Тетрадь#клетка

(открытые письма анонимным адресатам)

Письмо#3 (хоррор-симметричное)

Об инклюзии, трагедии марксизма и «парламенте» Латура

«Половина нашей политики создается в науке и технике. Половина нашей природы создается в сообществе».

Бруно Латур

Читать о том, каким образом философия объектно-ориентированной школы (а заодно и акторно-сетевая теория) влияют на современный «левый» политический дискурс в Европе и США, — занятие крайне интересное. Особенно сквозь призму моей текущей феноменологической ситуации (обозначенной в письме#2), когда твое восприятие неожиданно выворачивает смысл каждого прочитанного слова в направлении мизантропии, цинизма и сарказма.

Вот, в частности, в главе своей «Объектно-ориентированной онтологии», посвященной Леви Брайанту, Харман пишет о его осмыслении политического как процесса выявления «туманных объектов», что «лишены инклюзии» и, соответственно, предоставления им инклюзии в виде «голоса»/«представительства», а у меня из головы не выходит образ «машины/черной дыры» из топливно-спекулятивного письма#2. Так и хочется сказать, что ее добывающая машинерия точно так же, в прямом смысле, обеспокоена выявлением «туманных объектов». Можно сказать, что инклюзию она им предоставляет. Просто это «альтернативная» инклюзия. Ресурсно-ориентированная.

Но это не просто какая-то злобная (мрачная) ирония, порождаемая отчаянным жизненным положением. Я не могу (и не буду) спорить с тем, что, что для «туманных объектов» инклюзия в форме наделения объекта «голосом»/«представительством» предпочтительнее инклюзии в форме «переработки в топливо». Но ведь действительно между двумя этими примерами существует нечто общее, разве нет?

Если мы считаем, что философия начинается с сомнения, должны ли для нас оставаться какие-либо предметы «неприкосновенными» для этого сомнения?

Так вот. Позволим сомнениям расправить плечи. Не совершаем ли мы (те, кто, условно говоря, делит «долю тех, кто не имеет доли», в самом широком понимании этой формулировки Жака Рансьера и те, кто, условно говоря, им сочувствует) определенную ошибку, когда начинаем топить за «инклюзивное общество», рассматривая его в качестве некоего прогрессивного ориентира? Нет ли в самой этой идее «инклюзивного общества» порочных зерен реакции и обскурантизма? Не являемся ли мы заложниками «нововременного» мышления, если, в принципе, продолжаем рассуждать о тех или иных типах общественного/политического устройства? И уж тем более, если рассчитываем что-либо изменить, действуя в общественном/политическом поле?

То есть, не совершаем ли мы ту же ошибку, что когда-то совершили марксисты, не осознав в полной мере тех выводов, что при внимательном прочтении работ Карла Маркса сами собой возникают в голове читателя, являя собой свидетельство тщетности и обреченности любых политических попыток изменить этот мир?

Справедливости ради, стоит отметить, что отчасти дух подобного рода сомнений разделяют и некоторые представители объектно-ориентированной школы и, например, тот же Бруно Латур. Не по части «инклюзивности», конечно, а в целом касаемо тщетности политического. Тем не менее, мне продолжает казаться, что интуиции этого сомнения по прежнему остаются недостаточно развитыми, что дает мне основание попробовать развить их вплоть до возможного предела.

Вернемся к Марксу. Маркса я считаю одной из самых непонятых фигур философии XIX столетия. Во многих отношениях он был предшественником как объектно-ориентированной философии, так и акторно-сетевой теории Латура. Марксизм заметно «приземлил» антропоцентричную линию философии XIX века, постулировав, что такие феномены как «государство», «общество», «семья» и «культура» являются вторичными производными от доминирующей формы материального производства. Другими словами, он был одним из первых, кто обратил внимание на роль НЕ-ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ актантов в процессе формирования условий «ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО» БЫТИЯ.

По большому счету, отсюда достаточно сделать два шага, чтобы прийти к заключению о том, что точно таким же образом не-человеческие актанты конституируют и ту инстанцию, которую философия XIX именовала «(человеческим) субъектом». То есть от марксизма до медиатеории Маклюэна («субъект появился благодаря изобретению печатного станка), как и до акторно-сетевой теории Латура («человеческое и не-человеческое конституируют друг друга в процессе взаимодействия») не так уж далеко.

