Моменты памяти из семинара “Imlicated subject” [1]

Сон в музее. Отсутствие

“Zurückgeschaut” “Looked back” about the colonial exhibition from 1896. В Museum Treptow в зале портретов участников колониальной выставки обновленная экспозиция. Старые портреты участников раскрашены и очень качественно отреставрированы так, что выглядели как живые. Некоторые фото были утеряны и вместо них были представлены просто чистые черные листы. Экспозиционная комната с черными стенами становится идеальной иллюстрацией для представления мерцающей паттерновой структуры памяти, где какое-то событие вспыхивает и вспоминается “как сейчас”, какое-то выглядит смутно и нерезко, а какое-то представляет собой чистый лист.

Кьяра рассказывает про вовлеченный субъект, в комнате душно и жарко и я замечаю, как один из участников семинара засыпает. Вовлеченность его, теряется так же как и моя. Мы отсутствуем. Я перестаю слушать Кьяру и в памяти всплывает ассоциация, я представляю себя героем картинки, где бездомные заснули в музее [2], которая дает толчок для мысли о привилегиях. Какой художник спит в музее, а какой художник висит в музее, кто рассказывает, а о ком будут рассказывать. Я размышляю о фотографиях. Вот молодой человек одел свой лучший костюм. У кого-то есть даже галстук или красивый платок в кармане. А вот мужчина даже без рубашки. (Позже я прочитаю, что это унизительная уловка фотографа для создания экзотизированного стереотипного образа, что так же показывает, как по-разному противостояли участники: кто-то не посмел отказать, а кто-то противостоял и снялся в одежде). Привилегированность и элитизм работают любом обществе. Даже если ты участник выставки без рубашки, ты уже участник выставки в Берлине и возможно твоя работа чуть-чуть не такая физически тяжелая и может быть дает смысл жить. А те люди, которые остались без фотографии, что было с ними? Может у них не было не только рубашки, но и возможно они даже не смогли коммуницировать, чтобы попасть на фото? Знание языков это тоже привилегия. Что стало с теми, кто не смог просто грамотно подписать контракт? А те, которые в костюмах, может быть у них были даже младшие помощники, чьих имен мы уже не узнаем. Более привилегированные участники все–таки остались в виде портретов. У менее привилегированных остались имена. После кого-то не осталось ничего. Эту цепочку привилегий в memory studies можно раскручивать бесконечно.

“Лузеры будут забыты, победители войдут в историю”, — возвращает меня к семинару голос Кристины. Мы со вторым засыпающим студентом проспали наше участие.

Мы отсутствовали присутствуя. [3] Но значит ли это что у нас будут одинаковые воспоминания? То личное восприятие, что нас связывает с обьектом воспоминания может дать совсем другую картинку или не оставить в памяти об этом совсем ничего. Я бы не очнулась от фразы про победителей так резко, не вызови она в памяти другую.

“В будущее возьмут не всех,” — эта фраза Ильи Кабаков обычно цитируется в русских художественных кругах в контексте конкуретной борьбы в художественной среде. Но у этой фразы часто не упоминается продолжение мысли отражающее состояние действительности государственных, тогда еще советских реалий: “но возьмут немногих — лучших. Тех, кого отберёт директор — ОН ЗНАЕТ КОГО.” “Директор“ или власть решала фактически все даже сфере искусства в советском союзе тогда, и решает в России и тоталитарных странах и сейчас. Власти сложно устоять от соблазна не использовать такой механизм.

Обмен

Мы идем в парк и там обмениваемся предметами памяти. Обладая свойством ценить и хранить предметы с историей я приношу весьма дорогую на мой взгляд вещь — мыльные пузыри. Пузыри остались от ночевавшей у меня одну ночь девочки беженки от войны в Украине. Эта игрушка никак не предмет первой необходимости, когда ты бежишь от бомб спасаться в чужую страну. Девочка уже совсем не ребенок, ей 19, но эта детская выходка трогает меня до глубины души. Я вспоминаю, как мой 17-летний сын, как он считал, невероятно взрослый, прихватил с собой при нашем побеге довольно большую деревянную дощечку с выжженной дурацкой надписью и меч Дарта Вейдера. Обнаружив эти вещи в чемодане уже в Берлине я чертыхалась, вспоминая, сколько мне пришлось заплатить за перевес багажа, которого было не так уж и много, но денег было еще меньше. Но это были готовые экспонаты для моего воображаемого музея дурацких вещей, которые берут с собой тинейджеры в миграцию, как какой-то объект тепла и связи с прошлой жизни. Пузыри так же прекрасно вошли в этот музей. Объект, который формирует личную идентичность из объекта его персональной памяти становиться частью моей памяти, перетекает на ассоциативный объект — мыльные пузыри, память о девочке, но, передав эти пузыри дальше, я совершаю символический акт продления связующей нити передающей память.

