Лин Хеджинян — американская поэтесса, эссеистка, переводчица, издательница.
Текст опубликован в 10-м номере.
Перевод Кирилла Азёрного.
Кирилл Азёрный — русско- и англоязычный прозаик.
Иллюстрация Андрея Черкасова (из 6-го номера журнала «Здесь»).

1

I am a human in the absence of others of a yet better red.
Omniscience is violent, infinite.
There are no straight lines except those I make, and I do this rarely.
I don’t foresee that I’m here by choice or of necessity, perhaps I will never know or never want to know.
There are no birches here nor lemons nor elk nor signs of social insects, but there are flakes and something similar to red slate and mirages very close at hand.

Я человек в отсутсвии прочих, которые ещё краснее.
Полинаука жестока и бесконечна.
Нет прямых линий, кроме тех, которые я изредка провожу.
Я не предвижу себя здесь по случайности или необходимости, может, я никогда не захочу знать или не узнаю.
Нет здесь берёз и лимонов, лося или следов социальных насекомых, но есть хлопья и что-то похожее на красный сланец и миражи на расстоянии рук.

2

I come from the Red Leaps—that’s what I called the first new place and now am calling another.
Everything new comes at me and with me.
It is nothing but flame and all one flame or none and the same.
This world has a red edge, that might be lit by candlewicks, then cigarettes, headlights, blasts, and flares.
Red arts, red candies, red controls.

Я происхожу от Красных Прыжков — так я назвал первое новое
место и так же называю иное.
Всё новое приходит во мне и со мной.
Ничего, кроме огня, и всё — один или никакой же.
Этот мир несёт красный край, тот может быть залит фитильным светом, потом — сигареты и фары, взрывы и факелы.
Искусства красные, красные конфеты и кнопки.

3

Even monosyllables are still rare in my conversations with myself, I have too little percussivity of thought.
Once I found webs that had formed between my fingers and toes and under my arms and between my legs—perhaps time once meant me to become airborne.
Let’s begin then with that to which I might have fled, the original desiderata.
Red life that rises.
Red guitars, red occupations, red rills—it is midseason here and I need red skills.

Даже односложные слова ещё редки в моих разговорах с собой, слишком слаба перкуссивность моей мысли.
Однажды я нашёл паутину, возникшую между пальцами на руках и ногах, и под руками, и между ног — возможно, время когда-то назначило мне стать летающим.
Давайте тогда начнем с того, куда я мог улететь — изначальной дезетераты.
Красная жизнь, которая всходит.
Красные гитары, красные занятия, красные промоины — сейчас межсезонье, и мне нужны красные навыки.

4

Talkless the tongue looks—but I mean to say “lacks” or “likes,” reveling (revealing) in the opening of my red mouth, pink gums, the release of salmon.
The grounds for my preoccupations here are iron rich.
The old coinage here is unready, leaden.
I cannot return trees to fire in toto.
This soil is the refuge of no previous profile and from that I must add my own and germinate new ones.

Язык выглядывает немым — но я имею в виду «не достает» или «любит», нежась (обнажаясь) в открытии моего красного рта, розовых дёсен, лососе отпущенном.
Основания для моих забот здесь богаты железом.
Старая чеканка сыра и свинцов.
Не могу вернуть деревья огню in toto.
Эта земля — беженец без истории, и потому я добавляю свою и вывожу новые.

5

I am a tenant here of a rose.
Where, and what or who, is the ventriloquist?
Tone is yet to be learned, and I have yet to respond: mollified, or like a sculpted monument from rust risen from unlegislated sediment.
In silence ubiquitous I eat raspberries, binge on tomatoes, and dream of bleeding cows.
I am sucking red and scratching.

Я арендатор — тут — розы.
Где, и кто или что — чревовещатель?
Тон покуда не выучен, и я еще только отвечу: смягчённый, или подобен лепному памятнику из ржавчины растущей из перегноя случайного.
В тишине повсеместной я ем малину, впиваюсь в томаты, мечтаю о крови коровьей.
Я красное сосу и расчесываю.

6

I am not like a soldier, nor like a beet—similitude here is inconsequential and best abandoned, as I am, yet to come.
War fever has yet to go elsewhere, with peace chasing after it, crossing a mile and then an ex-mile, but imprecisely.
There is no overcoming radish, lurching diphthong parachute, military cinema parcel, packaged snarl.
Time transits the bustling abyss.
Music isn’t impossible when it’s happening under the velocity of a solar shout, so gusts of xylophonic quaver have shifted my hair.

Я не похож на солдата, не похож на свеклу — сходство здесь непоследовательно и лучше его оставить, ведь я ещё только приду.
Лихорадка войны ещё куда-то уйдет, с миром на хвосте, пересекая
милю и прежнюю милю затем, но неточно.
Нет преодолевающего редиса, буравящего парашют двоезвучия,
кинопайа военного, свернутого рыка.
Время передаёт суету бездны.
Музыка — не выдумка пустая, если она происходит со скорностью солярного крика,
так что волны ксилофонической дрожи растрепали мне волосы.

7

I don’t live in comic melancholy, I’m choleric.
My mechanism is evolving from the ovulation of rubies, and my intellect generates rubrics.
Human of marvel, human of markets, human of marble, almost human here of eggy bones.
Of what use will be cock or cunt, they are cavernous, decorative, extrovert.
My brain is brick.

Я не живу в комической меланхолии, я холерик.
Мой механизм эволюционирует от овуляций рубинов, а интеллект производит абзацы.
Человек чуда, человек рынков, человек мрамора, почти человек — тут, из яичных костей.
На что член и вагина — они впалы, декоративны, наружны.
Мой мозг — кирпич.