Впрочем, надо заметить, что местами некоторые работы Маркса выглядят гораздо радикальнее медиатеории, которая все же ставит человека (пусть даже как нечто не-четкое и пластичное) в центр своего исследования, рассматривая колесо, печатный станок и телеграфную линию связи в качестве расширения/продолжения человеческого организма. Вместе с тем, если долго читать «Капитал», подобная схема восприятия существенно трансформируется. Фабричный рабочий XIX века представляется в данном контексте в качестве ПРОДОЛЖЕНИЯ СВОЕГО СТАНКА, составляя вместе с этим станком часть машинерии промышленного капитализма.

При этом, мне, конечно, сложно судить насколько правильным/неправильным является подобное прочтение Маркса. Пусть это будет неправильным прочтением философии марксизма как истории в жанре «хоррор». Например, как истории про одержимость неорганическими демонами, мотив которой также присутствует в «Циклонопедии» Негарестани. «Неорганические демоны паразитичны по своей природе, они сами порождают свое ксенотативное существование и генерируют свои эффекты из человека-носителя, будь то индивид, этнос, общество или целая цивилизация». Так или иначе, в контексте всего, что происходило в нашей стране последние сто с лишним лет, трудно не испытывать ощущения, что все мы уже много поколений являемся персонажами этого «философского хоррора», как определил бы данный жанр Юджин Такер.

Такера я вспомнил здесь весьма кстати. В своем многотомнике «Ужас философии» он довольно часто обращается к мотиву философии как деятельности, что «подрывает»/опровергает сама себя, обнаруживая собственные внутренние противоречия, свойственные мышлению как таковому. По мнению Такера, в этом и заключается трагическая тщетность любых философских предприятий, осмысляемая им в качестве «ужаса философии».

В этом отношении, я позволю себе немного не согласиться с Такером. Что касается марксизма, можно сказать, что, напротив, его трагедия заключается в том, что философское мышление, лежавшее в основе марксистского проекта не смогло «подорвать» (опровергнуть) этот проект изнутри, вместе с вытекающей из него (крайне противоречивым образом) политической повесткой.

Эту историю действительно проще описать в качестве сюжета «хоррора» или ненаучной фантастики. Представим себе Маркса, пережившего ошеломительное/головокружительное касаемо природы окружающей нас всех действительности. Прозрение вполне в духе пещеры Платона / бэд-трипов царевича Гаутамы / фантастического фильма «Матрица». Мы живем, не замечая рядом с собой не-человеческих актантов и не осознавая собственной фундаментальной зависимости от них. Человек мыслит себя как некое мыслящее и независимое от остальной природы существо, которое чего-то желает и действует определенным образом, отталкиваясь от осмысления тех или иных мнений и идей, чья совокупность составляет так называемое «общественное сознание». Но «общественное сознание» по Марксу оказывается иллюзорной надстройкой, маскирующей фундаментальные механизмы материального производства, конституирующие как содержание «общественного сознание так и саму человеческую жизнь во всех ее проявлениях, подчиняя ее машинерии производства. Такой взгляд, надо заметить, очень верно ухватил диссонансный нерв своей эпохи. С одной стороны, «мыслящий рациональный субъект со свободной волей и культ научного разума вместе с верой в способность европейского человечества подчинить себе окружающий мир. С другой стороны, ситуация, когда большая часть городского населения живет на пороге бедности, расходуя ограниченное время своего существования на заводах и фабриках на производство прибавочной стоимости для их владельцев.

При этом, под определенным углом прочтения начинает казаться, что Маркс озабочен не столько проблемой «эксплуатации человека человеком», сколько проблемой эксплуатации человека ЧЕМ-ТО НЕ-ЧЕЛОВЕЧЕСКИМ. Капиталом, экономикой «прибавочной стоимости», машинерией материального производства.

Так или иначе, по отношению к этому не-человеческому нечто капиталисты находятся в таком же подчиненном и зависимом состоянии, как и эксплуатируемый ими пролетариат, поскольку по словам Маркса капиталисты являются заложниками «ложного буржуазного сознания» и потому не обладают свободой в данной конфигурации что-либо изменить. То есть, речь здесь идет о том, что можно назвать модусом одержимости.

