здравствуй мама как дела

говорю я каждый раз

повторяю забываю

мне воздастся всё сполна

Упал с лодки, плыл до берега, плыл себе и плыл, вышел на грязный песок, и лопнул, сердечный, как обруч бумажный. Откуда упал, говоришь? С остановки, там есть у больницы остановка, туда все больные приходят, думают, сейчас приедут, думают, сидят, оттуда их санитары по вечерам забирают. У иного больного голова дёрнется: не приехал ли, как всегда, когда с остановки уходишь? И уводят его под руки. Когда, говоришь? Вечером же! Вот опускается солнце к земле, зажёвывает земля его вечный взрыв, разгорается война, полыхает, укатывается, как известно, куда подальше. Какой тут автобус.

Скучно? Скучно стало? Будь в Риге четвёртого дня, там всегда пять утра, всегда чай на столе. Был, помню, случай: девушка стояла и губы кривила, и неясно, кривлялась она или взаправду плакала, стакана или футляра или чего ещё для милостыни рядом не было, но так натурально она губы кривила, так естественно, что я залюбовался; тут мимо чей-то плач прошёл, настоящий, в голос, но я всё любовался и головы не повернул, а когда повернул, увидел только две фигуры вдалеке и никаких лиц уже не слышал. Откуда видел? Известно откуда: из–за её плеча. Стояла, готовила, пар поднимался из–за плеча, на окно ложился, я и увидел, да; увидел, как курчавый эстонец осеняет себя крестом рядом с тремя дорожными знаками. Во-первых, одностороннее движение. Во-вторых, остановка запрещена. В-третьих, работает эвакуатор. Его тут же облило поливальной машиной рыжего-рыжего цвета. Утро. Напротив в такси дремали таксист и мент. Каком такси? Жёлтом, известно. И вот я пальцем с бурым ожогом давлю на тюбик с горчицей. Замкнулась петля. Я обрадовался, когда чай остыл.

Или вот тоже: был в отделении мужик, его под фонарём избили. Делали ему ингаляцию. А он хрипел, хмурился, и в туалет курить бегал. Выписали, на остановку пошёл. Там, говорят, чуть с ума не сошёл, когда увидел, как небо расслаивалось прямо на глазах, и каждый слой вымазывался солнцем, сначала красным, но с каждым новым слоем — всё более розовым и прозрачным; так небо пылало с несколько минут, потом остыло, и ровный холодный свет заслонил собой ночь.

Тут уж я не выдержал, достал ключ от чердака и разобрал выход на крышу. Утро.

— Мне Соня твой секрет рассказала взамен на шоколадку!

Вниз смотрю: что такое? Дети балуются.

Так тихо было. Сказать бы, сказать бы хоть раз, как тихо было. Но тихо — это когда борется со всякими словами, описывающими всякие там петли. Было тихо. Речка стояла. Вода окутывала забитые землёй зубы канала. Выли ЛЭПы, высыпало разными цветами. Шестой час?

Нет тут такого города, не знаем, не видели. И на карте нет. Иди вон туда, там ДК. Подхожу, косится двухэтажка, как сбитая этажерка. Большой ребёнок в неё на велосипеде въехал, упал, никогда, говорит, на дрянь эту больше не сяду. Ну видно будет. Подхожу, одно окно горит. Чего горит, утром-то? У них день ото дня не отличишь, утро от вечера, и так далее. Заглядываю в окно. Актовый зал. Стулья. Сцена с двумя колоннами разводит ампир. Там устроились люди, читают с одинаковых куцых книжек. У двери спит лысенький, тоже с книжкой, на руках свёрток из бумаги и тряпок размером с ослиную голову. Слышу возгласы со сцены, кто-то ходит в раздумьях. Пустое заблуждение очей… Гони его! А этот, у двери, наелся, бедняга, сухим овсецом, сенцом сладким, все запасы извёл, стал беззапасным. Проснувшись, станешь дураком, четыре, пять. Отворачиваюсь от окна. Что я там не видел?

По городу в жёлтой полутьме бежит на красный и не видит только начавшееся лунное затмение. Догнать! Бегу на вокзал, там люди высыпали на платформу я услышал шипение дождей я говорил с ним… я говорил! надеюсь он понимает на русском собака меня обогнёт по траве кого-то ведёт собака луна выкатывается из прямой кишки облака сидит неуверенный назваться не может щурится. У дома нагнал, вместе идём. В подъезде уже кто-то вызвал лифт. Подходим, а там вот у одной девочки такая маленькая известная проблема: не хватает веса, чтобы лифт поехал. Сняли крышку с потолка, две лампы из трёх выкрутили. Одна горит, в лифте ампер устраивает, как под шатром цирковым. У нас такие на площади, сразу за Лениным.

