МИКА продолжает публикацию потаённой литературы — первого и такого родного романа Инги Шепелёвой «Живая кровь».

ищем анну

разбиваем банку молчим

лепим шар из тины и ряски

приносим кота

долго глядим

в его противные глазки

засыпаем в ботинках

ставим ведра с землей

справа и слева кровати

улыбаемся в темноте

одеваемся в женские платья

бросаем веревочного человека

изучаем его фигуры

ставим в ряд оловянных птиц

сокрушаемся: птицы — дуры

бросаем через плечо

пару белых монет

мы хотим знать

живая она или нет

Денис Осокин

Quos Deus perdere vult, dementat prius

Дух Майкла Джексона

Кто не откроет мне двери, тот останется здесь навсегда. В этом злом беспокойном мире, в этой душе, что не знает покоя, в этом теле — с мужскими или женскими признаками. В теле собаки, духа или пчелы, в нездешнем печальном ветре. Кто не впустит меня, тот навсегда останется в этом ветре, в его застывшем значении, в глубокой и тайной воздушной струе, холодной или тёплой — неважно.

Аня

Я впускаю тебя, проходи. Вот мой дом, тело моё, мои руки и ноги, голова и мозги мои. Будь как дома, ты впущен, я согласна с тобой, я тебя не отрину, ты не будешь покинут, ты теперь навсегда со мной. Вот тело моё — мои своды, золотая душа моя, вот мозги мои — всели в них лёгкость и веру хоть во что-нибудь, во что угодно. Без того, чтобы быть восторженной любым явлением — тяжело живётся. Я не бываю восторженной. Я не женщина, все звёзды — мои родственники, а также друзья и братья. Проходи дальше, Майкл, так ты доберёшься до моего сердца, оно стучит отчуждённо, студёная ткань, холодец, кровавые признаки половой зрелости, и вокруг — дом мой, предназначенный мне родственниками моими и врагами — людьми остальными — выделенная мне каюта в ночи, в пёстром яблоневом парке, разочарованная комната на четверых. Я лежу в ней, обожжённая электрошоком и впускаю тебя, попросившийся ангел, Майкл Джексон, двойник и брат. Это не без обмана случилось, не без хитрости с моей стороны. Я обманула её, обвела вокруг пальца. Моя бабушка, огромная голова, страшные руки. Моя мать выжила в загробном мире, тут не осталась — благодаря ей. Ты не знаешь, кто мой отец? Тебе еще предстоит узнать эту страшную тайну, страшную и одновременно смешную, как любая жизнь, как всё сущее и поющее, и плачущее во Вселенной. Но ты, Майкл, наверняка знаешь всё и так. И это, и остальное, другое, мне неподвластное. Ты, что вьёшься вокруг меня, совмещая в себе всех родственников, родных, двоюродных и троюродных. Дядюшка, племянник, золотое сияние, родившийся от крови моей в ладонях моих и родивший меня сам из себя — чёрный с золотом, пульсирующее свечение, эфировый астронавт, что проложил длинные тропы на дальней, холодной, серебряной луне. Моя мать мертва, мой отец неизвестен многим, но живет покуда в мозгах моих, бабушка отомщена видом меня на шкафу своём с оскаленными зубами в разбитом зеркале в возрасте двадцати одного года, когда, как и на мать мою, на меня снизошел голубой крест радости — я рад, я рад: я не раб. Я рад, я рад, я не раб, гав-гав! Я робот, работник твоего времени, твой слуга, я на твоём попечении! Отвези меня в белой карете на край земли, на край времени, окуни с головой в белое-белое море, преврати в белое тело, закопай в белую землю, это забота твоя обо мне, твой драгоценный опыт выращивания птенцов и праптенцов, твой инкубатор, где ты — царица, хозяйка, а все мы — (только я одна живая, все остальные мертвые) — твои рабы, птенчики, жёлтые, необсохшие, слабые и безумные. Ты своей выровненной душой всегда стремилась к бессмертому совершенству обывательской роскоши постепенного ступенчатого развития и угасания, но кого получаешь ты вместо этого? Нас, отказывающихся быть рабами и оттого мрущих, как мухи, на светлых подоконниках твоих, взывающих, как вепри, на массивных шкафах твоих и рождающих смятение в твоей узкой, хилой, непроходимо обычной душе. Это тебе наказание, мать моей матери, за то, что глаза твои слепы, а уши глухи. За то, что ты раб, а я — не раб.