И вот тут, в той точке, где начинается политический проект марксизма, начинается и его трагедия. Марксисты сами попали в ловушку иллюзий «общественного сознания», посчитав, что фундаментальную проблему взаимодействия человека и Не-человеческого можно решить, действуя в политическом поле (тогда как само существование «политического поля», если продолжать последовательно линию марксистской критики, оказывается ложной категорией «общественного сознания», так же, как и, например, «культура», «религия» и «буржуазния мораль»). Это было их роковой ошибкой. Поскольку никакая «политическая жизнь» не существует автономно от не-человеческих актантов, попытки «левых» переформатировать базис материального производства политическим действиям напоминают попытки исправить проблему, существующую на аппаратном уровне того или иного устройства при помощи обновления его программного обеспечения. То есть, они заведомо безнадежны.

Другими словами, обнаружив, что человечество находится под пятой тирании неких не-человеческих техно-демонических сил, марксисты (парадоксальным образом) решили, что эту ситуацию можно исправить, если: а) уничтожить (как класс общества) ту часть человеческой популяции, что пользуется определенным покровительством этих сил (т.е. в чьей собственности находятся Темные Магические Артефакты материального производства); б) сделать Темные Магические Артефакты материального производства общественным достоянием пролетарского государства (то есть заменить одного Левиафана другим Левиафаном, «политической машиной», что подчинит себе машины производительные);

Что произошло в итоге?

Все это нам хорошо известно из курса отечественной истории. Одни человеческие существа физически уничтожили других человеческих существ, а не-человеческие актанты остались в целости и сохранности. Остались станки и фабрики. Остались винтовки и машинерия военных действий. Остались тюрьмы и машинерия наказания. Стоило ли удивляться тому, что эксплуатация человека тоже не ушла в прошлое?

Вопиющую трагичность истории «марксистского проекта освобождения человечества» не обошел вниманием и Латур:

«Желая искоренить эксплуатацию человека человеком, социализм ее безмерно увеличил. Эта странная диалектика, которая воскрешает эксплуататора и хоронит его могильщика преподала миру урок крупномасштабной гражданской войны. Вытесненное возвращается и возвращается вдвойне: эксплуатируемый народ, от имени которого правил авангард пролетариата, вновь остается ни с чем; хищные элиты, власть которых, как многие надеялись, ушла в прошлое, возвращаются во всей своей силе, чтобы опять приняться за свою старую работу эксплуататоров в банках, фирмах и заводах». (Бруно Латур. «Нового времени не было».)

Значительная часть его манифеста «Нового времени не было», посвящена критике постулированного философией модерна разделения мира на «полюс природы» и «полюс общества» как на две независимые друг от друга зоны реальности, в которых человек и не-человеческое пребывают изолированно друг от друга. В рамках описанного нами хоррор-сюжета тезисы Латура можно изложить следующим образом: иллюзии существования таких автономных друг по отношению к другу онтологических зон как «полюс природы» (на котором находится «наука» и «техника») и «полюс общества» (на котором находятся «политика» и «культура» как зоны свободной активности человеческих существ) есть некая форма наваждения, призванная маскировать (т.е. делать невидимым для глаз человеческого наблюдателя) процесс динамичного размножения Темных Техно-магических Артефактов, то есть не-человеческих актантов, в процессе взаимодействия с которыми человеческие существа формируют себя вместе с «обществом», «политикой» и «культурой». Сам Латур называет эту проблему «бесконтрольным умножением гибридов», отмечая, что умножение гибридов было бы невозможным без работы «сетей очищения», производящих иллюзию существования обозначенных выше онтологических автономных зон. Функции «сетей очищения», при этом, выполняют и научные институты, и политические/общественные структуры, соответственно.

Отталкиваясь от этих тезисов, Латур предлагает свой вариант решения проблемы «бесконтрольного размножения гибридов». По сути, он просто предлагает сделать его «контрольным». То есть вывести деятельность в сфере «науки» и технологий в поле публичной политики. В том числе это предполагает и инклюзию «не-человеческих акторов» в форме наделения их голосом/представительством и формирование специального представительного «парламента вещей».

Проект, безусловно, интересный. Но в том месте, где у Латура начинается «парламент вещей», а у иных левых интеллектуалов, — «инклюзивное общество», мне, в свою очередь, хочется высказать ряд критических замечаний.

Тем и займусь.