Я пытаюсь проследить эту нить в объектах памяти, которые принесли другие студенты. Интересно так же и кто кому вручает объект, эта попытка направить нить памяти. Вот кто-то принес картинки для всех и я становлюсь счастливым обладателем постера с пистолетом с цветами в дуле. “Nuestras armas no matan ‘. По испански я не читаю и перевожу уже дома: “Наше оружие не убивает’. Объект нашел нужного адресата. В то время, когда с “нашим оружием” происходит какой-то страшный сон, эта надпись вселяет оптимизм, что где-то думают иначе. Искусство с помощью комьюнити передает мне память об этом моменте единства c этой простым и полезным концептом. Партиципативность, которая используется искусство, является важным методом для передачи памяти.

Privat vc publik

Даниэлис показывает волшебный воркшоп. Мы производим починку истории. На ткани под белым слоем бумаги архивные фотографии. Если стирать водой и пальцами бумагу, то происходит чудо — проявляются лица. Мы стираем белые пятна истории, спрятанный нарратив. Белые катышки бумаги летят во все стороны. Мы счастливые собираем их в пакет, мы победили историю и сохранили новые имена, мы справедливые хранители памяти. Через какое-то время моя картинка начинает опять белеть, лица растворятся, прячутся в белизну и я представляю, что это люди, которые не хотят публичности.

Частное сопротивляется доминирующему публичному, но является при этом в структуре памяти его частью. Поэтому персональное, это то, что в первую очередь стремиться уничтожить государственная репрессивная машина. Стирая личные истории власть стирает и коллективную память.

По Паулю Коннертону, репрессивное стирание — один из типов забвения, который “проявляется в своей наиболее жестокой форме, конечно, в истории тоталитарных режимов, где, по часто цитируемым словам Милана Кундеры, «борьба человека с властью — это борьба памяти с забвением».”

Доминирующий дискурс присваивает нарратив и задавая вопрос “чей нарратив?” можно попытаться установить не нарушено ли равновесие. Pазрушить которое так же легко, как и стирая личное, так и активно его выпячивая. Обратным пример: личная история Эмбер Херд, становясь объектом манипуляции, разрастается как снежный ком и становится частью истории жадно следящих за ней соглядатаев. Пока она не превращается в коллективное ложное воспоминание людей даже с ней незнакомых, очевидно стирая в свою очередь уже часть их и ее персонального. Разговоры могут служить механизмом, позволяющим передавать память от одного человека к другому. Этот процесс часто называют социальным заражением.

Хотя имплантация ложных воспоминаний часто происходит в результате воздействия социальных раздражителей (эффект фейк ньюс), исследования, непосредственно изучающие влияние социальных взаимодействий на память, показывают, что социальные взаимодействия являются особенно эффективными методами формирования воспоминаний. The malleability of memory в этом балансе публичного с личным не безгранична и требует предельной осторожности при сборе архива.

Культура героев

В Трептов парке солнечно, поэтому все кажется по летнему радостным. Аудиоэкскурсия о первой колониальной выставке прослушанная под солнцем в тени деревьев вызывает теперь скорее теплое отношение к происходящему, чем критическое. Комфорт влияет на восприятие.