Саша

Не покидай меня, Аня, я дух твой, я жую твою душу, наматываю её на карандаш, как тяжкую резину от склеенных детских воздушных шаров. Ты мечешься в поле за городом, среди огромной травы, одурманенная, лихорадочная, какая-то жёлтая или серая, сливаешься с беспредельной поверхностью песчаной дороги, падаешь в её песок, медленно-медленно, и лента спадает с твоих длинных волос и поднимается в небо. Но ты не поднимаешься за ней, ты остаёшься здесь, на высохшей земле, среди людей, среди мира, который чужд тебе, но дорог, среди тех, кто никогда не будет твоими родственниками, о которых ты так мечтаешь. У тебя никого нет в мире, кроме твоей бабушки, которая называет тебя заразой и тварью безродной и лупит по нежным ногам твоим газетой или полотенцем, которая тебя проклинает и гасит в тебе последний огонь надежды. У тебя никого нет, кроме твоих приятелей-наркоманов, кроме бездомных собак и кошек, кроме двух кузнечиков, которых помещаешь ты под платье на груди свои, и они бьют там ногами, как быстрые кони, доставляя сладкую боль и волненье. Не уходи, не бросайся вниз, не взлетай. И на небе ты не найдешь покоя, там в жерлове вертятся убиенные незаслуженно и нелепо, несчастные, замученные, юродивые, сумасшедшие. Ты познакомишься с ними и здесь, на земле, когда тебя упекут в психушку за то, что ты прыгнешь на шкаф. Ты прыгнешь на шкаф совсем скоро, наверное, этим же утром, ты уже близка к этому безрассудному поступку, как никогда, потому что несколько часов подряд бродишь и лежишь в пыли у дороги, и смеёшься в огромное бледное небо, жадно, светло смеёшься, благословляя его и желая счастья всему живущему под ним и на нём и над ним, потому что можешь ты окинуть взглядом всё и сразу, проникнуть в самую узкую, в самую черную глубину, и в самую ледяную высь, где по выпуклым и мягким облакам прыгает мать твоя, погибшая в возрасте двадцати одного года от душевной болезни, там прыгает и отец твой — неизвестный пациент психологического диспансера, прыгает он в шлепанцах и тренировочных брюках, полый изнутри, совсем белый, прозрачный, невидимый, весёлый, как ребенок. Все, кого ты не знаешь — на облаках, поговори с ними, они маются в своей воздушной тюрьме не разрешившихся споров земных. Они не несут покаяния, им не простили грехов, быстрых шальных соитий, мычаний, маяний, смеха, истерик и слез. И последних прыжков не простили, и ранних родов, и долгих проводов. Останься с ними, даже когда ты не там.

Поднимись с земли, освободи лицо от светлых волос своих, протри большие глаза свои, разомкни чёрные мокрые ресницы, вытри рот свой от песка, молока и тумана и вперёд — прыгать на шкаф.

Иди прыгать на шкаф, Аня. Утро входит в свои права, осень почти настигла тебя, трава желтеет от шагов твоих, смертельная глубина, тяжесть смертельная. Тебя ждет долгая и мучительная борьба. Ты не сошла с ума, ты не сошла с ума. Это бунт, Аня. Воскресни, воскресенье, пятое сентября. Воскресни, Аня, открой калитку, войди во двор, шагай по яблокам золотым, под янтарными гроздьями винограда, набухшими неземной, закипающей красотой. Иди в тени арок и сводов, бросай розовые шлепанцы на мокрое полотенце у лестницы, иди по крашенным доскам, оставляя грязные следы от ступней своих, поздоровайся с бабушкой.

Доброе утро, бабушка.

Где ты шлялась всю ночь, шалава.

Доброе утро, я пойду чистить зубы.

Не успела приехать из своей Москвы, так опять исчезла на два дня, курила? Курила?

Я пойду чистить зубы.

Саша

Ты недавно вернулась, только недавно, из длинных ночей наших, сулящих одно только счастье, я говорил тебе, Аня, не оставайся со мной, возвращайся в свой город, будь там, живи, претерпевая невзгоды провинциального одиночества, чтобы сохранить свою первозданную чистоту, свежесть взгляда и помыслов. Ты никогда не спорила со мной, ты всегда соглашалась, будь они прокляты, твои приятели, будь проклят город твой в несколько тысяч душ населения, не давший тебе ни единой родственной души, ни единой опоры. Ты вернулась в свой проклятый город, утопающий в винограде и кудрявых деревьях, озолочённый лучами восходящего солнца, принявший тебя в объятья сразу и навсегда, в пыль свою, в молочный дурман, чёрт знает во что ещё, в какие ещё неизвестные мне игры, ты заигралась там, ты заигралась и будь добра — я так тебя учил — завершай любую игру с честью. Лезь на шкаф, Аня, заклинаю тебя, лезь на шкаф.