Возможно это прозвучит несколько субъективно, но всякий раз, когда я слышу об «инклюзивном обществе», это словосочетание вызывает у меня стойкую ассоциацию со старым как мир понятием «политического тела», к которому обращались еще Платон, Гоббс, и средневековые схоласты. Обращались известно в каком контексте — чаще всего этот образ использовался, чтобы легитимизировать «задним числом» ту или иную форму политического правления, представив ее в качестве элемента естественного миропорядка. При этом, очевидно, что настойчиво искать ресурс легитимности может только та структура, что таким ресурсом не обладает (либо та, чей ресурс легитимности стремительно истощается). То есть, речь идет о нарративе оправдания.

Интересно, что «политическое тело» Левиафана (как определял сам Гоббс «Левиафан это искусственный человек») неоднократно вспоминает в своем манифесте и сам Латур. Он отмечает, что «трансцендентный Левиафан» — это всего лишь «клубок сетей», который производит впечатление некой трансцендентной сущности только потому, что не-человеческие актанты в этих сетях остаются «в тени» благодаря «работе очищения». Собственно говоря, проблему Левиафана Латур видит только в этом аспекте. «Похоже, что суверен предает своих доверителей только потому, что смешивает граждан и огромную массу нечеловеков, которые позволяют поддерживать Левиафана в форме», — отмечает он в последней главе манифеста. При этом, решение данной проблемы, по мнению Латура, также укладывается в повестку его проекта «парламента вещей», поскольку, когда «работа медиации» (нечеловеческого посредничества) будет выведена на свет публичности, никакого «трансцендентального Левиафана» уже не останется. Останутся сети. Локальные во всех своих точках.

Звучит это все, конечно, красиво. Но что-то мне подсказывает, что Левиафан никуда не исчезнет. Вместе со всеми своими атрибутами. Что речь тут идет о все том же «политическом теле», что ищет ресурс легитимности в инклюзии нечеловеческой части человеческого мира. Что это лишь такая антропоцентристская реакция на мир, что настолько чужд антропоцентризма, что сам антропоцентризм выступает в нем «дымовой завесой» для «бесконтрольного умножения гибридов». Что это не попытка «растворения» Левиафана, а скрытая попытка его реванша.

Впрочем, мы уже отмечали, что для Латура главной проблемой является «бесконтрольное умножение гибридов», то есть «полюс природы», что непублично производится учеными «в закрытых лабораториях», а вовсе не сам Левиафан, в том виде, в котором он сейчас существует, то есть, не «полюс общества».

Другими словами, Латур далеко не Маркс.

Что, конечно, не удивительно. И за что я его не имею, безусловно, права критиковать.

Тем не менее, мы можем предположить как в текущих условиях мог бы выглядеть марксистский проект, переосмысленный с позиций акторно-сетевого подхода и с учетом трагического опыта политических практик марксизма в ХХ веке. То есть, новый проект «возвращения человека из религии, семьи, государства (как особых форм производства) к своему человеческому БЫТИЮ», как формулировал задачу своей философии сам Маркс в «Философско-экономических рукописях 1844 года». С поправкой на то, что мы теперь достоверно знаем, что «политика» есть лишь про перестановку человеческих слагаемых в человеческо-нечеловеческих сетях материального производства, траты и уничтожения, а вовсе не про «изменение мира».

Очевидно, что новый марксистский проект XXI века, должен быть про ПЕРЕИЗОБРЕТЕНИЕ ТЕХНОЛОГИЧЕСКОЙ СРЕДЫ, конституирующей «экономическое», «общественное», «культурное» и «политическое». Или, другими словами, про создание ДРУГИХ ГИБРИДНЫХ СЕТЕЙ. Альтернативных «клубку сетей» Левиафана. Способных положить начало разоснованию этого «клубка сетей» вместе с рудиментами национальных бюрократий с подчиненными им машинами наказаний и военных действий, а также вместе с глобальным капитализмом и порождаемыми им проблемами в диапазоне от экологии до экономической не-свободы для большинства жителей планеты.

Вряд ли подобный проект возможен в рамках «двухпалатного парламента вещей и людей», предлагаемого Латуром, поскольку ставит под вопрос легитимность самого принципа репрезентации. Уже сегодня технологические возможности позволяют конструировать сети, воплощающие в своей архитектуре принципы «прямой» демократии. Зачем им «двухпалатный парламент»?

Там более, что «парламент» Латура до сих пор существует в качестве проекта на бумаге. А процесс запуска ДРУГИХ СЕТЕЙ, альтернативных «клубку Левиафана» (который я пытаюсь осмыслить в рамках концепции «неомарксистского проекта») уже идет полным ходом порядка десяти лет благодаря полуанонимному сообществу энтузиастов со всех концов планеты.

