слезы оборачиваются в тараканов

каждый раз, когда не касаются глаз.

объятье и саван перепутались, в ритуальном агентстве смерть продаёт первое по скидке.

ты целуешь ружьё прежде чем выстрелить,

затем целуешь убитого.

убиваешь их лица, потому что они чьи-то любимые.

одинокий воин в поле метится и в птиц, и в ружьё.

вывернутая наизнанку кожа не красивее, а просто приемлемее.

прибрежные камешки на дне желудка.

хочешь вытошниться, но изо рта выходят только молочные зубы после кулака полицейского.

детство кончилось.

***

я говорю так много Я, что чувствую себя немкой,

но немного немой.

ни моей, ни твоей войной это есть

и съедает уже совсем чуть-чуть гнойное

со всем твоим дыханием

со всем её дыханием

непонятное, но живое.

это что-то слишком людское -

давиться чужим кислородом, оскорблять одеяло:

холода много,

холода мало.

много воды утекло после Яны.

холода мало смертельно.

чуть больше брошено в ям (/н)у лопаток,

молочных зубов и тетрадок

и лезвий с уроков труда,

телогреек нательных.

ни стыда, ни следа.

и вновь колыбельной искать оправданья пред ночью: я есть.

я сказка, я шов, я война -

потому уважаю мёртвейших.

вскрываемся, господа,

Нас всё меньше.

***

видишь ночью, когда казалось бы не положено видеть,

и не можется ответить чем-то страшнее молчания, поэтому приходится об этом кричать.

всё старое и родное вызывает отвращение на уровне быта:

отец, война и одежда.

будучи даже раздетой, я всё ещё ношу кожзам.

лаковые и ласковые как любовь к себе туфли пыльные и ободранные стоят в прихожей и напоминают май: такие же пыльные и ободранные ноги, кровь и чернь в ногтях как символ жертвенности,

но всего лишь для красивого фото.

прежде чем смеяться над клоуном, пройди километр в его обуви,

пролети в самолёте множество километров до Москвы, чтобы увидеть Её,

но в итоге так и не понять, кого из них видно больше — её или Москву.

она снова плачет в ванной, как и ты, но ещё больше боится крови.

ванная винит во всём век

ты говоришь ей что-то вроде, что она обязательно допьет свой чай, но не надо выходить из ванной комнаты давай без ошибок стоящих жизни,

ванная ведь явно кажется ей безопаснее для поплакать, чем мне.

ванная видит вину в веке

укрывающем запретное ныне глазное яблоко.

мне дали звезду в лоб, а тебе с запада

но свет больше не превращает лучами гной в жизнь, а наоборот.

ты — мой лучик света!

ты же вся светишься от горя!

(я хочу быть единственной бомбой в твоей жизни).

я не хочу выходить на свет — дан он мне с востока или с запада,

я настолько неполноценна, что, кажется, слепой увижу больше.

я бы пережила смерть каждого из своих близких, просто чтобы узнать, что я буду чувствовать.

но натуральная кожа всё ещё ценится и изнашивается больше, прямо как весна — поэтами.

март — мой застрявший в горле комок символизма вымученный и обласканный сердечной астмой, который всё никак не отхаркивается и не даёт писать стихи о любви и о чём-то хорошем.

март — мой.

родной и старый.

***

у меня всё больше стихов о ней,

и сейчас я буквально флиртую со смертью.

почему в такой грустной стране

я полюбила её даже под плетью?

про страну я, конечно же, ведь она тоже женщина, к тому же рожавшая мать. да только маму я полюбила раньше,

чем под иконами умирать.

пока я сочиняю стихи о ней,

она напоминает мне сказку, но без финала.

бесконечность концов февралей, старого друга с фингалом от гопников, свалившего в другой город. толпы очередей,

стоящих за тем, чтобы не просыпаться после ночной смены на скорой.

её работа спасать людей, но люди-то всё равно умирают.