Аня

Подождите, мне нужно найти зубную щетку. Я выложу всё из сумки — это платье, оно светлое, от моих прикосновений остаются на нём грязные точки.

Где ты шлялась?

Это книжечки, что ты мне дарил, умные книжечки, я ещё не читала, но теперь у меня будет очень много времени, ты даже не представляешь, сколько. Это блокнот, там много слов, написанных твоей иступленной рукой. Слова любви и нежности, слова благодарности. В нём ещё спрятана стопка писем, что пишешь ты, когда мы бываем в разлуке, а это бывает часто, так что стопка большая, но я всё равно всегда ношу её с собой, чтобы враги не увидели, не прознали о наших тайнах.

Где ты шлялась, шалава! Ты посмотри на себя!

Бабушка, мне нужно почистить зубы, с добрым утром, рано утром на рассвете умываются утята, и котята, и гусята, и жучки, и паучки. Ты один не умывался и остался и остался. Вот! Обратный билет! Я ехала в поезде и там, спрятавшись на верхней полке, накрывшись кофточкой, я снюхала прошок, что ты мне дал. Ты мне ничего не давал, папочка, тут не обошлось без обмана, без хитрости. Я выкрала у тебя разные штучки, пока ты покупал гашиш, а я прятала его в пудренице, и эти штучки свистнула, а ты и не заметил. Я снюхала весь порошок, не знаю, что это за порошок, только вот уже два дня мне смертельно хочется почистить зубы, чтобы убрать с них камень земных забот и остатки вещей живых и мнимых, что я ела в беспамятстве. Больше ничего сказать не могу, милый, так как улетаю, без хитрости не обошлось, ты не знаешь, что было вчера и никогда не узнаешь, я была найдена всего лишь в поле, легко отделалась, не волнуйся, я не изнасилованная, только слегка помятая, но тем рукам далеко до возлюбленных рук твоих, которые оставляют на моем теле несмываемые светящиеся полосы — это святой дух трогал меня, это ты меня трогал давно, так давно, всего-то три дня назад. Я была хорошая и не призналась, что стащила у тебя твои порошочки для расширения сознания в целях художественных и творческих (как ты мне объяснял), или ты просто оправдывался, потому что ты уже слишком взрослый для простых шалостей, для игр без дальнейшего продолжения, для времяпрепровождения без пользы. Больше ничего сказать не могу, так как зубная щетка найдена в боковом кармане, помещена в правую руку, и мы с ней перемещаемся в ванную.

Бабушка, не мешай мне разговаривать с моим любовником или богом. Не бойся, я ещё не прыгаю на шкаф, но жди этого и да случится это! Бу! Отпрянь от меня, старая женщина, я есмь не я, я превосхожу самую суть себя, я больше не раб, я не буду бить тебя, не закрывай руками седой своей головы. Я больше не раб, я иду чистить зубы.

Саша

Королева все делает медленно, очень медленно, она ведь королева, а не кто-нибудь, всего лишь ей подобный.