Конечно, большинство этих энтузиастов не считают себя никакими марксистами. Даже напротив. Их дискурс может блуждать между криптоанархией, либертарианством и австрийской экономической школой. И, с одной стороны, я могу сказать, что мы имеем дело с исторической диалектикой. А, с другой стороны, могу сказать, что то, что думают о себе те или иные человеческие существа абсолютно неважно. Они, в любом случае думают какую-нибудь малоадекватную ерунду. Так зачем копаться в мусоре «общественного сознания», когда можно следовать за акторами вглубь технологического базиса?

Вы, скорее всего, уже начали понимать о каких явлениях я буду вести свое повествование дальше. Распределенные сети, блокчейн, web 3.0, рынок криптовалют. И я уже слышу, как вы говорите, что все это слишком мелкие и незначительные феномены в масштабах планетарной экономики. Или, что это довольно избитая тема, о которой сложно сказать что-то новое. Или что весь этот текст — это мой личный дискурс оправдания, как человека, попавшего в «черную дыру» (см. письмо#2) в связи с определенной деятельностью deep web. Считайте, что хотите, собственно говоря. Я даже допускаю, что весь тот революционный потенциал блокчейна, о котором я буду рассказывать ниже, в действительности, может в действительности так и остаться невоплощенным в действительность. И тогда это будет историей о недавнем прошлом, которое почему-то не произошло. Определенный фантастический жанр, в котором, например, написаны последние книги Уильяма Гибсона. Но эту историю все же следует рассказать.

Да, рынок криптовалют сегодня представляет собой относительно ничтожную долю мировой экономики. Пока. Но «испытания сил» это явление уже успешно прошло. Несмотря на то, что пока я пишу эти строки до меня доходят весьма прискорбные «вести с фронта» от трейдеров, я не спешу делать из этого каких-то глобальных пессимистических выводов. В конце концов, дело ведь не в рынке криптовалют. Дело в самой технологии блокчейна. Я предлагаю осмыслять ее сквозь призму политэкономии Маркса. Как орудие разоснования глобального капитализма, а также «клубка сетей» Левиафана, что достался нам в наследство от Нового Времени.

Проще всего это, конечно, объяснить на примере современного интернет-капитализма. Тем более, что его архитектура, существующая на сегодняшний день, практически ничем не отличается от архитектуры того самого фабричного капитализма XIX века, с которым имел дело Маркс. Потому что и в первом, и во втором случае есть некие средства производства, что находятся под контролем/во владении определенных квазичеловеческих субъектов (что принципиально отличает Google/Amazon/Facebook от Круппов/Фордов?), и есть активность множеств, создающих для этих квазичеловеческих субъектов прибавочную стоимость. В XIX капиталист платил рабочим ровно столько, сколько требовалось для того, чтобы они не умерли от голода и могли продолжать работать дальше. «Пролетариат» XXI века создает для гигантов интернет-капитализма прибавочную стоимость практически безвозмездно, питая своими персональными данными, поисковыми запросами и любой активностью в сетевом пространстве бесконечные массивы перманентно монетизируемой информации. Взамен он получает лишь тот или иной узкий функционал различных сервисов/площадок/социальных сетей без права влиять на политику администрации и их развитие. И немного дискового пространства, в лучшем случае.

Теперь представим себе интернет-экономику, и шире, все интернет-пространство, организованное по принципу блокчейна/распределенной сети. Работа сервисов/площадок/социальных сетей, которую можно представить в форме алгоритмов сбора и обработки больших массивов разнообразных данных, при таком подходе к архитектуре, соответственно, будет обеспечиваться за счет производительных мощностей и дискового пространства целого множества различных устройств, образующих децентрализованную сеть, то есть будет выглядеть так же, как сейчас выглядит процесс майнинга существующих криптовалют. При этом, выработка новых шифроблоков данных, обеспечивающая работу децентрализованных сервисов/площадок/социальных сетей должна предусматривать опции как экономической монетизации (конвертация новых шифроблоков в токены, обеспечивающие внутреннюю экономику того или иного конкретного сервиса/площадки/социальной сети, которые могут также конвертироваться в другие денежные единицы на специальных биржах), так и монетизации в форме политических прав (как возможность влиять на политику и развитие сервиса/площадки/социальной сети). Говоря языком политэкономии Маркса, это будет экономической архитектурой в которой отсутствует техническая возможность для концентрации средств производства в чьей-либо собственности, что, собственно, приведет к уничтожению прибавочной стоимости как явления. По сути, блокчейн дает возможность воплотить в жизнь идею негативного сообщества, характеризуемого Марксом в качестве формации, где средства производства доступны всем, но не подконтрольны никому. Негативное сообщество с элементами рыночно-биржевого хаоса.