8

I somnambulate without moving a muscle, formed for freedomless forms.
Life is a paradox ergo three accuracies ergo levity, fear, and fate, or (waving Occam’s razor) ergo ergo ergo.
Fetal admirals battle as commas claw, inklings of desperate sense.
Bound redbud trees and rosy yams and ironic russet clay.
I didn’t lift a finger, or I did.

Я луначу, не производя ни одного движения, сформированный для форм, лишённых свободы.
Жизнь — парадокс ergo три уточнения egro легкость, страх и судьба,
или (размахивая бритвой Оккама) egro egro ergo.
Утробные адмиралы сражаются как запятые скребутся, намёки отчаянного смысла.
Переплетённые деревья с красными почками и розовые бататы и железом богатая кроваво-красная глина.
Я не шевельнул пальцем, или да.

9

The past bounces to the future—or the present is that bounce.
I want to launch spectral red and do so and wherever it arrives it leaps into view.
It could be called foreground, or hot, or agricultural and vivid, or angry and amorous.
Lacking black, in red, as if without skin, the human of Mars can confess.
Wolf and woodpecker, throat and nut.

Прошлое отскакивает к будущему — или настоящее и есть тот скачок.
Я хочу запустить спектральный красный и делаю это и, чего бы он ни достиг, он прыгает в область зрения.
Это может быть названо передним планом, или жарким, или земледельным и живым, или злым и любовным.
В нехватке чёрного, в красном, как будто без кожи, человек Марса может признаться.
Волк и дятел, горло и орех.

10

I must begin as a biographer of a paramecium, then be a biographer of an onion.
My day is 24 hours 39 minutes and some seconds long.
I don eyeglasses, yellow-tinted, and everywhere see citrus.
A comma brings me to a full brief stop, curling back it turns back, surveying the path surreptitiously, or preparing to put down a root.
Everything has a future but eventually not as itself.

Я должен начать как биограф парамеций, затем стать как биограф лука.
Мой день длится 24 часа, 39 минут и ещё несколько секунд.
Я надеваю очки с жёлтой подсветкой, и везде вижу цитрус.
Запятая приводит меня к краткой точке, сворачиваясь она поворачивает, тайком обозревая путь, или как бы готовясь корень пустить.
Всё имеет будущее, но не само по себе.

11

There are no orgies here in solitude, no rosy orifices except of rock and dust.
All convexities are harsh as iron shields.
Some kind of love then—at all, so long.
Already I am membering.
From excrement I can extrapolate squalor and from that feral cats with which I’ll co-exist and also peanut butter, robins, diesel fuel, and ticks.

Здесь в одиночестве нету оргий, никаких отверстий розовых кроме
камня и ржавчины.
Все выпуклости грубы как железные щиты.
Любая любовь — прощай.
Я ныне членюсь.
Из экскрементов я могу произвести позор и из диких котов с которыми я стану сосуществовать и также из арахисового масла, малиновок, дизельного топлива, и клещей.

12

I am almost removed.
Red prairie, red arithmetic, red reflection, red snow.
My dreams hold death in diamond drag.
Until I had a third person, I didn’t know of my existence.
What does recent mean if not decrease of momentum.

Я убран почти.
Красная прерия, красная арифметика, красное отражение, красный снег.
Мои сны задерживают дыхание в алмазной волоките.
Пока я не получил третье лицо, я не знал, что существую.
Что значит последнее если не спад импульса.

13

Whose grass, whose permission, whose consciousness, whose urethra, scrotum, aorta, snatch will I discover and with what feet, fingers, teeth, tongue, nose, I ask, eyes closed.
Oyp, crinxk, dmout.
Should I list myself as once visible, then risible and audible and adaptable and capable and sexual and powerful and extreme?
The third person is consciousness, then come the red emotions and the second person appears.
The robin displays its Martian breast and martial stance—the robin: uprightest of birds.

Чья трава, чьё позволение, чьё сознание, чью уретру, мошонку, аорту, отрезок я обнаружу и с какими ступнями, пальцами, зубами,
языком, носом, я спрашиваю, глазами закрытыми.
Oyp, crinxk, dmout.
Должен ли я включить себя в список как видимое когда-то, затем — смешное и слышимое и гибкое и способное и сексуальное и сильное и крайнее?
Третье лицо — сознание, затем приходят красные эмоции и второе лицо появляется.
Малиновка показывает марсианскую грудь и стойку морпеха — малиновка: честнейшая из птиц.

14

A green human would be not complementary but abhorrent to a red human of Mars.
Red human now, pinning accumulation.
I could spit a pit.
Livid tongue.
On a green planet I come decamouflaged—visible predator and visible prey.

Зелёный человек не стал бы родным, но был бы противен человеку Марса.
Красному человеку, умножающемуся.
Я мог бы сплюнуть бассейн.
Мертвецкий язык.
На зеленую планету я прихожу в камуфляже — якобы хищник, якобы жертва.

15

I’ll emit a prying quiver, I’ll be a spying given.
This is the work of a suspended thumb.
Data will accrue, as to a central consciousness that, in registering it, makes the case for it: rampant raspberry, bestraddled ruby-studded portico, drug-laced date-rape grape-bestrewn party punch.
Look—it’s still: a lithoform tiger toiled from milk and mud, silk and crud.
There can never be too great a distance between subject and object nor one sufficiently small.

Я произведу трепет любопытства, я буду глазастым даром.
Это работа отложенного пальца.
Данные возникнут, как бы центральному мозгу, о том, что фиксируя
создает случай: безудержная малина, раскрытая галерея в рубиновых пуговицах, наркоизнасилование свидания, совокупный дух в винограде.
Смотри — он недвижен: лизоформный тигр беспокойный от молока и грязи, шёлка и слякоти.
Не может быть слишком большой дистанции между субъектом и объектом, равно как и существенно малой.