Мы отправляемся к мемориалу советским солдатам, проходим памятник Родине -матери, оплакивающей своих сыновей и останавливаемся возле монумента солдата-освободителя. Мы слушаем про то каким инструментом является символизм и академизм, как устроены и почему работают ортодоксальные архитектурные композиции, про отбор модели для прототипа памятника, опять про символизм, про иерархию. Памятник становится сложной конструкцией: ему недостаточно его гигантского размера, недостаточно быть просто символом и в его недостающую персональную часть истории вплетаются реальный прототип, возможные версии, кто послужил прототипом, натурщик и связанные с ним истории, помощники художника с их личными историями, а музеефикация лигитимирует эти факты. Хотя символами действительно является каждая деталь, одновременно вызывая противоречия, мемориал посвящен реальным людям, красноармейцам, павшим в боях за Берлин в конце Второй мировой войны. Под символизирующими братские могилы центральными плитами настоящих захоронений нет, саркофаги пустые, а солдаты похоронены в земле по краям почетной аллеи. Только в этом парке их похоронено около семи тысяч. На мемориале нет ни одной фамилии, но в Сенате Берлина хранится Книга Памяти со списком известных имён и фамилий похороненных. Второй, более полный экземпляр такой книги хранится в Вюнсдорфе. Единственное имя, которое можно прочитать, это имя Сталина. Я думаю, где хранятся эти имена в России и известны ли они там. Зная засекреченность государством большинства архивов, становиться ясно, где обрывается цепочка памяти. Мысленно я провожу параллель с местами культуры памяти Берлина, которые я нафотографировала для персонального архива на семинаре Kunst am Bau Стефани Эндлих: это большей частью имена, имена, много имен. Почти незаметно выбитых на ступеньках или даже весьма активно вписанные в интерьер Гумбольдт форума эти имена не несут никакого символизма, но точно документируют факт исключая лишние коннотации. На современной чаше весов имена перевешивают огромного символического солдата. Стремясь стать универсальным для всех символ опять стирает персональность. Символ, который вызывает сейчас столько дебатов о своем существовании, символ который хотят снести, как всегда пытаются снести и уничтожить символы, когда меняется идеология. Но уничтожение символов (неактуальных памятников) уносит с собой так же и часть отсутствующей истории

Мы можем дальше наблюдать это на примере, который власть конструировала как символ. Гагарин — человек “ без привилегий” вошел в историю, как конструкт советской идеологии. У выбранный для первого полета в космос сына плотника и доярки была не только “подходящая” для советского концепта семейная история, которая вписывалась в мифологизацию, но и внешность, которая повлияла на его судьбу гораздо больше, чем остальные факторы. Улыбка Юрия Гагарина была растиражированы на весь мир, как символический объект. Дальнейшая история Гагарина, а в частности его алкоголизм, человека , нагруженного таким символическим значением, удачно стерлось государством из истории, как разрушающая миф, (возможно даже вместе с ним сами). [4] Но внедрение “человеческого” нарратива (улыбка, народное происхождение) создало защитную оболочку в процессе смены идеологии и новых герое, пока что памятники Гагарину не подвергаются таким нападкам и не требуют сноса.

Реконструкция, дистанция

Мы смотрим работы колумбийский художников, которые вызывают большой отклик у меня, они полны свежих эмоций, вовлечены. Они напоминают мне о позорном периоде истории России в который погрузилась она сейчас и из которого только что вышла Колумбия. Дискуссии о смене не только стратегий, но и всей культуры моментально вспыхнули и уже не утихают. Культура героев неизбежно требует смены парадигмы, которая происходя без должной дистанции от событий неизбежно заставляет попадать в одну и ту же ловушку. Новые герои сменяют старых пока не устареют сами. Пойдем ли мы вновь по этому пути?

Память требующая справедливости, всегда в поиске баланса и только искусство свободное от цензуры, рефлектирующее нарратив независимо от акторов доминантно вмешивающихся, в формирование коллективной памяти таких как сми и государство, не исключающее голоса и следящее за их равновесием способно противостоять машине власти. Но в начале нужна дистанция, промежуток времени, который пройдет после события. Только где его взять, находясь в эпицентре?

[1] The Implicated Subject: Beyond Victims and Perpetrators. (Cultural Memory in the Present) | Rothberg, Michael, 2019

[2]

[3] Отношения слушателя с говорящим влияют на то, что передается в разговоре. Люди склонны к конформизму; они не стремятся предоставить новую информацию групповому воспоминанию. То, что осталось недосказанным на начальных этапах разговора, с меньшей вероятностью будет включено в итоговую общую память. По сути, беседа и, как следствие, передача воспоминаний иногда представляют собой демократический процесс: частота участия определяет степень влияния человека на групповое воспоминание. Проще говоря, чем больше кто-то доминирует в разговоре, тем большее влияние он окажет на формирование коллективной памяти группы, разговорная роль, называемая «доминирующим рассказчиком». На самом деле доминирующие рассказчики оказываются более эффективными в формировании коллективной памяти, чем предполагаемые эксперты. Податливость памяти: ее роль в формировании коллективной памяти и социальной идентичности. Адам Д. Браун, Николь Коури и Уильям Херст

[4] Существует версия об убийстве Гагарина государством.