Когда в финале фильма «Июльский дождь» Лена, главная героиня, идет по улице, не спеша, свободно, останавливаясь, чтобы купить яблоко, а потом смотрит на то, как возводят декорации в окрестностях Красной площади, возникает много вопросов. Правда, не сразу; сразу все ясно. Она рассталась со своим парнем Володей, предложение которого никуда не годится, да и не нужно уже. Другой, человек из телефона, Женя, куртка которого защитила Лену от дождя, больше ей не звонит, да и она не позвонит ему. И это именно ее сознательное решение: не позвонит, потому что ее выбор не между Володей и Женей, а какой-то другой. Наверное, выбор себя. Но себя — как? Ответ на этот вопрос — в том, куда приходит Лена в финале.

Современники (или историки) сформулируют точнее, но и мне ясно, что на улице собрались ветераны, они празднуют — или скорбят. Их много, они вместе; наконец, среди них пропадает Лена: они ее как бы ассимилируют, вбирают в себе — ее больше нет. И потом эти дети: что-то хотел этим сказать Марлен Хуциев? Подрастающее поколение? Какая-то мысль должна вертеться на языке, но ничего не вертится: дети и дети. В конце концов, ну, женщина поняла, как ей быть — вот так, без этого косноязычно живущего Володи — но этого маловато. Причем тут июльский дождь, куртка, ветераны, подростки, дети? Наверняка этот финал читают как аллегорию — или метафору, я не очень разбираюсь — ответственности перед этими детьми, таким неявным напутствием: берегите себя, но не чтобы правильного мужчину выбрать, а вспомнить себя. Но я — кто?

Хуциев идет дальше возможной феминистической (например) повестки, у него все–таки экзистенциальная драма (или драма об экзистенциальном, а не бытовом гражданстве). Героиня оказывается в ситуации такого выбора, который она ставит перед собой самим фактом вот этого существования: так или не так? Вопрос, который обращен к себе — и к миру вокруг. Чтобы на него ответить, ей — она так думает — нужно уехать «куда-нибудь дней на десять». Или не чтобы ответить, а чтобы он как-то рассеялся, пропал.

Ей одинаково неважны в этот момент и Володя и Женя, потому что они — только повод задуматься о том, кто она и почему такая. Когда она отказывается Володе, она — это важно заметить, это драматургическое решение — отказывает и Жене, потому что не идет после этого сразу к нему, не встречает его на улице, не возвращает куртку, не извиняется за резкость, не просит дружеского (или другого) утешения. Она заходит за возможную, не-случившуюся измену, к которой ее подталкивают телефонные разговоры; она не срывается в новые отношения, которые ей вот сейчас предлагает жизнь: она что-то расслышала в песнях Юрия Визбора, чего не можем — и сможем ли? — расслышать мы. Лена слышит зов времени — этот зов ведет ее от праздника под гитару к празднику — под что? — под баян? — в общем, туда, на улицу, где праздную ветераны. Сколько времени она проводит на вечеринках, столько и скучает на них, но только одна вечеринка — чужая — впускает ее в себе, позволяет ей исчезнуть. То есть обрести тут себя, как во время священнодействия.

Дети, лица которых показывают по убыванию, двигаясь к кадру с совсем ребенком, на котором появляется титр «Конец фильма» — это взгляд в зеркало заднего вида на остающийся позади дом: огромный дом постепенно превращаются в еле различимую точку на горизонте. Хуциев начинает снимать в тот момент, когда эта точка вот-вот исчезнет. Эти дети не знают того, о чем знает герой Юрия Визбора — не узнают того, о чем просит молчать того же Визбора Лена. Лена и сама чувствует это напряжение, это «что-то не так» ее жизни — ничего страшно, что этим не так оказывается ее невозможность понять, что такое война. Не конкретная война середина двадцатого века, не отечественная и не великая — а война как единственная возможная Родина, духовная мать. Только эта Родина есть у героев фильма.

Люди, которые собрались на площади, собрались так, как не умеют собираться люди в квартирах. Лена, которая знает об этом, исчезает среди них, обретая ту себя, которой она помыслить не может. Ее родиной оказывается праздник, напоминающий мистериальный обряд — это единственное место, в котором она находит себя. Война как настоящая родина-мать приютит ее, незнакомку, полукровку, приемную дочь — или все–таки дочь родную: Лена говорит, что ей 27 лет, то есть наверняка она краем глаза видела, но не разглядела, то, от чего взрослые до сих пор не могут оторвать взгляда. Лена, оказываясь на празднике, смотрит на себя заново — и больше себя не видит. Не видим ее мы, зрители. Но видим детей. И снова: они тут причем?

Два сюжета Хуциева («Мне двадцать лет», «Июльский дождь») говорят об этом движении навстречу себе, таком повороте головы, который позволяет посмотреть на себя самого, на другого, чем ждешь или мыслишь. Сергею нужно, чтобы те слова, которые крутятся у него голове, сказал вслух — и так же неуверенно — его погибший отец. Лене нужно расстаться с Володей, чтобы расстаться с возможностью расставаться с Володей вообще — встретиться с такой собой, которая как двойник выходит из леса, в котором прячешься от рассказов о войне и сирени, и приглашает к своим, «будешь нашим королем». Почти.

Лене повезло, ее принимает Родина-мать-толпа-праздник. Ей там находится место: ее больше нет. Дети, которые стоят, стоят как бы поодаль, в стороне. Озираются, им неловко. Может, они стоят в очереди. Те, что радуются, радуются, потому что получили свое. Лена тоже, хотя и не сразу; долго туда шла, даже и не понятно, за что взяли — все, ее история закончилась. А эти? Что-то с ними не так. Зачем Марлен Хуциев так долго снимает их лица?

Я зашел в тупик, нужна гипотеза. Пусть все, чем была Лена, привело ее на этот праздник. Это — единственное решение ее задачи по тому, как найти себя. Лена находит себя на празднике ветеранов. Она отыскивает свою с ними связь. Связь с людьми, видевшими то, чего она уже и не помнит — и поэтому и только поэтому не знает, почему ей не нравится оставаться на вечеринках чуть дольше или почему хочется уехать подальше или почему не получится выйти замуж за Володю. Лена находит себя не в момент отказа, а когда приходит на праздник. У нее есть какая-то связь с этими людьми, пусть она и сама не знает, что это за связь. Дети стоят на празднике как в очереди в концлагерь. Их уже коснулось то, в чем живут взрослые, видевшие взрослые, но они еще не пошли туда, куда пойдут обязательно. Встретятся с тем, что их рано или поздно настигнет; обретут судьбу.

Их жизни, пока только опаленные, едва задетые другим, уже потусторонним, почти вымышленным миром рассказов, пока не развернулись, не вылупились, но ожидание в этих детях уже сидит, они уже открывают в себе интерес; возникает странное, неизвестное напряжение. Они пришли посмотреть на самих себя, на будущих себя, еще не узнавая в чужой радости и чужом горе собственного отражения; в конце концов, им интересно и страшно. Им слышится: «И ты когда-нибудь сможешь так же». Сможешь наверняка.

Больше подобных материалов на канале «Новой Школы Притч» и в телеграм-канале «Озарения А. Елизарова»: подписывайтесь