16

The human (so it was called and then subsequently culled) transmits: I’m here and all’s clear.
I can live a year kissing and killing in delicate wickedness.
Homo bellicosus and belly-cursed.
Primal.
Whiling and circling no different sun.

Человек (так я был назван, и отозван затем)
передаётся: я здесь и всё чисто.
Я могу прожить год целуя и убивая в нежной злобе.
Homo bellicosus и проклятый в утробе.
Первобытный.
Временящий и кружащий не что иное, как солнце.

17

I turn to wistful lingua, wit-filled languor, keeping the ode at my toe tips.
Red malice!
I’m not willing to exchange epistemology for religiosity nor phenomenology for ontology.
Perhaps I belong or have belonged to another “I”-space or many others.
A human will play for apple, muscle, and zipper, and all else she or he has a loose eye for.

Я становлюсь горьким наречием, умудрённой истомой, храню оду на кончиках пальцев ног.
Красная злость!
Не хочу менять эпистемологию на религиозность, феноменологию
на онтологию.
Возможно, я принадлежу или принадлежал другому "Я" — космосу или многим другим.
Человек будет играть за яблоко, силу и молнию, и всё, на что упадет его или её глаз.

18

Roseate palms and pink soles, crystalline spit, open nose—all predicating person—and there’s more.
Witness my attempt to vermillion the misery of history and to bleed the history of mystery.
Alone and along again I’m as invisible as a fart, incontrovertible as a stinking fact in the air.
I’ve long lived the martial etcetera, eating cherries, tapping texts, sucking up and spinning straight, cop and cop out.
We will do it still: go for gold!

Светлые ладони и розовые подошвы, кристальный плевок, открытый нос — всецело сказуемая личность — и это не всё.
Смотри, как я пытаюсь окрасить тайну истории и окровить историю тайны.
Одиноко и однозначно — я так же видим, как пук, несомненен как пахучий факт в воздухе.
Я давно пережил военное etcetera, поедая вишни, стуча тексты,
высасывая и колеся напрямую, есть мент и нет.
Мне сделаем это всё же: вперёд, за золотом!

19

There is nothing that is pre-martial in the human.
I’ll have Martian genitals.
Postulate: tiny speckled brown moth alighting suddenly on a page (or some other sweet small eventual randomly existential particular); counterproposal: irresolution; and another thing, yielding to a pause: a day in the life of a human of Mars.
Observing my ears, others (entering) will think I have come from snails.
Here’s a torso, iron-rich and reddening.

Ничего довоенного нет в человеке.
Я возьму марсианские гениталии.
Постулат: рябой крошечный коричневый мотылёк высвечивающийся вдруг на странице (или любая другая случайная милая частица); контрпостулат: колебание; и ещё — спад к паузе:
день в жизни человека с Марса.
Оглядывая мои уши, другие (входящие) подумают, что я произошёл от улиток.
Вот туловище, богатое железом и краснеющее.

20

Nyam, prit, olkralipous—none of these yet apply; spon, crankle, elroghtuiskess, writh, leat, mors—these must pertain to a different world.
I come to learn to use the orchestral rhetorics, gestures, smiles, to point, to shrug, to wave, to scowl, to beckon, nudge, poke, caress, to pommel, pinch, to knee, to tackle, to embrace, to punch.
I will propagate the concept of sparkling as well as that of burbling and firing.
I am a human of Martian origin straining to overween and overhear and understand and undergo and survive and surround and surrender to no one and then to everyone, that, a mere fiction: sheer universality, post-terrestrial, pre-alluvial, de facto, anomalous.
Werldwarrygnos, once immanent now imminent, is this, I think, and kiss a knee.

Nyam, prit, olkralipous — ничто из этого не применимо пока; spon, crankle, elroghtuiskess, writh, leat, mors — это, должно быть, относится
к иному миру.
Я пришёл научиться оркестровой риторике, жестам, улыбкам,
отмечать, сжиматься, махать, хмуриться, заманивать, толкать, лениться, ласкать, бить, щипать, преклонять колени, оснащать, заключать в объятия, штамповать.
Я распространю идею газа, а также огня и потока.
Я человек марсианских корней, стремящийся превзойти своё ожидание и услышать больше, и понять, и испытать, и пережить, и окружить и сдаться никому и затем каждому, кто — вымысел: чистая
универсальность, пост-земная, преднаносная, de facto, неверная.
Я думаю — werldwarrygnos, однажды присущие и теперь неизбежные — это оно, и целую колено.

21

I delight in appearance.
What’s over an egg—what’s above it?
Priorities, proprieties, pieties: there’s a pattern and into it humans of a certain kind thread themselves.
There are many days that have not yet been broken.
When I breed, as I must, I will have children—seventeen or thirty-four: Belinda-Fred, Gyorgy-Clarice, Nanos-Shereen, Mustafa-Pilar, Françoise-Mamadou, Lyuba-Claude, Pablo-Katrin, Teura-Yonatan, Jude-Anahit, Anita-Liam, Saida-Sam, Giuseppe-Hoa, Ping-Miguel, Isabella-Finn, Oleg-Aayusha, Salma-Gang, and the finest and most furious of them all Lou Cipher Lucy Fir.

Я радуюсь в проявлении.
Что сверх яйца — что над ним?
Приоритеты, свойства, авторитеты: есть логика, и в ней люди
определённого рода распространяют себя.
Есть много дней, ещё не сломанных.
Когда я размножусь как надо, у меня будут дети — семнадцать
или тридцать четыре: Белинда-Фред, Джорджи-Кларис, Нанос-Шерин, Мустафа-Пилар, Франсуаза-Мамадо, Люба-Клод, Пабло-Катрин, Тейра-Йонатан, Джуд-Анаит, Анита-Лиам, Саида-Сэм, Джузеппе-Хоа, Пин-Мигель, Изабелла-Финн, Олег-Аяша, Салма-Гэнг, и лучший и злейший из всех Лу Сифер Люси Фер.