Подобные процессы, соответственно, будут угрожать не только глобальному капитализму, но и экономике фиатных денег как формативному основанию Левиафана. Экономику фиатных денег здесь стоит анализировать через призму ницшеанской позитивной экологии оценивания. Ценность фиатных денег есть «симптом силы» на стороне устанавливающего ценность фиатных денег Левиафана. По большому счету их ценность обусловлена машинерией наказания, машинерией взыскания и машинерией войны, чье существование питается экономикой фиатных денег, ибо метрология является необходимым условием существования машин (именно поэтому США тратят в год около 6% своего ВВП на поддержание мер и весов).

Но экономика блокчейна уже положила начало процессу «беспорядочного размножения школ», способному в перспективе познакомить любую глобальную гегемонию с механикой распада. Еще раз вспомним «Циклонопедию» Негарестани:

«Если школы используются для формативной поддержки и сохранения целостности, они также могут и разлагать формации, когда скорость их пролиферации или дифференциации превосходит возможности и скорости регенерации формаций».

Очевидны последствия децентрализации и в отношении исчезновения цензурирующего контроля за траффиком информации в сетевом пространстве. Я понимаю, что современные «левые», напротив, всеми руками выступают за контроль и регулирование, но, на мой взгляд, любые дискуссии в этом отношении будут упираться в вопрос легитимности чьих либо привелегий исполнять криптополицейские функции. Я считаю, что со всех сторон справедливо (с точки зрения принципов плоской онтологии), что бы подобные привелегии были ничьи. Как и средства производства.

А теперь попробуйте представить каким образом архитектуру блокчейна/распределенной сети можно адаптировать к проблеме испытания, например, новых медицинских препаратов, тем самым «вытащив» в публичное пространство биополитику, что вершат фармкорпорации в закрытых лабораториях (пишу в разгар пандемии на фоне истории с вакциной от «Вектора»). Или к проблемам окружающей среды. Не этой ли публичности хотел Латур?

В конце концов, большие массивы данных, что обнародованы публично и защищены от человеческой манипуляции, благодаря распределенной архитектуре сбора и обработки информации со множества равнозначных устройств способны гораздо эффективнее «представить» любое нечеловеческое явление, чем любой человеческий представитель (потенциальный предатель) в «двухпалатном парламенте» Латура.

Примерно так и может выглядеть «прямая демократия вещей», в которой даже невидимые человеческому глазу гиперобъекты типа «озоновой дыры» получат свой голос. И что в этом отношении может мне возразить Латур, если в последней главе манифеста «Нового времени не было» он утверждает следующее:

«Любое понятие, любая институция, любая практика, которая мешает непрерывному развертыванию коллективов и их экспериментированию с гибридами, будут признаны нами опасными, вредными, и если уж говорить начистоту, аморальными»?

Не будет ли его «двухпалатный парламент» выступать как раз в роли такой институции по отношению к «непарламентским практикам» развертывания коллективов и экспериментирования с гибридами?

Моя точка зрения категорична. Мы никогда не перестанем быть «нововременными», если будем цепляться за понятия, институции и практики Нового Времени, тесно переплетенные вместе в «клубке сетей» Левиафана. То есть, в отличие от Латура я считаю, что реформированию подлежат не только старые формы производства «полюса природы», но и старые формы производства «полюса общества».

Я утверждаю, что нам требуются Радикально Другие Сети.

Поэтому там, где Латур говорит о «парламенте вещей», я говорю о прямой демократии объектов без всякого парламента.

Поэтому там, где современные «левые» продолжают утверждать «инклюзивное общество», я говорю об инклюзии без «общества». Поскольку их «общество» — это криптоавторитарная проекция антропоцентричной матрицы «политического тела».

Только избежав этих ловушек, мы можем начать возвращаться от производства различных форм отчужденного бытия (как выразился бы Маркс) к бытию как таковому.

Нет никаких гарантий, что этот путь будет пройден успешно.

Но у нас почти нет выбора.

До новых встреч.