

— Я кому сказал — не расходитесь! — актёр долго терпел и не играл, но не выдержал и кинулся с ножом на уходивших.

На три омертвевших напёрстка налетели десять пальцев-росгвардейцев. Люди обернулись на шум, кто испугался, кто закивал, и все с любопытством вернулись к сцене. Пальцы размножались без остановки. В конце концов их осталось: омоновец, доносчик пиццы, политик-плут, внедренный агент, контрактник, жена, не дождавшаяся его из Ливии, их дочь, венец творения, коррупционер, дух недоброжелательства и раздора, владельцы анонимных телеграм-каналов, экологический коллапс, палаточный лагерь, помещения для пыток, мы в это не верили, робкое гражданское общество, СПИД, простой русский парень, ссучившиеся, на которых когда-то надеялись, мои друзья, список судей, список эшников, список политиков и чиновников, которых мы ненавидим, первый, второй и третий сроки, президент-мальчик для битья, олицетворение справедливости, лично каждый из вас, суки, презумпция X, матери тех, отцы сех, отцы тех, матери сех, формально всё правильно, но по совести, владелец отеля, списки дополняются.

Прикладываю к рапорту рецензию на происходившее — после пожара от неё остался наиболее значимый кусок:

— …мрази, так испортить делярте…

Похлопали по плечу.

— Ты, брат, это, сними их, не обижай нас. Нам ведь обидно. Мы ведь не эти, мы ведь не те.

— Как скажете, так и будет исполнено, приказ есть приказ, как говорится, тут уж ничего не попишешь.

Напёрстки снимались вместе с пальцами и падали в неглубокую яму. Затем полетели марионетки и куклы в полный рост, они падали на пальцы и вскрикивали. Следом за ними свалились и тени. Всех их вместе утоптали поплотнее, яму засыпали.

Отмотай, отмотай — этого мы ещё не видели — театра теней. Потому что запись на другом файле. Подпиши здесь, здесь и внизу страницы, чтобы получить доступ. Ну всё, теперь смотри сколько влезет, хоть лопни, только не распространяй. За это из тебя мигом сделают вирусное видео, по-дружески советую. Впрочем, ты с такими условиями и сам согласен, вот ведь твои следы, ещё тёплые от прикосновений к экрану.

Да, ни единого шва.

***

— Я ведь имею право не давать против себя показаний?

К нему подошли из–за спины и положили руки на плечи, заговорили на ухо:

— Имеешь, имеешь. Давай так, — следователь положил на стол дубинку, табельное оружие, затем огляделся — лампа, подставка под ручки, маленький позолоченный глобус — и остановился на последнем: — ты поимеешь своё право, а мы — тебя. Хотел свободы выбора — получай.

Он дёрнулся со стула, схватил пистолет и выстрелил в мента напротив — тот закрыл руками лицо защищаясь и повалился на спину. Но спусковой крючок был тугой, неотзывчивый, холодный. Мент, тот, что за спиной, дёрнул его за плечи, бросил обратно на стул — стул полетел на пол вместе с его легким телом. Пистолет завертелся на полу и пропал под шкафом.

— Ебантяй, — говорил один из них, шаря рукой в темном провале: — не умеешь стрелять, не берись. Он же на предохранителе.

— Будем считать, ты сделал свой выбор, — заключил он, разгибаясь: — А ты поднимайся, дебил, ты что в него первым не выстрелил?

— Слушай, а как ты его этим, ну, собрался? Он же короткий — к нему бы глушитель…

— Ты фильмов насмотрелся, блять, в игры, сука, наигрался?! Какой сюда глушитель — неси карабин!

— Я вам всё расскажу, честно, расскажу, — рассказывал он, и под ним растекалась кровь из рассеченного затылка.

— Нам от тебя твоей правды не надо. На ноги! И стул подними.

Он стоял, опираясь на стул и покачиваясь от слабости, его понукали: «Садись давай, что встал!», а потом его просто не стало. Их всех тоже не стало, зато вспышка доказала конструкцию и бесконечную сеть связей и связочек, которая поймала саму себя. Нет, не всех.

— Расскажите, что произошло.

— А что, пёрнул он, по-твоему, и разнёс нам полотдела?! Взорвался: пиздык — и всё!

— Так, а потом у ваших рук выпали зубы…

— Клыки, — поправка.

— Как скажете, клыки. Из букв ваших они тоже посыпались?

— Одна с мясом из челюсти вышла. Остальные и так были протезами — слетели, как неродные.

— Хорошо, спасибо, вы нам очень помогли.

— Стойте, это не всё!…

— Извините, время закончилось. Изложите всё в письменной форме и передайте с охранником.

— Но я ведь… — и показал свои пальцы.

— Да, точно. Ладно, я что-нибудь придумаю.

Он так устал: был на каждом выезде, на каждом обыске, в каждой цепи, в каждом белом микроавтобусе. Я надеюсь, думал он, это никогда не закончится. Все начальники (целая свора) и подчиненные (этих меньше) слиплись в ком. Про тех, к кому его посылали, лучше совсем промолчать. Сиди и просматривай всё изъятое, ищи подозрительное, составляй опись: ноутбуки, флешки, карты памяти, карты забвения. Последних больше, их нечем бить: если всё будем помнить, все имена узнаем, то полстраны под нож пойдёт. Поэтому я, когда есть шанс, удаляю своё имя отовсюду, изо всех документов — что-нибудь точно забыл. Кто там будет разбираться — прав, виноват.