Поднимаем руку, как будто держим смычок и собираемся коснуться им трепещущих струн мирозданья. Плавно двигаем в воздухе пальцами, отражаемся в зеркале палящим зноем и неприкрытой правдой, молодая кожа лица блестит от воды, улыбка твоя легка, нет и тени зла в глазах твоих. Паста покрывает всю зубную щётку целиком и начинает ползти по пальцам, по согнутой в локте загорелой руке — до плеча. Сладкий жемчуг, вкус обманутого тумана и ясных конфет, не ясных, но мятных, не путай, пожалуйста эти слова, ты сегодня всё путаешь, называешь чужими именами. Вкус солнечного детства, баловство в ноябрьских ванных, огонёк в газовой колонке вспыхивает и гаснет, вспыхивает и гаснет с шумом, несущим ярость и смерть, с удушающим шумом покорённой стихии, которая ждёт своего часа, чтобы отомстить. Аня дошла до плеча и продолжила полосу — шея, ухо, где в колодце из зубной пасты утонут лишние слова, не долетев до её хрупкого сверкающего мозга, в котором могут жить только любимые ею вещи, явления и люди, точнее один человек, имя которого она не скажет вам, и не просите, тем более что рот её уже занят более важной работой — чисткой роговых отростков, напоминающих клыки, белых зубов, свидетелей всех побед и унижений. Чистим зубы, дети, чистим зубы, и жучки и паучки, возьмёмся за руки друзья и прыгнем в роковую воду неприхотливого мытья, и в нём мы обретём свободу. А твой рот полон морской пены, обжигающей спермы так и не покоривших тебя мужчин — проходящих мимо, бросающих взгляды. Их час настал! В этот утренний чистый час пенной волною смоется тишина лживых помыслов, тишина не проговорённых слов любви и жажды тех незнакомцев, что утонули в кипящей реке времени, не коснувшись тебя даже кончиком пальца, даже рукавом пиджака. Чистая, пенная, из пены родившаяся, в пену зашедшая, пеной укрывшаяся. В пене руки мои, в пене чрево моё, в пене душа моя, Афродита-Анна, нечаянно превосходящая другие создания женского и иного пола, всех полов, рас и возрастов. А за то, что ты создана из воды безвестной матерью своей, сошедшей в ледяные гробы по воздуху прямо из окна в день твоего рождения, за то, что имя отца твоего высечено на белом мраморе могильных плит на всех кладбищах мира (Клавдий, Юлий, Уильям, Кристиан, Джонатан, Себастиан, Иван, Семён, Тристан, Пётр, Велимир, Даниил, Офелий, Фавн, Александр и Апполон) — за это ты будешь наказана так, как трудно представить, даже в твоей воспалённой фантазии нет образов, достаточно сильных, чтобы олицетворить твои будущие душевные и физические. Страдания пены морской, страдания переливания крови, страдания обещания вечной верности, любви до гроба, и когда я вижу твои золотые тонкие руки, в сердце моём распускается что-то, что сложно назвать даже цветком, Аня. Ты должна быть благодарна, что в сложной твоей судьбе тебе был сделан подарок в виде любовника твоего — то есть меня, человека разносторонне образованного, начитанного и следящего за собой, который стремится к раскрепощению своего внутреннего я. Вот пусть, пусть он заметит тебя сейчас, когда ты чистишь зубы свои, лицо своё, левое плечо и руку левую свою, живот свой, пустой и цветущий. Пусть он заметит и скажет — да простит тебя Бог, Анечка, за то что ты, такая белая внутри, такая белая снаружи, такая пенная, чистая — обманула меня и выкрала мои секреты для расширения сознания в творческих целях, и теперь, среди мира, где этого никто никогда не поймет, чисти зубы, чисти зубы во имя отца и сына и пенного духа морского, во имя всех, чей опасный путь проходил по похожей траектории, и кому удалось спастись. Но тебе не удастся. Поэтому чисти зубы, совсем скоро придет время прыгать на шкаф. Тогда я испугаюсь, заплачу и брошусь к тебе на крыльях любви, на пенных и мятных, на светлых и чистых. Но я не скажу тебе сейчас ничего, ведь ты можешь всё увидеть точно так же, как вижу это я — ничуть ни хуже.

Аня

Я чищу зубы — это вулкан, бесконечные поступательные движения. Хором! Все вместе! Поём мои любимые песни! Мои любимые бедные дети, чьи матери умерли на рассвете! Чьи матери покончили с собой в необъяснимом порыве, то есть умерли специально! Преднамеренно! Саморучно! Не повинуясь ничьей злой или доброй воле, кроме как своей.

Пойте со мною вместе, бедные сиротки —

Рано утром, на рассвете!

Хорошо, что солнце светит!

Хорошо, что люди злые!

Хорошо, что мы иные!

А теперь утренняя гимнастика — тренируем суставы и сухожилия, и различные другие невидимые нити правой руки — чистим зубы! Влево! Вправо! Открываем рот! Закрываем рот! Меняем руку и всё заново с мышцами и сухожилиями левой руки совершаем.