22

I can see through the blindfold and I can’t see through the blindfold—both of these statements are true.
Humanity is scattered in the details slung on the ready ruddy rust.
Go, says the painter to the poet: go, and stop progress!
Ghost of a red fruit, gaze of a red face, words on a red page.
Humanity is fated to break off, lose cypher, lump sum.

Я могу видеть с завязанными глазами и не могу — оба заявления верны.
Человечество разбросано в мелочах, выброшено на заранее красную
ржавчину.
Иди, говорит художник поэту: иди и останови прогресс!
Призрак красного плода, взгляд красного лица, слова на красной книге.
Человечество обречено отломиться, утратить шифр, всё сразу.

23

Joys are tiny things, my soul has a flat tip, the subject-object binarism is misleading and untrue.
Phenomena are oriole.
Red argues by chapter and verse, road agrees, copper goes green.
I am marooned in courage.
I have the opening mind of a vermillion infant splashing in an agony of water.

Радости — крошечные элементы, у моей души плоская поверхность,
бинарность субъекта и объекта неверна и вводит в заблуждение.
Феномены — иволги.
Красное оспаривает главой и стихом, дорога соглашается, медь
зеленеет. Я обагрен отвагой.
У меня раскрывающийся ум алого цвета, младенчески плещющегося в агонии воды.

24

I rage like a mother when mold is on the salsa.
But the scarlet hill is plump, a subtle strategy, the horizon soft as belly fat.
Phenomena are woodpecker and cardinal and brought by goose.
Or, to put that another way: air is a medium for pathos and partnership: transterpretation, portation, transack.
There are interplanetary condiments—the stuff of space: salsas, true, but also relishes, jellies, mayonnaises, tapenades, mustards, marmalades, sauces, chutneys, ketchups, and jams.

Я в ярости, как мать, когда на сальсе плесень.
Но алая гора выпукла, стратегия искусна, горизонт мягок как жир живота.
Феномены — дятел и кардинал, принесены гусями.
Или, иначе: воздух как средство патетики и партнерства: транстерпретация, разделение, мешок переноса.
Есть межпланетные приправы — вещи космоса: сальсы, да, но также
радости, мармеладки, майонезы, тапенады, горчицы, желе, соусы,
чатни, кетчупы и варенья.

25

I slurp, guzzle, dabble, delight: O dazzling geranium, silence on the purple pond!
I could crush this bug, exterminate its kind: I am the death in its life at the limits of visible light.
Yes: if you spread a red bed you’ll pull pictures into your head.
An ode to exploiters and explorers from one of them yet to come begins above.
A foot is pressed in fellowship to the Martian crust.

Я чавкаю, пью, плещусь, восторгаюсь: о ослепительная герань, тишина на пурпурном пруду!
Я мог бы раздавить этого жука, уничтожить его род: я смерть в его жизни в пределах видимого света.
Да: если расправишь красную кровать, навлечёшь картинки в голову.
Ода покорителям и открывателям от одного из тех, кто ещё не пришёл,
начинается выше.
Нога ступает в отряде на марсианскую почву.

26

I lack a blank mind.
Spheres of color hover on a deep plane; the red darts out.
Doubt is not coterminous with limitation; I am hot and bent with it, I am out with it.
Doubt is the Martian’s demise.
I want to be without traditional consciousness, saturnine, lunatic, stellar.

Мне не достаёт чистого разума.
Сферы цвета болтаются на глубоком самолете; красное вылетает.
Сомнение не сопредельно границе; я горяч и этим обоснован, я так выхожу.
Сомнение — конец марсианина.
Хочу быть без традиционного сознания, угрюмым, безумным, звёздным.

27

A human puts spur to the moment and fingers to place.
Time is a series of unrelated sentences to be reread and then rewritten.
There is glue on the route.
Red goes to s/he who comes second.
Madly apparent, a human is perpetually in a phrase stage.

Человек подталкивает время и указывает на место.
Время — серия несвязанных предложений, чтобы их перечитывать и переписывать.
По пути нет клея.
Красное отходит тому/той, кто придёт следом.
Безумно очевидный, человек постоянно на стадии фразы.

28

Wary, wearily, early—a human has two ears and purses them.
As a human I think to railroad my declarations with quandaries and queries.
O leisure, O lesion, O lesson.
It’s said we’ll have a filthy single purpose, half precisely, with toes and genitalia twinkling.
Always drink rose water with red meat, always spit the blood you could spill, never need nonsense but always allow it.

Слабый, слабо и рано — у человека два уха и он их прячет.
Как человек я подумываю отправить мои заявления поездом вместе с недоразумениями и запросами.
О отпуск, О пытка, О опыт.
Сказано, что у нас будет одна только грязная цель, полуясная, с мерцающими гениталиями и пальцами ног.
Всегда пейте розовую воду с красным мясом, всегда выплевывайте кровь, которую можете выплюнуть, никогда не нуждайтесь в бессмыслице и всегда её допускайте.

29

Life is a vehicle, carrying us around, hurtling us between plants, deploying us as living advertisements.
Us: we arrived and now have to sell everything we brought with us in order to leave.
Dear Reader and Readers and All Enlivened by Green Chlorophyll or Red Blood or Viscous Yellow or Ochre or Brown Fluid or Fluids or Fluidity or Blue, can I sell you my ankle or greatgrandmother or broom?
The rocks are down: petrifaction cannot hold.
Life is mother-father to troupes of entrepreneurs juggling bonds and sticks and bills and stocks and I’ll eat them: a dish of scarlet olives.