С работы не отпускают, пока всё не просмотришь. А я ещё завяз на одном челике: у него сынишка — вылитый мой Игорь, один в один, не отличишь (сделаю себе пометку: снять у детей отпечатки пальцев — так, на всякий случай). Вот последнее видео только на той неделе записали: сидят, он помогает ему что-то писать, за руку его ведет, у него с пальцами что-то не то, от рождения, наверное. Жена снимает, говорит: «Серёжа, улыбнись», а они оба голову поднимают — ну, правильно всё, оба Сергеи, у меня так и записано. Вот они ведь знают, что подставят семью — зачем начинать это всё? Там ещё их фотки с отдыха: Европа, кажется, мне не светит (сделаю ещё одну пометку). Вот на руках сына держит. Вот за ноги, вниз головой, малец улыбается — у нас тоже такая фотка есть. Есть даже видео родов, но я туда постеснялся заглядывать, хотя, может, там он самое важное и спрятал — рассчитывал на мою скромность. Но нет, я ему верю, это во мне следак говорит — в плохом смысле слова. Живи мы в другой стране, мы бы с ним подружились — Игорёк (меня, кстати, тоже Игорь зовут) и Серёжа вместе бы на футбол ходили, давали друг другу списывать. Я настолько прикипел к нему душой, что молился — не дай Бог я найду это последнее видео, где у Серёжи сначала вырываю/ют все зубы, а потом держу/ат вниз головой, а кровь стекает в подставленный таз.

— Вот какое видео там было. На канале у себя хотел опубликовать, я думаю. Мы с тобой одной крови, не такие уж мы и разные, нам ни к чему враждовать. Такая возня розовая (предпочитает чего-то не замечать, так-так). Ну, как у этих, у свидетелей… Я лично свидетелей не оставляю (смеётся). У свидетелей Иеговы, вот! Мы их в своём городе накрыли, изъяли целый вагон агиток. Тигры там, львы, барашки, негры, китайцы, армяне. Я на такую хероёбину лично не поведусь, а если не лично, то нормальная тема, по-моему. У меня там сестра, сводная, ничего вроде — свидетелем проходит (взволнован, пододвигается на стуле). Нам говорят перед каждым митингом, обыском, тем, сем: мы свидетели охуительных событий, ребята, мы с вами. Не моргайте, клювом не щёлкайте: откусите слишком много — блевать будете. Я вот жду, когда это закончится — тогда, говорят, зарплату повысят. Возня вознёй, а под статью не подведешь. Музыка там, кстати, классная, я даже разобрался, как её оттуда вырезать — буду теперь слушать в метро. Слышь, э, не удаляй — у меня мать больная!

— Я выключил видео и тут же удалил его. Слишком странное, как будто сопротивлялось — я с такой хуйней…

— Так, я это в протокол занести не могу — не выражайтесь!

— Извините. Так вот, я с таким не хочу иметь дело.

— Ясно. Прочитайте и подпишите, если всё верно.

***
Автопортрет

Я люблю собирать пазлы. Не распутывать узлы, а пригонять фрагменты друг к другу. Это внимание, направленность в чистом виде, пальцы выполняют механическую функцию, они досадный, но необходимый атавизм. А в узлах пальцы путаются, заявляют о себе и сами становятся частью головоломки. Всё бы хорошо, но меня сбросили в сличающую яму, и всё сказанное до этого.

Слабый смысл бьётся жилкой на виске, указывая другим точку, по которой надо ударить. Ты не замечаешь его сразу — тебя будто окликнули из–за спины, но уверенность ещё не вызрела, и только со второго раза ты оборачиваешься, чтобы подумать (что было в первый раз?), ведь теперь позади тебя зеркало во все стороны зрения, а главное — осязания.

Когда мне проломили голову, и я сидел связанный на стуле, ко мне поднесли осколок стекла — я пытался сбежать и выбросился в окно, но всё сказанное мною выше оказалось неправдой, которой я сам о себе не знал, и я вывалился в мягкую траву коридора. Один из них аккуратно, как слёзы, оттирал с моих глаз кровь, бежавшую из раны. Полюбуйся, какой красавчик, теперь все девки липнуть будут. Я женат. Это раньше ты был женат, одна из них поигрывает ключами от моей машины, теперь ты не женат… как это по-русски? Вдовец, подсказываю я ей. Чёрный. Вот, вот. Бери её в жены, давай, не хочешь? Я за такого урода не пойду. Я оглядываю их всех, осколок так и дрожит перед мои лицом: но ведь это прозрачное стекло, а не отшлифованное зеркало, я вижу только траву, но не себя. Они вмиг напряглись. Осколок должен был полоснуть меня по глазам, но я дёрнул головой, и он взрезал мне кожу и распорол хрящи уха. Мы все, друг, вдовцы и вдовы пространства, и ты лишний раз не залупайся, это чревато, но ты уже и сам сообразил, мужик ты хоть и идейный, но понимающий, своего не упустишь. Не мать ведь родную продавать тебя заставляем, а так — чуть-чуть о себе рассказать, где был, с кем встречался, о чём думал. Ты ведь знаешь, моя мать была среди тех, кого ты тогда отправил умирать. Я о ней больше не слышал, но знаю, как она приникала к слабому смыслу ртом, но барханы осыпались, и ручей засыпало. Так что давай, красивые жесты здесь ничего не значат, нейтральные тоже, какие-либо — он похлопал меня по плечу, желая поддержать. Мы тебя оставим ненадолго подумать, а ты решай.

Что-то не на своём месте, поэтому машина пальцев даёт сбой, подаёт сигнал тревоги. Система выходит из равновесия, смена биоценоза — в порядке вещей, как я успел прочесть в их глазах, и только тогда картинка складывается. Вскоре я понял, что передвигать осколки не получается, приходилось брать их в руки, поддевать ногтем и резать ладони. Зрение как будто вываливалось из меня и падало на пол всем своим грузным телом, и хрустели остатки стекла, дробя только-только собиравшееся изображение. С пола на меня смотрела муха без тела.