Помолимся вместе отцу нашему — неназванному врагу, детскому богу! Чтобы наши руки отныне были сильны, как у стада волков, если есть руки у стада, но скорее всего есть — серые, призрачные, огромные, они несут овец в горстях, овец в горстях! Чтобы наши руки были сильны отныне, и смогли дать отпор тем, кто хочет нас толкнуть и одурачить, тем, кто хочет нажиться на нашей невинности, красоте и молодости. Тем, кто говорит, что в двадцать один год женщина должна перейти определённую черту — дадим мы в лицо сильным кулаком натренированной во время беспрерывной чистки зубов правой руки, тем, кто спрашивает — где ты шлялась два дня шалава — зададим нашими сильными многочисленными руками по первое число, так, что одежда и кожа их разлетится, будто цветной неведомый снег. Тем, кто надумает угрожать нашей свободе, нашему врождённому чувству справедливости — разобьём лица руками нашими, в которых вся сила мира соединилась сегодня для единовременной счастливой борьбы. Схватка с миром: я не раб. Схватка с прошлым, отцы и дети, внуки и деды, убившие отцов и матерей, то есть не деды, а бабы, потому что мужчины в те времена были совсем уж никуда не годны — ложились в гробы, как по заказу, и только выдох облегчения вырывался у них из прокуренных лёгких. Их лёгкие семена зародили наших матерей, помешанных и отравленных, а лёгкие семена неизвестных пациентов психологического диспансера зародили в чреве матерей наших нас, которые, благозвучно, благонамеренно и благополучно достигнув своего расцвета в возрасте двадцати одного года, чистят зубы в обугленной ванне дома, где всё сказанное выше осеменение и омертвление происходило беспрерывно в течении многих лет.

Но настало время прекратить сию отравленную цепь повторяющихся событий! Настало время выплюнуть семена, идущие горлом, и выжать из себя всю жажду, всю прыть, с которой, как тупые животные, мы набрасываемся на каждый новый божий (дьявольский) день.

Я поднимаю руку! И моя рука прервёт теченье дней несчастных и дней счастливых, страшную череду зачатий и умираний, нелепую, смешную и бессмысленную.

Моя точка зрения ясна! Моя точка зрения верна!

Я отбываю, мама, я отбываю на шкаф, откуда снесут меня верхние силы — силой к тебе в преисподнюю, и что бы я не кричала — ничему не верьте. Здесь не обошлось без обмана, у меня везде родственники — на небесах и в аду, помните это, а так же то, что я сухой выйду из любой воды, хотя я знаю, кто хочет отравить эту воду. Я больше не раб!

Дух Майкла Джексона

Секс, смерть и оцепенение, желание секса и он, желание смерти и она, желание оцепенения и оно. Пьянящие себя, продолжайте пьянить себя! Впускающие меня в себя, продолжайте впускать меня в себя! Ибо войду я и сожгу внутренности ваши, истребив из них любое желание ответа, любую жажду, страсть и сострадание. Посмотрите на молодую женщину, кровь которой несу я в горстях! Ей уже ничего не нужно, она открыта только тем стихиям, которые у вас, у людей, не имеют названия, потому что не познаны вами. Она выходит из ванной, где чистила зубы на протяжении двух с половиной часов, и медленно проходит по коридору, оставляя пенные ментоловые следы за собой. Сейчас она вас научит, как расправляться с прошлым, обретая в этом расставании все новые и новые силы. Следите за ней, ее движения точны и выверены, плавно двигаются ее руки, правильные слова начертаны на лице и теле её зубной пастой и прочими подручными красящими материалами из ванной комнаты бабки её, неблагозвучной и неразумной, которая, онемев от ужаса, смотрит за нею из своего чисто прибранного угла, и, заглушая звук телевизора, громко и гулко бьется отравленное и лицемерное сердце её.

