Тебя

нельзя

ни славить

и ни вымести.

В.Маяковский

Скульптура Вучетича и Захарова «Дзержинский Феликс Эдмундович» изначально не должна была стоять в Музеоне, ставшим своего рода кладбищем скульптур революционеров. Памятник Дзержинскому стоял на Лубянской площади (тогда — площади Дзержинского), прямо у того здания ВЧК, внушавшего ужас и трепет обывателям.

Скульптура под стать местности ей предназначавшейся: монументальная фигура стоит на высоком, гладком постаменте. Постамент опоясывают золоченые буквы, складывающиеся в имя и годы жизни революционера. Кроме того, круглый вытянутый постамент украшает рельеф, изображающий заключенный в венок меч, что символично, ведь Дзержинского называли мечом или рыцарем революции, да и ВЧК, которой он руководил, считался праведно карающей инстанцией. Дзержинский стоит прямо, положив одну руку в карман, другой сжимая некий головной убор — то ли кепку, то ли фуражку. На нем длинный плащ и военный френч, он прямо же держит голову, взгляд его устремлен в неизвестном направлении, так как проследить его с земли трудно, уж слишком Дзержинский высоко. Он, наверное, ищет глазами кремлевские красные звезды.

До того, как я подошла к описательной табличке, стоящей рядом, я была уверена, что памятник железный, ведь Дзержинского назвали, кроме всего прочего, Железным Феликсом, это был бы хоть и ожидаемый, но все равно красивый ход. Но нет, скульптура бронзовая. Видимо железная — это не солидно. Игру слов принесли в жертву практичности и консервации.

Говоря о скульптуре Дзержинского, люди обычно вспоминают непростую историю его демонтажа в 1991 году, попытки возвращения на Лубянку уже в нулевые, петиции и политические взгляды сторонников и противников коммунистов. В этой истории мне важно одно: надписи. После перемещения Дзержинского в Музеон было принято решение не убирать надписи, которые ярые противники методов Дзержинского нанесли на постамент в порыве злости и желания убрать памятник из центра Москвы. Надписи следующего содержания: «Хунта пала», «Долой палачей», «Феликсу конец! Фашист» — администрацией было принято решение оставить надписи, тем самым сделав их частью скульптуры, вернее, частью ее истории. Тем не менее, во время реставрации надписи были утрачены (идут споры о том, случайно ли это было сделано или специально).

Итак, переместимся в универсум недавнего прошлого, как раз до момента реставрации, что мы видим? Дзержинский, который и при жизни особо веселым не был (что ожидаемо, после стольких ссылок и болезней), настрадался и в скульптурном воплощении: надписи цвета сукровицы будто бы вырезаны на плоти, а не нарисованы краской для граффити, на пальто рыцаря революции желтое пятно, а сама его горделивая поза смотрится бравадой перед трибуналом, он даже фуражку снял. Панибратское «Феликс» на потрепанном постаменте звучит окриком в спину. Дзержинский в то время выглядел уставшим, потрепанным, таким больным, каким и был в жизни (напоминаю, что Дзержинский умер от сердечного приступа, он не дожил и до пятидесяти лет), без излишней героизации, но с каким-то едва уловимым достоинством перенесший народный трибунал.

Это делало его живым Феликсом, поруганным, оплеванным, но на удивление живым. Надписи и истязания сделали скульптурному Дзержинскому личность.

Определенно, те, кто писали надписи, не думали о личности руководителя ВЧК, они надругались именно над образом рыцаря революции, это было стихийное желание смести годами навязываемый, но ослабевший уже культ. Тем не менее, обращение «Феликс», клеймо хунты, «окрики» в спину — все это делало скульптуру, изначально задумывавшуюся как парадный портрет революционера, характерной. Надписи, подтеки краски, царапины, потертости, ржавчина — это делало бекграунд скульптуре, наделяло банальную парадную позу историей и даже личным переживанием. Власти хотели оставить надписи как памятник свержению былого режима (и установлению нового), как памятник эпохи, но в контексте восприятия скульптуры они сделали гораздо большее — этим решением они дали Дзержинскому шанс на понимание и сочувствие.