Жизнь — машина, возящая нас повсюду, сталкивающая нас между растений, доставляющая нас как живые объявления;
Нас: мы пришли и теперь должны продать всё, что с собою было, чтобы отбыть.
Дорогой Читатель и Читатели и Всё Оживлённое Зеленым
Хлорофилом или Красной Кровью или Злой Желтухой или
Охрой или Коричневой Жидкостью или Жидкостями или
Жидким или Синим, могу я продать вам свою лодыжку или
прапрабабушку, или метлу?
Камни скатились: окаменелость не держится.
Жизнь — отец-мать труппе предпринимателей, жонглирующих
связками и палками и счетами и товарами — и я съем их: блюдо
алых олив.

30

Perhaps the insane fear they are incomprehensible and have a horror of not making sense, or perhaps they have a horror of doing so.
Posit ghost, posit flush plus flesh, then mates, neighbors, nations, then wars, or worship, oceans, anchors or acres or ankles on which dancers turn.
Some version of “I” is a cartoon pig, another a swiftness of a Naiad named Curl or populace failure.
Some time of myself is—what? certainly not a sentimental “not ever” or “when ever” or “back then.”
!

Возможно — безумный страх — они непознаваемы и имеют ужас
не иметь смысла, или возможно — ужас иметь.
За тебя, призрак, за тебя, пот и поток, после — встречи, соседи,
нации, после — войны, поклонение, океаны, якоря или степи, или
стопы, на которых танцор вращается.
Какая-то версия «Я" — в мультяшной свинье, другая — скорость Наяды по имени Кудрявая голова, или ошибка простоты.
Какое-то время меня — что? точно не сентиментальное "нет и не будет», или «когда бы то ни было», или «тогда».
!

31

Unspared self, softly, spoken, speaking.
Or do I only simulate dissent.
What is it that has consciousness, what is animate with perception, what experiences?
Pigs burrow, asphalt chokes, buildings arrogantly rise and crush.
That’s what I am.

Невольное тело, мягко, сказуемо, говоряще.
Или я лишь симулирую несогласие.
Что это, имеющее сознание, что оживлено восприятием, что
ощущает?
Свиньи роют, асфальт задыхается, здания высокомерно возносятся и падают.
Я — вот это.

32

To part, parse, patch, and please.
Tales turn over many small things—tales turn over the pleasure of knowing.
Water falls.
It is a social truism that anything that is happening may become explanatory, may make history.
A stranded unleashed anchor lies at rest now in its funereal future, whisked under rust beside a massive gear shaft robbed of torque.

Отделяться, разбирать грамматику, доставлять удовольствие.
Истории разворачиваются во многих малых вещах — истории разворачиваются в радости узнавания.
Вода падает.
Общественный трюизм — всё происходящее может стать объясняемым, создать историю.
Сухой упавший якорь лежит теперь в его похоронном будущем,
неразличимый под ржавчиной у большой оси, лишённой вращения.

33

The multiple social classes, former and future, plus bumblebees coming through windows and plums enter imagination and occupy a temporary calm.
Dumb luck and drum bowls, thumb rhythms.
A red bedspread.
And now here is a thing with no clear utility, a thing without purpose, a thing just here, or it’s meant as a perplexity, to perplex me, unless I can sell, trade, distribute, or share it.
Things for other things: the start of chronology.

Многие социальные классы, бывшие и будущие, плюс шмели,
летящие сквозь окна и сливы занимают воображение и временный
покой.
Тупая удача и барабанные удары, ритмы на пальцах.
Красное покрывало.
А вот вещь без определённой задачи, вещь без цели, она просто здесь, или как недоразумение, чтобы меня смутить, если я не могу
продать, продавать, распространять, делиться ею.
Вещи для других вещей: старт хронологии.

34

O narcissism, collaboratively fulfilled!
O friendship!
O circular familiarity, which is, among other things (so many other things!) like an umbrella or mushroom or child’s drawing of the blazing sun or like a marigold after rain or splattered egg yolk or an enormous chord in a minor key or like a human’s chewing!
Living in a circle, moving around, escaping oneself, trying to forget the past, striving to remember the future.
Ludicrous chewing with lubricious malice between lewd jaws of lumpish meat in luminous light.

О нарциссизм, исполненный совместно!
О дружба!
О круговое знакомство, которое, помимо прочего (столь многого!)
подобно зонту или грибу, или детскому рисунку, на котором — яркое солнце или подобно ноготкам после дождя или растёкшемуся желтку или огромному аккорду в миноре или подобно человеческой жвачке!
Живущий в кругу, кружащийся, избегающий себя, пытающийся
забыть прошлое, вспомнить будущее.
Нелепая жвачка и гладкая злоба между распутными челюстями
тяжёлого мяса в ясном свете.

35

Lights begin to remove sound, name—therewith we have name-closure, nullity, the origination of sleep.
Time fingers fate, time fingers space.
War is bound to every moment like a bull to a boulder or a mote to a drop of dew.
At roar.
Humans are myths, at war with one another.

Огни начинают гасить звук, имя — чтобы у нас было
смыкание имён, ничтожность, происхождение сна.
Время указывает на судьбу, судьба на место.
Война привязана к каждому моменту как бык к глыбе
или пятно к капле росы.

36

Arise, rice: I tend a rose: a rose and I.
Reality is composed, uncomposed, composed: no ant for itself, beetle through compost, king/queen on the heap: reality ahop.
Cherry trees without me and I without a kumquat tree.
Now other things must be acknowledged: a magnificent black mare, a crow of many trades, a white and orange kitten who knows all the songs and is a first class mimic, a peach, a flea, a good credit rating, the google map app.
The riddle persists: who am I?