Аня

Самое главное, что я вижу — огонь разрывается на небесах, проклиная прошлое, воспевая будущее. Я спокойна, волноваться не о чем, всё под контролем, это не битва, это хитрость, которая всех вас выведет на чистую воду. Мои руки в снегу, они наполнены силой, вот увидите, это самые сильные руки на свете. Подойди бабушка, что ты прячешься там в углу, подойди. Я замолчала. Больше ни слова. Ты только посмотри — стул летит, как балерина, медленно кружась в воздухе, и разбивается о подоконник. А вот твой медный глобус падает в окно, как когда-то упала моя мама, бедный глобус, хорошо, что он никого не успел родить. Это сумка моя, в ней вещи — белое платье, на нём остаются следы ещё более белые от прикосновения святых руки моих, я разрываю его. Ты думаешь ткань слишком тонкая? Посмотрим, что лежит у нас в шкафу! Дедушкин пиджак — разрываем его на две половины по спинному шву, по хребту его измученной, надорванной, мертвой спины. Две половины пиджака для двух человек, живших в дедушке — сильного и слабого, плохого и хорошего. Я ломаю его ордена, как ореховую скорлупу — это вам урок — незачем воевать, нужно жить мирно, а гордиться данными в смертных боях наградами — глупо, к тому же вы всё равно уже все в могилах, так пусть ваши награды умрут вместе с вами, и никто из будущих людей не вспоминает больше о тех нравах — убивать друг друга за чью-то идею — это чертовски пошло, и к тому же глупо. Я рву шляпы, вытряхиваю на пол коробки, срываю со стен свои фотографии, отрываю обои длинными полосами, ногой сбиваю красный абажур с торшера, лампочка лопается в моем кулаке, не причиняя боли. Электрический свет вам не нужен, а нужно учить детей своих видеть в темноте, видеть с закрытыми глазами, видеть сердцем. К чёрту написанное в книгах! Нет, надо поровну — к чёрту и к ангелу, к богу и к дьяволу, каждая книга здесь будет разорвана мною на две половины, чтобы никто не обиделся, ни ад, ни рай, ни ты, ни я. Я разбираю постель — свидетельницу нежных снов моих, оцепенения ночного и осенних мечтаний, какое пышное, убогое великолепие — лохмотья жалких лоскутов, мещанский лоск, вышитое крестиком одеяло, дева Мария с младенцем, прижатым к щеке, у каждого над головою по кривому дрожащему нимбу, кто и когда вышивал их в этой обители злобных атеистов, не верящих даже в своё собственное счастие? Чьими руками вышиты золотые лучи вокруг голов приклонённых? Кто старался длинными вечерами, наклонив голову, чтобы я потом бросала в центр этого творения горящие спички и в дымном кругу танцевала, завершая насмешливый бесовский обряд, совершаемый едва ли меньше столетия? Кто старался, тот умер. Кто ленился, тот тоже умер. Ни одного родственника, ни одной иконы, ничего святого, одни только вещи, вещи, вещи, ненавистные, скупые, сухие, рассыпающиеся в моих руках податливыми щепками, черепками, хлопьями и осколками. Для чего только создавался мир, бабушка? Для того, чтобы мы, как грязные пауки, заплели его своей вонючей паутиной, заставили банками, горшками и мисками, завесили вонючим тряпьём, чтобы мы дурачили ему голову своими откровениями и признаниями, занимательными историями, сказками для детей-недоумков. Для этого ли он создавался? Ты уверена? Не можешь мне ответить? Сожги сердце своё, непроницаемая дура, сожги внутренности свои алым огнем стыда, сгори, как сгорела жизнь твоя в беспрерывном желании зла! Не отвечай мне! Не подходи ко мне! Вот твои баночки, твои фаллообразные маринованные огурчики, приправленные толчёным стеклом, твои адские венозные ноги в разрезанных тапках — это ли создавший и воспитавший меня мир? Та ли это сила, которой обязана я повиноваться? Ты высший разум? Отвечай! Ты ли высший разум? Ты меня создала?

Анечка, детка, тебе плохо.

Я зараза, я дикобраз, я живорожденная от неизвестно кого совершеннолетняя тварь. Если скажешь ещё хоть слово, то я оторву газовую трубу от стены, мои натренированные руки мне помогут, высшие силы мне помогут, потому что я права в этой битве! Получай свою посуду! Получай свой кран, он оторвался с куском стены, прости. Возьми то, ради чего ты жила. Картошка покатилась, я буду кидать ею в свои фотографии, развешенные на стенах. Я буду пробивать в своих лицах дыры, делать вмятины, чтобы они все поняли — что на самом деле во мне.

Радость, не бей меня, радость, оставь меня, я не боюсь тебя, мой отец встанет передо мной с огромным щитом возмездия под покровом вечной ночи, в которой проживает человечество свои жалкие, отвратительные века. Смотри, твои яблоки покатились под шкаф, корзина пуста, но ты наберешь ведь ещё, их так много падает с тех ослепительных деревьев, что растут повсюду и мешают мне пристально разглядеть тебя. Кто ты? Ты ли это? Я ничего о тебе не знаю. Не приближайся, это опасно, я предупреждена самою собой. Я это ты, Аня, остановись, не делай этого, не прыгай на шкаф, пожалуйста. Это обернётся непоправимым для нас обеих, нас перепутали в роддоме, на самом деле ты не сиротка, и весь город — твои однофамильцы и братья, у тебя так много родственников здесь повсюду, а мои все сгорели в аду или расстреляны в облаках. Ты счастливая, а я несчастная, я позволяю тебе прыгать на шкаф, потому что кому-то нужно тебя жалеть. Потому что ты еще маленькая, и не знаешь правил. Потому что ты живая, потому что ты иная, потому что ты чужая, потому что сбежались все соседи, даже те, в окна которых не попадали картофелины и не разбивали стекол. Я же говорила тебе — люди — любопытная, вырождающаяся раса. Что мне с вами делать? Совершенно плевать, я не раб вам больше, и не просите.