Так было бы, сумей реставраторы сохранить надписи. Этого не произошло. Возвращаемся в наше время. Вот отреставрированный руководитель ВЧК на блестящем постаменте. Стоит высоко, смотрит явно поверх голов прохожих, поверх голов своих соседей по «кладбищу вождей». Громада статуи выделяется на фоне прочих скульптур масштабом, значительностью, она должна бы привлекать внимание сразу же, но из–за огромного постамента теряется момент взаимодействия зрителя и самой скульптуры: очевидно, революционер и не должен вступать в образную беседу со зрителями, он тут ради одного — показать значимость руководителя ВЧК — но чтобы осознать масштаб, нужно как следует смотреть с выгодного ракурса.

Находись памятник на положенном ему месте, на площади, он был бы доминантой на этой самой плоскости, его было бы видно на подходе к Лубянке, видно было бы из окон зданий, стоящих рядом, было бы видно тем, кто проезжает мимо. Он выделялся бы и вместе с тем гармонично сочетался с ландшафтом. В Музеоне же Дзержинский стоит где-то сбоку, на фоне дерева, рядом другие ушедшие на покой революционеры, летом шезлонги ставят позади него. Ставят их, так как памятник создает прекрасную тень в жаркий день.

Нынешнее положение Дзержинского не завидно: он не привлекает внимание.

Во времена его установки на Лубянке, он был чтим и уважаем (ну как минимум партийцами и формально гражданами), он стоял, гордый карающий меч революции, на него смотрели со всех сторон, он был там главный. Символ революции, романтический герой Октября, основатель системы госбезопасности.

После 1991 года, в Музеоне, он стал личностью, пусть и оплеванной. У него появилась история, переживание, взаимодействие с живыми людьми, с собственным постаментом. Уже не парадный портрет, казалось, что даже пальто это ему тяжело на себе нести, но он стоял все так же прямо, гордо, пусть и перед народным судом.

После неудачной реставрации он будто бы потерял всю свою историю и свой характер: теперь это просто парадный портрет, достаточно скромно стоящий в Музеоне. Скульптура перестала быть скульптурой личности, но она не может уже быть скульптурой культивируемого образа. Это теперь музейный слепок (учитывая, что перед нами оригинал) — такое впечатление он создает в своей неестественности, несоответствии гордой презентации и скоромного места на «кладбище вождей», бурной истории и внешней отстраненности, пафосном рельефе и, как кажется, безучастности.

Если посмотреть на приближенные фотографии его лица, выяснится, что у него не пустой взгляд, не отсутствующее выражение лица: у него слегка иронично приподнята одна бровь, он будто бы слегка-слегка улыбается в эспаньолку, зрачки его не замерли прямо, а скошены в сторону — он точно на что-то смотрит, он немного хитрый, саркастичный, внимательный. Только этого не разглядеть с земли, все это тонет в складках его тяжкого плаща, в громаде постамента, в общей парадности, типичности портрета отца Октября.

Этот памятник — как картинка из учебника: автоматически отметил для себя «о, Феликс Эдмундыч», прошел мимо, забыл.

Итак, скульптура Дзержинского — скульптура с необычайно бурным прошлым и, увы, совершенно скучным настоящим. Он действительно ощущается слепком, какой-то копией, снятой с несуществующей ныне идеальной версии себя, он не внушает трепета и растерял характер, он, выражаясь философской терминологией, воспринимается как симулякр — копия без оригинала.

Каждый раз, гуляя по Музеону, я вспоминаю концепцию философии Общего дела Фёдорова, его бессмертие как музей, музей, как спасение в наш бессердечный век прогресса. Этот «сад вождей» — памятник надежде на утопию, индивидуальное бессмертие устаревшего образца, в век интернета и онлайн-архивов эти каменные, железные, бронзовые, тяжеловесные, материальные памятники смотрятся наивно-величественно, ностальгически-славно, медитативно-трепетно.

Сад, кладбище, парк, помойка, музей.

Дзержинский все еще стоит там. Референдум по возвращению его на Лубянку свернули. В соревновании Невского и Дзержинского победил Собянин. Люди всё проходят мимо, а взгляд Феликса все также скользит поверх голов.

Но все же, куда он смотрит? Сначала я предположила, что ищет взглядом красные звезды. Мне кажется, что если так, то взгляд его зацепился за неоновую надпись на той стороне Москвы-реки — «Coca-Cola», она тоже красным горит.