— Отстань! Смотри вон лучше, как люди строят.

Это мы где-то после реки проезжали. Сосед уже вышел, сели новые. Ни чаек тебе, ни чая, ни белых простыней. Прошло утро.

На вокзале ничего. Рыбаки и чёрные собаки. Старики едят конфеты, сердце жиром заплывает. На табло поезда. Перед входом в метро стоят человек шесть-семь, покачиваются, припевают. На ступенях спиной к ним сидит девушка, волосы распустила, поёт. Кто-то подтягивает из киоска. Уселся, заслушался.

Я по лесенке приставной

Лез на всклоченный сеновал, —

Я дышал звёзд млечной трухой,

Колтуном пространства дышал.

Известен случай, когда спешащий к последнему рейсу в метро перебегал дорогу, и на бегу перепрыгнул через сбитого машиной человека. Там ещё были обстоятельства. Вот он бежал, как слон, бежал, бежал, и успел. Уснул в вагоне, под такой-то грохот. Сны вырвались к звуку через ноздри, как мозги фараона, и облепили ему уши, и щупали его шкуру сиреневу, как мудрецы.

— Помочь нельзя. ‎

Скажешь, утро вечера мудренее? Вот мне сообщение пришло, смотрю имя отправителя: «SMSMessage». Что же оно, само себя отправило?

Вот доски забора, сложны, неразличимы без искривлённого лика; огонь, от золы отдалившийся, — сложен; огонь будто пламя костра, рваное искрами, горит, сильно горит, жарко горит, лицо загорает, стареет, на складочки будто серая пыль как по полочкам, спина к земле всё ближе, один-впоследний раз как разогнуться, и — глянь! — откуда детство близко-близко — и падает…

И, падая, дни детства взрыхляют старость, и; долгий эпилог; телега с ангелами удаляется и исчезает.

Пальма-стол-слон.

Человек-альсекко-нет!-человек-энкаустика.

Человек-панельный дом.

Двадцать девять пустых этажей прижались к мусорным бакам, чтобы выходящие на своей станции люди их не задели. Кто-то ещё был на двух верхних этажах, им номеров не досталось, но всё, что имеет цвет, протяжённо; прибавишь шагу и услышишь, как на большой стройке через каждые пять шагов бьётся одна балка о другую, тянут их в разные стороны, становятся они нелюдимы. Тянут, и ты спешишь на утреню.

Там родитель:

— Делает что-то странное.

Если я даю им пить чай, они немножечко обжигаются… Кроме меня! — И меня…! И вот гладкий треугольник воды от крошечного препятствия где-то около Химок, под ним восемь или девять вагонов, а в предпоследнем, если лицом к двери, каждая левая створка так некрепка, что и выпасть недолго; там все карпы спят, опёршись на противотанковых ежей; там пузыри воздуха, воздухом связанные посередине: так воздухом связывается дым, огнём — пожар, ветром — тёмный ветер, водой — яд. Умрёшь, и жёлтая одежда рук не шелохнётся, когда ни попросишь.

Так просто.

Когда трудовик играл с нами в пятнашки, он всегда выигрывал. И мы каждый раз садились играть, несмотря на отсутствие указательного и безымянного пальцев на его левой руке.

Прачечная. Крепко спит вожатый. Он детство на югах провёл, а там идёшь по улице прямо по абрикосам и яблочкам, заходишь в огромные красные ворота, проходишь низенький хозяйский дом с такими белыми стенами, такими белёсыми и сыпучими, проходишь низенький длинный дом, а он всё длится, за тобой шуршит, стены пересыпаются из ладоней зноя в ладони теней и виноградных неспелых лоз, во дворе огибаешь могучий грецкий орех, не одну крышу пробивший, шаг — и ты у двух умывальников, и в одном застиранное бельё: белые архипелаги фактурной скользкой пенки, скапливающиеся вкруг высунувшихся из воды вещей. Юг пахнет, как стиральный порошок.

Какой номер поставим? Пусть будет пародия: один в землю врос, другой по ней ходит.

— Это я зоопарк, в Туркмении прожил до своих лет, а из Москвы-то в деревню — оно понятно! Это я вот в Туркмении… сходите на речку, посмотрите как речка бывает.

