Пойми, брат, они хороши

только в том, чтобы бить беззащитных

слонов, черепах и гиен.

Говорю со знанием дела как самый хилый

мыслящий тростничок посреди спорткласса.

Почему так случилось? Не знаю, не было хлеба,

не было толком зрелищ, не было ножен.

Но также не было и разговоров о важном!

Поэтому побежали быстрей к новостройкам.

Будем пить пиво Седой Урал на этих

длинных балконах под мартовским солнцем.

Пойми, брат, мне пришлось рассыпать хлебные крошки,

я должен был заранее спиздить хлебные крошки,

зная, что близится голод и лес неизбежен,

зная, что моим братикам и сестричкам

нужно будет найти дорогу обратно.

Поэтому я разговаривал с морем.

Поэтому научился разговаривать с книгой.

Разбойники теперь по каким-то своим причинам

избегают встречаться со мной взглядом,

хотя я расхлябанная болтовня да и только

разговоры о не-важном, байки

про то, кто где и как блевал, кто обосрался

в ванной, а кто постеснялся спрашивать ключик,

ведущий в земли освобождения, понимаешь?

Потому что у воспитателя есть воспитатель.

Никому ведь не хочется, чтоб воспитатель узнал,

что ты подходил к воспитателю, спрашивал ключик.

Желуди падают в парке. Призрак дедушки, белки.

Слово «байтов» в последнее время стало неоднозначным.

Я грустила по этому поводу четыре минуты,

словно кристально чистый воздух заходит

ко мне в организм по специальной невидимой трубке.

Я стою на опушке; вокруг — лисы.

Не могу не говорить о войне и в то же

самое время не могу говорить

о войне. Но будут свидетели, будут.

Будут свидетели, будут.

И неважно, куда нам придется смотаться

вдоль или поперек обреченного континента.

Во мне очень много жестокости, я обезьяна,

которую на протяжении долгих лет заставляли

мяться в семейном ситкоме, я взбунтовалась

и расцарапала эти счастливые лица.

Вернее, просто глупые лица, вернее,

лица жестоких детей, задремавших

в знойный денек, с лопнувшим баблгамом…

Лучше всё же съебаться, пока они не проснулись.

Во временный угол, где как будто специально

для меня открывают очередной продвинутый книжный.

Тогда почему я пишу стихи для скончавшейся мыши?

И где мне найти дорогу, какие там крошки?

Крошка, пойми, какие тут крошки…

Я лежу в духоте и слушаю голос

про проделки Минобороны. Хочется сигарету.

Кончились дни. Началась сплошная россия.

Я помню о своей боли, но уже не так интенсивно.

Уже не хватает воображения, чтобы представить,

как я тогда выплясывал, извивался,

какие тогда были отношения между

согражданами, ждущими свой автобус,

кто помогал бабкам, а кто отравлял их в лифтах,

и в шахтах, и в шахтах лифтов, чтобы

заполучить лифты шахт и не задохнуться.

Многих на нашей земле я не знаю: перемещался

от пузыря к пузырю, шампанское на открытии

биеннале, сквот чуваков, чердак, пацанесски,

а теперь вот открыл глаза: ЧВК Вагнер.

Африка? Угнетенные с фотоснимков,

разговаривающие как бы настоящими ртами.

Славой Жижек на площади Преступлений режима.

Зеленый слоник, выплывающий из моего сердца.

Твои разговоры, тупо твои разговоры;

хор головастиков, проебавших

очередное голливудское лето

на фоне войны, которая типа гиря,

что болтается за барбекю, на задворках

жаренных овощей, шампиньонов в углях,

шуток о ритуалах и поединках,

рассуждений, в конце концов, о природе

путина, демонология на коленке,

томатный гозе, на который нет денег,

агрессия за обещанием счастья,

моль и таинственные туннели,

вырытые в мехах наградных укреплений,

в мокрых мехах череп коня хранится,

он спрашивает у тебя: где граница?

Далеко ли отсюда граница?

А мы пожимаем плечами, будто угрюмый

батя, которого не понимает сын, ну, а после

смерти от него останутся только

порнокассеты + какие-то винтики, плоскогубцы.

Винтики, плоскогубцы, порнокассеты

поначалу скрывали тот факт, что он предпочел отказаться

от насилия, растущего из прабабки

эстафетным огнем полоумного олимпийца.

Так развеивается родовое проклятье,

как последний звонок зазевавшейся шайки-лейки,

ведь разрушен Сбербанк, и горят анекдоты,

и лицо коллектора — битый пиксель,

и по небу летят воздушные змеи.