«Тон сонец» звучит как фраза из сна, как неразборчивый лепет ребенка, как слово из мертвого языка. Письмо Наташа Михалевой переплетает эти слои, выявляя то общее, что их объединяет — предшествование значению.

Первое стихотворение открывающей подборки формулирует условия появления текста: «должно быть погружение, состояние жизни, / тактильность к нему». Текст это «ткань», которая свивается из «ниточек», «веточек», «каемочек» скользящих по пальцам — чего-то тонкого и протяженного, смотанного в клубки, где гнездится наша общая память.

Смена точек зрения, динамика личных местоимений создает напряжение между субъектом и объектом письма, осваивает материальность отношений между ними. Эти отношения не замыкаются в системе автор-произведение, текстом улавливаются именно «отношения отношений», что позволяет письму развиваться там, где оно, казалось бы, не получилось: «Это так чисто понятно, ты упустил текст, его».

В «отношения отношений» вовлечены все без исключения, поэтому мы читаем уже не текст, а само чтение, — поэзия возникает не из «что» памяти, а из ее «как»: «Белоснежная память о прикосновении с тканью текста».

Похожий эффект появляется, когда грамматическая семантика привычных слов видоизменяется, как бы начинаясь в одном месте и заканчиваясь в другом: «выдумка шёлко ложится», «подвземно зовут», «я так легчусь», «снёгное пространство», «сшу полотенце». Слово как целостная единица языка подвергается переписыванию, и мы считываем именно этот эффект несоответствия, различие между ожидаемым и заново рожденным смыслом. Искажение оборачивается «кажением», добывает видимость.

Тема детства возникает здесь закономерно: дети коверкают, забавно выговаривают слова. Каждый сможет вспомнить хотя бы одно-два слова, которыми он смешил взрослых в детстве. Маленькие дети ближе всех стоят к границе несуществования, они пересекли ее совсем недавно: это обратная сторона забавного детского лепета. Ближе к этой границе только старики — над ними уже не смеются, их оплакивают: «Что не напоминает когда наверное не знали ухождения, не думали о том кто под землёй».

Важную роль в поэзии и поэтической прозе Наташи Михалевой играет направление. Мы видим как на стыках слов и строк возникают навигационные операторы: «человек-начало», «по дороге назад вижу опущенные глаза девочки справа  / девочки-позавчера», «…просыпаете 32 минуты 14 часов жизни / горизонтальной  / сон снится вам назад». В прозе указатели трансформируются в образ города: «Выстроены, чертят пространство: улицы, дома, спрятанные места».

Но это не просто город — это город Пермь, и Наташа Михалева подчеркивает: «Самоидентифицирую себя через нежное слово пермь, через рожденность там далеко, не представляю, как далеко для тех, кто отсюда». Пермь — это в первую очередь слово на языке ее обитателей, «что-то квадратно аккуратное маленькое руковое ка-рутное», укорененное под поверхностью «место-без-места».

Психогеография Перми тесно связана с подземным измерением — начиная с мифов о чуди и заканчивая легендами об опутывающей город системе туннелей. В классической работе Владимира Абашева «Пермь как текст» исследователь отмечает: «Тем не менее имя Пермь сохранило свою референциальную двойственность и двусубъектность, оставаясь одновременно именем и Города, и Земли. Поэтому "пермский текст" как единое целое образуется интерференцией смысловых полей Земли и Города».

В поэзии Наташи Михалевой мы слышим этот «текст Земли». Звукопись изобилует глухими, шипящими, йокающими звуками, в диапазоне от детской колыбельной до заупокойного плача.

Пермь связана с пережевыванием, перевариванием и перерождением, образованием отложений. В древнепермском алфавите мы найдем буквы со значениями «плесень, хороший» (бур) или «ешь, труп, глина» (шой). Пермь не похожа на город в привычном смысле, скорее это предлог для того, что происходит под поверхностью, — пермское море снов, детских игр и мертвых языков.

В текстах Наташи Михалевой «слово пермь» переплетено с образом дома: «Заскрепить себя в пермский дом втесать в ковры стать вылаканным молоком собаки и кота». В предисловии Никита Сунгатов сравнивает «тон сонец» с убежищем — и действительно, Наташа Михалева буквально возводит дом внутри своего письма: «дом — существо чистой материи / открытие дома / ковёр».

Ковер — это то, что обязательно должно быть в доме, его синоним. Он может быть почти незаметен («По ковру ходили много раз, его уже не замечают») или наоборот находиться в центре внимания («Смело и ясно стояла у ковра перед трюмо»), но всегда есть. Узор на ковре повторяет движение из дома и возвращение обратно, похожее на ход ткацкого станка. Чтобы начать вить узор, нужна точка изначального переплетения, и эта точка находится в доме.

Дом исключительно человеческое изобретение, основанное все на том же переплетении-пересечении одного с другим, на том, что можно назвать памятью. Это то, что может защитить от мелких, дисперсных частичек песка, не обвивающих, а ранящих пальцы: «Тидовый пододеяльник залезем в тушный песок. Надеюсь он мелкий и не уничтожит наши глаза как стёклышки. Вам не страшен песок?»

Стихотворение «самый/х грустных/й текст» в начале книги и завершающий её прозаический «Детский конец света» объединяет мотив поиска возможности для письма. По всей книге рефреном проходит утверждение: «а словечек нет», «когда слов нет», «письма не было и не будет». Парадоксальным образом именно невозможность письма создает условия для его возникновения. Когда писать нечем, текст создается из самого письма: «Кровь на листе я не смогла бы написать ножевой текст так что вот, покорёженный».