Смотри в окно, штора не задёрнута. Муха села на плетень, чтобы набраться сил; муха села на чёрную эмаль чашки, надетой на плетень, чтобы набраться смелости; муха обмакнула лапки о карий невод разлитого из чашки, надетой на плетень, — лопнул пузырёк воздуха. Муха взмахнула крыльями, набралась терпения и села на кошачий хвост. Лопнула туча над нашим домом. Нет больше дома на карте. Несколько линий чая, как нежные руки мулата, теплили горло. Западал битый кирпич уродливыми плевками, выметаю. Небо сделало Мальвину. Похолодало. Проходит старуха:

— Даёт огня.

Пушится трава,

пригибаясь, слепнут цветы —

так последним сном беспокойным засыпает собака —

перед неизвестностью дня.

Тиран, дай дочери имя;

иначе

кто это имя признает?

Отвлеки на себя дом —

вогнутый жёлоб со стеклянными впадинами:

прикосновения мысли,

вооружённой руками.

Входы в дома:

тени, оторванные от пальцев.

Между домами пение

увлекает вглубь вереницы —

на свет! И на призраков.

Выходя из дома, увидишь

маленькую батарею

на четырёх колёсах с анфасом более узким,

чем профиль.

Мне мерещится стакан на окне,

весь в молоке.

(Надо ртом надстроили щит

для пущей вертикальности речи:

— во-рот-а –)

(Сломано:

ухнуло в ступу)

Ночь, смущённая, расчёсывала руки о деревья с таким характерным звуком: перезрела. Ты замер под одеялом. На кухне синели апельсины, косточки в них упирались в мякоть, как уткнувшиеся в мягкий водянистый грунт мёртвые носороги.

Говорили, не спрашивай, смиренным путь открыт, иные ломятся и падают, падают на плечи и локти; так вырастает обочина, вся в копоти с какой ни взгляни стороны. А спросить нужно; перероешь весь юго-восток, вотчину солнца, роешь-роешь, образуешь трещины в маслянистой глине, сеть трещин от глазниц костяных, моргнуть не успеешь; образует голову-гору как в отраженьи; знай, где она, там вход запечатан под землю; вопросы-вопросы-вопросы, река неживая. Ты сам себе путь запечатал, и солнца не спросит, не спросит. Возвращайся домой.

Ветер куда подует, там выпадет дождь, прибьёт дым голов, среди голых брызг разглядишь толпу. Дождя никто не выучит как налёта моли и ржи.

Вдоль пусты слонялись люди. Дома за набережной. Крик — как сына назвать? Выйди, выйди в коридор, вспоминай, как того звали, кто роды принял. Две хлебушки перед входом, в одной орёт, беснуется. Не ему ребёнок. Ему прилипшая к полу перчатка, нежно-серая, свёрнутая пальцами внутрь, как лист, как сдувшийся кулак. А в июле бы такой ситуации не было… Там был фонтан, белый, студёный, сонм голубей, слюнка в углу рта — роилась в пенке жемчужина — дым ютился и вился, как слепая слониха, а слово крик делало вид своего исполненья.

А теперь?

Тут даже камазы не лазали, думаю. От трубы на востоке берёт узко — и расходится светло-сырым; раз я посмотрел на него: откуда здесь горные вершины? Ну точь-в-точь Архыз! Ворочаешься.

Во дворе поросшие зеленовато-пустыми ломтями деревья, стоя, гнулись — кто рыбные скелеты вниз хвостом закопал? и зачем? — и шеренги автомобилей. А колёса у них как кружки с беременностью. А белые стылые провода, как следы от самолёта. На первом этаже уходила лестница в цоколь, там попозже откроется «Студия Пальто» — на каникулы, чтоб не болтаться без дела. Ты спишь и нет дела до птиц, которые спят тут и там, галдя даже во сне (со злости): их никуда никто не выпускает.

Чёрная кошка сторожит куст, пластиковая бутылка и салфетка позади кошки беззвучно смеются, как мыши, пролетел голубь, выше него три чайки и ещё потом вдалеке, маленькая птица села на провода, трамвайные пути, взяла в клюв и на висячий фонарь, отряхивается, вертится, чёрно-белая кошка выходит из–за ателье и снова скрывается, чёрная кошка давно легла и вот встала на пост, две одинаковые машины миновали стоп-линию, только загорелся зелёный. Но утро ждёт и не знает, когда начать. За жёлтыми кранами, как в порте, серо и автомойки. Ателье расплывчато и неясно. Зелёный мусоровоз. Кошка пропала в кустовой засаде. Все машины белые. В доме что-то мяукает. Прошив всё полётом, ворона даёт добро. Ветер поднялся. Смена закончена, голуби начали трёп.