Взойди, рис: я лелею розу: розу и меня.
Реальность придумана, забыта, придумана: ни одного муравья для себя
жук сквозь навоз, король/королева на груде: реальность в прыжке.
Вишнёвые деревья без меня и я без кумкватового дерева.
Теперь другие вещи стоит учесть: великолепная чёрная лошадь,
ворона многих торгов, белый и оранжевый котёнок, который
знает все песни и первоклассный подражатель, персик, блоха,
хороший кредитный рейтинг,
приложение google map.
Загадка всё та же: кто я?

37

Things fall out, badly or well.
I depart, separating from myself and become a red image of it.
For a being like me—voluptuous but dainty, common as grass seed but unprepared, like one who reenters paradise and, finding it empty, seizes and fills it, feels it as hers or his since it is provisioning his or her febrile being, providing for his or her animal necessities—the future is an indispensable dimension.
But this is so far less than the more we can’t even imagine that, as if I were solitary, “we” quakes.
Now for a library and then omniscience via wifi and scifi and street smarts, white wine, drought, handguns, dunk shots, hat tricks, STIs, size, sighs.

Всё распадается, хорошо или плохо.
Я ухожу, отделяясь от себя и становлюсь его красным изображением.
Для существа вроде меня — чувственного, но изящного,
простого как семя травы, но сырого, сродни тому,
кто заново входит в рай и, видя, что он пуст,
схватывает и заполняет его, чувствует его своим, поскольку
он провидит его или её лихорадочное бытие,
поддерживает его или её животные потребности -
будущее — нерасточимое измерение.
Но это пока скорее меньше, чем больше, мы не можем это
даже представить, как если бы я был одинокими «мы» сотрясениями.
Сейчас — для библиотеки, затем — всеведения посредством wifi
и фантастики и уличных умников, белого вина, засухи,
оружия, мокрых выстрелов, шапочных трюков,
ВИЧ, значений объёма, знаков.

38

The head is a northern orphan without an itinerary.
Objects are a forethought.
Red fingers of white Martian, right pinky to right ear, left forefinger to right tit.
A general with his back out blushes at the frailty seen through field glasses: an inspector of Mars.
A chant goes up, a chart, of a human with arse.

Голова — северная сирота без ориентира.
Объекты — предусмотрительность.
Красные пальцы белого марсианина, верная розоватость правому уху, левый указательный палец правой груди.
Генерал с его румяным бременем виден в полевой траве: инспектор Марса.
Песнь возвышается, диаграмма человека и его задницы.

39

Say that I am reproved for some reason—chastised—and I agree, I agree: that was awful, what I did, what I am; is this what it means to “have a bad conscience,” and, if so, why do I have one?
The whole wing of the human hand, its feathers ruffled, is said to be a voiceless courier, striking a hard blow.
Bound where and by what, for what, to what?
Ash, driven into crevasses, notches, holes, stuck, chill, arcane: it has all but lost its struggle.
Rocks are bending, and the orb, remarkably red, is verging on black, as a dingo verges on dog, or male on female, ice on water, clout on charisma.

Скажи, что я почему-то осуждён — наказан — и я соглашусь,
Я соглашусь: то, что я сделал, было ужасно, ужасно то, что я есть; это ли значит «иметь нечистую совесть», и, если так, почему она у меня?
Целое крыло человеческой руки, его тревожные перья, говорят, есть немой курьер, который обрушивает тяжёлый удар.
Обречённый где, и чем, и за что, и чему?
Пепел в расселине, зарубки, дыры, западня, холод, тайна:
всё утратило хватку.
Камни скругляются, и шар, замечательно красный, сродни черному, как динго
сродни собаке или муждчина женщине, лед воде, власть харизме.

40

Disaster attracts; it roves, tempts, pulls at lives, draws whole societies into ruin, sucks from the vanishing points of being.
Continuity intercedes, the ceaseless breaks in.
A human loses itself in a harmful emotion framed by movements of air discernable in fluctuations of red.
Now Marta and Marshall, Marianna and Mary: they climb down.
By “they” I mean “twice.”

Катастрофа привлекает; она переходит, соблазняет, придаёт жизням усилие, низводит целые общества до руин, высасывает последние крохи жизни.
Продолжительность вступается, прекращение врывается.
Человек теряет себя в болезненной эмоции запечатлённой
движениями воздуха, различимыми в колебаниях красного.
Теперь Марта и Маршалл, Марианна и Мэри: они карабкаются вниз.
Под «ними» я имею в виду «дважды».

41

We desire grief—mourning without aftermath.
The quiet is air, the setting is sun; the red on which I rest is land and blood of some long past always passing into my presence.
We suffer disappointment, dismay, disaster: severed from placement and situation, severed from permissibility, severed from fate.
But what is this we?
Nothing repeats—nothing again.

Мы желаем горя — оплакивания без исхода.
Тих ветер, садится солнце; красное, на котором я сижу — это земля
и кровь давно прошедшего всегда просачивается в моё присутствие.
Мы страдаем от разочарования, страха, катастрофы: раздельные
от места и положения, раздельные от вседозволенности, раздельные
от судьбы.
Но что — мы?
Ничто не повторяется — вновь ничто.