пока я читаю стихи о ней, то кто-то, как я, привыкает к флирту со смертью больше,

чем женщины сами привыкли к нему.

их удивить ведь сейчас возможно только взаимопониманием,

как и страну.

(верните мне на глаза пелену, мне даже детство не казалось прекрасным, но я не помню, чтоб на моём веку

февральский снег был настолько грязным.)

я точу свои оголённые нервы раскаленными чувствами словно острые клинки, а затем расплавляю их в смеси ужаса и страха перед бытием

я привыкла флиртовать со смертью, потому что люблю её.

но ой,

бабоньки, видно быть мне вдовой,

коль недавно случайно я платок уронила с хиппарской расцветкой

у пешеходной отметки,

где люди шли на вокзал.

а финал

здесь такой:

я привыкла,

что нас всегда разделяло расстояние, но я ещё никогда не хотела так сильно

увидеть её

живой.

***

мама, хоть раз расскажи мне сказку не про отстрелянных птиц

орлов с герба забивающих самих себя скипетром.

уставших нести эту ношу под названием тело на крыльях в которых вместо перышек — спицы

мама, тебе по ночам не спится потому что ты одна из них.

систематически встаёшь двадцать с перышком лет рано утром заедая отчаяние варёными яйцами и конфетами птичье молоко, а вечером говоришь что в системе нет порядка.

расскажи мне сказку с финалом в котором никто никого не убивает

тем более себя

тем более на рабочем месте

с финалом который как слово «хаос» не будет обыденным ответом на вопрос «каково так жить?»

пожалуйста не кричи меня тошнит этими блинами с червяками

у них вкус твоих ошибок

а ведь я и есть твоя главная ошибка

знаешь, я не думала что тактильные галлюцинации дойдут до такого

что я буду знать вкус червяков и вкус войны не разу не попробовав.

просто сочиняя очередную строчку про то что война это плохо

идущая гуглить не придумал ли её кто-нибудь уже до меня

строчку, а не войну ведь конец первой нельзя услышать на улицах города

"война закончится когда

война закончится к рождеству

война закончится к лету

война закончится все к мусорам побежите"

я бегу выбрасывать блистеры из–под транквилизаторов и листы из старого дневника

выхожу из дома и не могу найти ни одну улицу на которой бы мне помогли закончить строчку

и как обычно поскорее бегу обратно в укрытие

чтобы опять начать скучать по свежему воздуху

мам я правда надеюсь что она закончится.

хоть и чувствую ответ заранее, завтракая твоими блинами

и слушая недовольства из–за пролитого мною чая:

ну что за человек

кончится ли это?

***

когда вселенская хт (/р)оническая тьма стала на одну маленькую тьму темнее,

у церкви на перекрёстке залаяла собака.

я слышала её сквозь шепоты и крики, пока спала

высказанная её гавканьем мысль сразу же приобрела отвратительный привкус земного -

запах сумасшедшей старухи из дурдома на моих руках -

Его запах на моих руках, первого настоящего друга

очеловеченного отцом.

дно желудка провалилось

слово не делает гибель приемлемее тишины

вместо любимых лучше бы умерла поэзия

так же, как шерстяной измученный комочек на ступенях дома

через который ты переступишь, и не заметишь майского солнца смердящего на коготках.

покрытая цветами падаль

спи спокойно маленький пушистый стишочек о лающей шёпотом псине про погибающих зря священников

твои косточки хрустят под ногами как снег

это вечная масленица без блинов, холодная и душная

это кофта отца вокруг кошачьего трупика, в которую ты хочешь завернуться чтобы согреться и заснуть

и проснуться во время такого мая от которого действительно запахнет черёмухой и истиной

колющейся как героиновый подросток.

***

мы полосы от селфхарма

на руке, кормящей это тело.

нас видно только когда мы кровоточим

когда мы яркие и больные

и шрамами разочарования остающиеся,

которые особенно заметно если они аккуратненько стоят в ряд

как солдаты,

но кровь не жалеющие лишь свою.