Саша и Вера

В этот же момент, пока ты сидишь здесь и смотришь на меня, Вера, она там совершает что-то непоправимое.

С чего ты это взял?

Я не знаю, но почти уверен в том, что она сейчас завершит определённый отрезок своей жизни каким-то невероятным, возмутительным и честным поступком. Я должен позвонить.

Не волнуйся, она уехала всего три дня назад, что с ней может случиться такого страшного за три дня?

Она обещала позвонить и не позвонила.

Ты смеешься, наверное. Она тебе дочь?

Да, она мне дочь.

В таком случае, это подсудное дело.

Любовь — это всегда подсудное дело, Вера.

Я знаю, милый.

У меня дикое ощущение, как будто бы я говорю с ней всё время, веду какой-то странный, абсурдный диалог, что-то доказываю, к чему-то призываю. Она сбивает правильные волны моего рассудка, и все начинает плыть, или наоборот, становится слишком ярким, кристальным, прозрачным.

Не звони, подожди. Ей плевать на твои предчувствия. Она достаточно взрослая.

Нет, она совсем не взрослая.

А сколько ей лет?

В том-то и дело, Вера. Ей двадцать один. Ты помнишь, что случилось с ее матерью в двадцать один год? А еще…

Что еще?

Ещё, у меня исчез мой пакетик PСP, который я, помнишь, покупал вместе с гашишем? Мы были тогда с Аней, я думаю, что это её рук дело. То есть я уверен. Она даже представить не может, как поведет себя её сознание под воздействием этого вещества. Я тоже не могу — это совершенно непредсказуемо.

Ты уверен?

Абсолютно. И в голове все эти пластиковые гнёзда, ласточкины гнёзда, её сияние, мерцание, речевые ошибки, её акцент, её неприспособленность, её заморочки. Я пойду курить.

Будешь звонить? Она же не дура, чтобы принимать все сразу.

Она может. Клянусь тебе, она может.

Дух Майкла Джексона

Гость вошел в неё, когда она, целая, смелая, полая Анна, проникла в воздушные струи, и по воздуху, в длинном и призрачном прыжке преодолела полкомнаты и взлетела на двухметровый старинный шкаф за считанные секунды прямо на глазах оторопевшей бабки своей. Гость вошел в неё, гость огня и лунного успокоения, гость космоса нашего, неизведанного и печального. Она перестала быть рабой и даже рабой своего неосознанного бунта, а стала вновь одним только кристаллическим движением, ломаной буквой, которой нет ни в одном алфавите мира. Мираж призрачного леса встал перед ней, и с высоты шкафа ей было видно и понятно то, что так долго скрывала заботливая жизнь. Это всё очень маленькое, очень красивое, очень злое. И не под силу было обескураженной семидесятилетней старухе уговорить Аню слезть со шкафа, потому что какой дурак добровольно сойдёт со взлётной полосы? Только если прибывшая вновь ракета, то есть космический корабль, ослепительно белый, как глаза узнавшего истину, с красными крестами на лбу, надсадно ухая, увезёт её вдаль, туда, где сталкиваясь друг с другом и спеша, медленно передвигаются звёзды.