42

There are many rules for multiple moods: pessimism or skepticism or cynicism or doubt with optimism or stubbornness or naïveté or sanguinity switches roles, and hence we have the naïve skeptic, the cynical optimist, the sanguine doubter, and some of these are equine, some bovine, some canine, some ovine, some feline, some porcine, some caprine, and some are us, unbacked, awake, chanting “O language, o lexicon, let me sleep!”
Punctuation is plentiful.
Head an engine, body a ship—carrying what?: water, iron, viscera, calcium, adrenalin, bacteria, oxygen, urges, potassium, urine, blood, life—that kind of stuff as or along with ballast, fuel, machinery, and cargo, and a captain or capitano, capitanessa: a subject, an “I.”
“I” now has a computer, an instrument for scanning, search, calculation, contact.
But there are still stars so there is still fate.

Есть множество правил для многих настроений: пессимизм или
скептицизм или цинизм или сомнение с налётом оптимизма или
упрямство или наивность или настроение сангвиников переключают роли, и, значит, у нас есть наивный скептик, циничный оптимист,
сангвинистичный сомневающийся — некоторые из них лошадиные,
другие бычьи, собачьи, овечьи, кошачьи, свиные, козлиные, а некоторые — мы, не подкреплённые ничем, бодрствующие, поющие
«О язык, о словарь, дай мне уснуть!»
Пунктуация множественна.
Голова мотор, тело корабль — несущий что? Воду, железо, внутренности, кальций, адреналин, бактерии, кислород, срочность,
калий, мочу, кровь, жизнь — подобное вместе с балластом, топливом,
механизмами, грузом, капитаном или capitano, capitanessa: субъект, «Я".
У "Я» теперь есть компьютер, инструмент для сканирования, поиска, счета, связи.
Но все еще есть звезды и все еще есть судьба.

43

When the next hour or minute comes, how could anyone recognize it as the future?
The future arrives bearing something futuristic—a new kind of battery, a substitute for the sun.
That magnificent star-strewn vault, under which we dreamed last night and that seemed to promise us a beautiful day today, hasn’t kept its word.
True; but what if the fog, which is hovering above the ground, collapses from the sheer weight of the moisture it’s carrying?
Humans fall out, have a falling out.

В следующий час или минуту, как может кто-то сказать, что вот будущее?
Будущее приносит с собой нечто будущее — новый тип батареи,
замену солнцу.
Это усыпанное звёздами убежище, под которым мы спали вчера,
и которое обещало нам, казалось, прекрасный день, не сдержало слово.
Это так; но что, если туман, колеблющийся над землей, обвалится
от слабого веса влаги, которую носит?
Люди высыпают и рассыпаются.

44

A planet comes whole, home to a system, but can it carry details that disobey the system?
A stream of elements, of turbulence, of petulance, of elephants.
An elephant can’t float like a cloud over a savannah, but—there!—we have pictured one doing so: have we defied the system?
Indifference loses us, and all that advances chases after the sun.
From the spheres comes music and with it a lyric: “Now a pause, now a rose, and now a small coffin, Bitch!”

Планета цела, дом системы, но может ли нести детали, не подчиняющиеся?
Поток элементов, турбулентности, раздражения, слонов.
Слон не может плавать, как облако над саванной, но -
вот! — мы такое запечатлели: бросили ли мы вызов системе?
Безразличие нас теряет, и всё развивающееся преследует солнце.
От сфер идёт музыка и с ней — слова: «Вот пауза, вот роза,
а вот маленький гроб, Сука!»

45

What hollows us so profoundly that we have an interior into which we can descend?
The future comes, seeking knowledge with its limbs, ears, and eye holes, to which minutiae respond and are deemed an explanation while the human mourns its loss of magnitude, its lack of anything entire.
Let’s say the past arrives: a row of horses, doors, each one of which or whom is a soldier: a militant of Mars.
There ensues baffled slaughter spread on water, patterned individuals, variables of time.
What if, on the other hand, it drifts over a desert and rises into the upper atmosphere where, as a chemist might put it, it dehydrates—dry slaughter, aridity untimed?

Что так глубоко опустошает нас, что в нас есть пещера, куда спускаемся?
Будущее приходит, ищет знаний и их конечности, уши, глазницы,
которым отзываются мелочи, и положено объяснение, пока
человек оплакивает утрату величины, недостаток чего-то целого.
Скажем, приходит прошлое: ряд лошадей, дверей, каждый из них — солдат: солдат Марса.
Вот следуют — беспорядочная резня растекается по воде, шаблонные личности, переменные времени.
Что, если, с одной стороны, это двинется через пустыню и поднимется на высшие слои атмосферы, где, как сказал бы химик,
происходит обезвоживание, сухая резня, лишённая времени сухость?

46

Surreptitious, sub rosa, underground, but not unphenomenal; segmented, rich in chemoreceptors, hermaphroditic: such is a marsworm.
A planetary pulse—a pause, and then we resume our relentless living
A flicker in the present of a discontinuous sunrise.
What will I do if I wait and see, what kind of pause would that be?
Lacking memory, one would be unable to perceive motion, unable in time to see what’s real.

Тайный, sub rosa, подземный, но в пределах феномена;
раздельный, обогащённый в артериях, гермафродит: таков
марсианский червь.
Планетарный пульс — пауза, а затем мы продолжаем нашу
неустанную жизнь.
Дрожание в присутствии пресечённого восхода.
Что я буду делать, если дождусь, что это будет за пауза?
Без памяти нельзя воспринять движение,
нельзя и во времени увидеть реальность.

47

Waves of saying, waves of seeing.
Well ray and frost rag and battle: we have ourselves an ethnic Martian.
Circle power turns, circle panic serves: a social circle, a city circle: blast drawn blood purr, story lock, malediction, work: work in a narcotized drift, in owlish exchange.
Description, which always includes an element of retrospection, is nonetheless forward looking: more blood purpose.
From far away drifts the sound of a white small adorable yapping fluffy defiant curious ownerless male dog—abandoned, castrated, feral, fawning, he howls in the dark at Mars.