чем глубже порезы, тем серьёзнее их воспринимают:

это царапина от кошки, чтоб не так заметно и можно было замазать тональником, дабы не так было видно другим, как не хочется жить.

это — тупым канцелярским ножом хаотично, чтоб было больнее, но понятнее, будто это от кошки.

это — новым лезвием прошлись раз в сто тысячный, чтоб напугать кого-то сто тысячного, не понимая, что его это удивляет всё меньше.

а я не бензопилой хочу и даже не до кости

а до пустоты прорваться трогательным ножичком

раскрошив белую суть

оставшуюся крошками от молочных зубов, которые будут значить, что детство кончилось

что если нет руки, значит и резать будет больше нечего

что рот может сам, лакая языком, покормить это тело

в котором жира и крови столько что несколько потерянных капель от тупого ножика для него как несколько вырванных буковок из ветхого завета

пожалуйста, дайте мне бензопилу и эта рука будет сама по себе

не царапину оставившая на теле, а абсолютную выкровившуюся болезненную пустоту

и тогда может быть это тело наконец заметит

как страшно терять конечности из–за того, что тело захотело более глубоких порезов

как дорога была каждая ярко-алая капелька, выплюнутая бледным шрамом залеченным аптечной дребеденью

как страшно крови не жалеть

не только своей, самой красной самой густой и ценной

обещающей когда-нибудь пролиться последней каплей

как страшно просто лечить конечность

которой нет

***

этой ночью мне приснилось, что я была храмом, а ты музыкой в нём.

и цитаты любимых песен вдруг заимели смысл:

«не скажу про живых, но покойников мы бережём».

скажу честно, я хочу быть без чисел

на гранитном камне. той самой покойницей, которая так сильно хочет отличаться от остальных мёртвых хотя бы тем, что её, очевидно, запомнили, но она наплевала на формальность.

банальность

жить объясняется страхом смерти. напиши на пустом конверте вместо адреса слово «никуда», чтобы оно напоминало об одном из моих фанфиков, созданных в шестнадцать лет, благодаря которым мы познакомились.

благодаря фанфикам или благодаря шестнадцати годам?

конверт пуст, но фиг там —

это не ради пафоса. просто тебе, как и раньше, будет комфортнее ответить ничем.

я не знаю, под чем я на сей раз, но, кажется, я снова боюсь проснуться и узнать,

что ты не проснулась.

этой ночью мне приснилось, что я была храмом, а ты музыкой в нём.

храм разбомбили и даже кресты вынесли, но музыка продолжает звучать, ведь воспоминания мы бережём

так же, как покойников.

мама снова спросит, почему я «как не русская», раз опять накосячила на кухне, испугавшись громкого звука,

но на моей полке Цветаева и восковые свечи из церковной лавки, а в душе в любой момент готовая появиться потребность, как в воздухе, желание не быть.

ну, а как мне быть,

если я только-только стала считать себя сильнее, но боюсь громких звуков дома, пока ты боишься громких звуков за окном?

давным-давно

мы шутили, что не доживём до восемнадцати, теперь, что до двадцати восьми. в тайне я думаю, что нам бы не дожить в целом до чего-то более страшного, чем просто взрослая жизнь, от которой устал Курт Кобейн.

этой ночью мне приснилось, что я была храмом, а ты музыкой в нем.

ты спросила, какой ты была музыкой, а я с правдивым пафосом ответила, что очень абстрактной и печальной, как если бы под дождём

люди танцевали чаще, чем под пулями.

знаешь, я так соскучилась.

я снова пишу на стенах своей комнаты странные слова в приступе психоза

и снова не могу объяснить родителям, что это мне необходимо почти так же, как пещерному человеку.

я просто даже под наркозом

хочу помнить своих предков, потому что я русская.

я заживо русская.

на моей полке Цветаева.

я сочиняю стихи про храмы.

и мне кажется, что писать на стенах однажды снова будут все.