Волны сказанного, волны видимости.
Луч колодца и ковер холода, и борьба: мы заполучили этнического
Марсианина.
Круглая сила вращается, круглая паника служит: круг общения,
городской круг: урчание крови, вызванное порывом ветра,
фокус на истории, проклятие, работа: работа в наркотическом
сдвиге, в совиную смену.
Описание, что всегда включает элемент рестроспекции,
всё же смотрит вперёд: ищет крови.
Издалека движется звук чудесного маленького пушистого тявкающего беглого любопытного пса без хозяина — покинутого,
кастрированного, дикого, раболепного — он воет на Марс во тьме.

48

What is disappointment if not awareness that a joy one has received is being taken back.
Culinary parsing, red parsimony, panned parsley.
If I were very great, I’d command furrow, old proverbs, and red bread.
Already I know how to swallow spinach and how to rise from the ground, dusting the rust from my butt after the long lust of a waking sleep.
Already triumphantly I feel I am living on an exalted plane, as, seeing the vast trees blown by the wind, boughs leaping, trunks swaying, I recognize the power and am exultant: exalted by exultance, or exalted by consciousness of my capacity for exultance.

Что есть разочарование, если не осознание того, что данная радость
будет взята назад.
Анализ блюд, красная скупость, петрушка варёная.
Будь у меня величие, я бы руководил колеёй, старыми пословицами,
красным хлебом.
Я уже знаю, как глотать шпинат и как произрастать из земли,
осыпая ржавчину пылью моего зада после долгой жажды пробуждающегося сна.
Уже с триумфом я ощущаю, что я живу на высоком самолёте,
поскольку, видя большие деревья, сметённые ветром, склонившиеся
ветви, качающиеся стволы, я узнаю силу и сам возвышаюсь:
возвышенный возвышенностью, или возвышенный сознанием моей
способности возвыситься.

49

I am a teacher of Mars, advocating math and pathos.
The despicable, delicate, cyclical damp.
Always or.
Lament, rage, and hilarity: manifestations of loss of control.
Straining agonistic genitals, and all the rest: is this “morality”?

Я учитель Марса, адвокат математики и патетики.
Отвратительный, нежный, цикличный туман.
Всегда или.
Жалоба, ярость, веселость: манифестации утраты контроля.
Приближающиеся агонизирующие гениталии, и всё остальное: это ли «мораль»?

50

And yet I’m a juvenile giant—somewhat vulpine, though also concubine, visibly pinkish-raced and bipedal and inedible—my bellicosity only in this context suppressed—and, like this one, I’ll fill the next stubborn moment that occurs with animation.
Nations excel at vengeance, the sexual and financial and racial and architectural pounce and possession.
But every particular that has endured its history has earned its theory.
The runnels barely undulate, the range suffers semantic delay.
I drift, drag, draw: red mouth behind green lips, gnawing wilted minutes.

И всё же я — подросток-гигант — что-то вроде волка, хотя ещё и
любовницы, отчетливо розоватая раса, двуног и несъедобен -
моя воинственность здесь лишь подавлена — и, как этот, я заполню
следующий упрямый момент, возникающий живо.
Нации превосходят в реванше, сексуальном, денежном, расовом
и архитектурном наскоке и обладании.
Но всё, что по отдельности длило свою историю, эту теорию
накопило.
Каналы едва шевелятся, расстояние подвергается смысловому удалению.
Я дрейфую, тяну, притягиваю: красный рот за зелеными губами,
грызущий слабые минуты.

51

This is that primary world, red.
I can’t get a grip on it, my similes don’t stick, its crimson has no period.
I yearn for green peas, since it is with green peas that I might most subtly learn the tactics of revenge.
I have no snout.
I am incarnadined; the world is washed on me.

Вот тот первый мир, он красен.
Не могу его ухватить, мои сравнения не прилипают, его
алый цвет не имеет периодов.
Я жажду зелёного гороха, ведь это с ним я могу легко
выучить тактику мести.
У меня нет рыла.
Я отмечен аловатым цветом; мной омывается мир.

52

I had no plans to come; I never knew I had gone.
There was only one, so it was general: milkmaid of Mars, plumber of Mars, academician of Mars, mayor of Mars, secretary of Mars, Martian chef and sous-chef and dishwasher, mechanic of Mars, its poet, mathematician, historian, army, shopkeeper, and housewife.
Pleasure without leisure—a human of Mars is an orifice.
If there were things to name, I’d apply Sparrow-Wide, Vise-Anvil, Wire-Arrow, Mars-Crow, Angle, and I could go on, my naming capacities are endless.
The world is an oyster and I am a Valentine.

У меня не было в планах прийти; я не знал, как ушёл.
Было одно, и потому главное: доярка Марса, сантехник Марса,
марсианский глава и его заместитель, и посудомойка, механик
Марса, его поэт, математик, историк, армия, продавец, домохозяйка.
Удовольствие без устали — человек Марса это отверстие.
Если бы было, что называть, я бы предложил Широкий как Воробей, Тиски Наковальни, Стрела Струны, Ворона Марса, Угол,
и я могу продолжать, мои способности называть безграничны.
Мир — устрица, а я — Валентин.

Coda

“I sought to express with red and green the terrible human passions.”
Vincent van Gogh
“And you, red judge, if you were to tell out loud all that you have already done in thought, everyone would cry, ‘Away with this filth and this poisonous worm.’”
Friedrich Nietzsche

Кода
«Я пытался с помощью красного и зелёного выразить ужасные страсти людей».
Винсент ван Гог

«И ты, красный судья, если бы ты мог сказать вслух всё, что замыслил, каждый бы возопил: "Иди прочь с этой грязью и
этим червём ядовитым».
Фридрих Ницше