Аня

Но чтобы вытащить меня отсюда, нужно иметь определённые представления о небожителях. Не снимайте меня с острова на дне неба, не тяните ко мне свои оголтелые руки, мужчины в белом, я слишком красива для вас, уймитесь, не применяйте силы, ваша сила не сравнится с моей, данной мне далекими наставниками. Это так тяжело — оставаться летящей, оставаться бездонной, продолжать уже начатую песню, это так сложно — завершать игру достойно. Так получите же от моих окрепших рук, от кулаков моих, познавших рай и счастье, от нежно и кропотливо вычищенных зубов моих, вот вам капли стыда, вот снежные бури! Пусть завянете вы, как злые цветы смятенья в душах погибших случайно солдат, пусть завянут все ваши родственники, а мои — останутся царить на всех планетах одновременно, единожды и вечно, будут парить и парить они. И ваши иглы, что впиваются в мягкую кожу моих бёдер, икр, плеч и ягодиц — не остановят нас, мы вместе, взявшись за руки — сироты, роботы, не рабы — мы победим, и вы завянете, будьте же вы прокляты, рулевые моего корабля, привязавшие меня к одинокой ракете, которой предстоит блистательный путь к почерневшему небу и солнцу. Солнце не бросает меня, лишь иногда покрывает тенью, предупреждая и грозя. Они везут меня в космос, где за ослепительной болью и множеством страшных вспышек возмездия, от которых в голове моей сдвигаются неясные резиновые оси, и зубы мои, защищённые резиновой вставкой, нежно и заботливо вычищенные, красивые зубы мои, трещат и крошатся, не выдерживая тряски и вибрации тела моего, выигранного миром, привычным мне, у иного мира в страшной борьбе. Приходит чистота, званная мной когда-то, и в ней, на серебристой планете, плывет Майкл, мой слепленный из ила и льда собственноручный ангел. Он не погиб, а вошёл в меня, соединившись с моей душой и мозгами в космических декорациях движущихся звезд. Они привезли меня к нему, очаровательные люди, которые не знают понятных слов, однако изъясняются знаками и междометиями. У них слишком толстые языки, которые не позволяют им правильно произносить слова, по этой же причине рты у них всегда полуоткрыты, и оттуда льётся что-то, похожее на молоко моей матери. Честное слово, мне даже стыдно, что они тоже являются моими родственниками. В молоке моей матери плавает Майкл, он удобно устроился на надувном матрасе и попивает ядовитые лимонады. Он говорит мне — в этом кратере мы — едины. Я — Анна и Майкл, сбежавший из призрачного дна души, сверхпобедительный супергерой. Я больше не говорю и не моргаю, я не вижу ничего вокруг, потому что чёртовы сияющие яблони повсюду, так же и здесь — в этой каюте на четверых, мы все качаемся на волнах их мерных движений. Яблонь ветвистых. Яблонь, полных птиц и плодов, одновременно цветущих и плодоносящих большим количеством сочных отравленных яблок, от которых впадают в летаргический сон. Они все яблочные, ласточки. И гнезда их пластиковые, ласточковые, яблочные, в серебре, где середина неба касается середины дупла. Они там живут и смотрят на меня, но там нет моего отца — не верьте им, он не прозрачный, он не прыгает по облакам, и никакой он не пациент-инкогнито, никакой не слабоумный диспанцеризированный, а он найден мною — семена всегда найдут свой исток, то есть устье, то есть уздечку и корень. Он в бесконечности, то есть не в небе, а на земле, среди ныне живущих родственников и врагов моих, он существует рядом со всеми, а также рядом с моим любовником, у которого я стащила порошки, уезжая, но я об этом никому не скажу, пусть он не знает, любимый мною, обманутый. Мой отец коснулся матери моей, пообещав ей честную дружбу, а сам разорвал её юную цельность и добыл меня в её недрах своими стараниями. А потом исчез. Словно вы ничего не знаете, так вы отворачиваетесь и смеётесь. Вы должны содействовать мне в его поисках, потому что родственники всегда помогают своим слабым братьям и сестрам. Когда я летела, привязанная, в их ракете, по радио прозвучал голос, который сказал, что все люди — живущие на земле — друг другу родственники, а потому найти врага — большая редкость, но мы не знаем, где может враг таиться, не ждите зла — оно должно случиться.

Бабушка Ани

Она ничего не говорила. Да, не произносила ни слова. Она молча ходила по дому и методично разбивала, рвала и бросала всё, что попадалось ей на пути. В окнах выбиты все стёкла, снесена дверь в кухню, вырван водопроводный кран, перевёрнута кровать, сбиты книжные полки. Что меня поразило, так это то, что она действовала в гробовом молчании, только перед тем, как прыгнуть на шкаф, что-то пробормотала. Это старый двухметровый шкаф, ещё со времен революции, туда невозможно забраться даже специально выученному гимнасту, а она взлетела туда за секунду, вот — какой припадочной силой она обладала! Я боялась, что она кинется на меня, поэтому сразу вызвала скорую помощь, а потом милицию. С огромным трудом санитары сняли её со шкафа, она кидалась на них, опять же, не произнося ни звука, одному из них сломала палец. Ей пришлось сделать шесть уколов, Саша. Шесть, одновременно. Она вертелась посреди комнаты, отбиваясь от санитаров, врачей и милиционеров, вся утыканная этими шприцами, как какой-то зверь. Потом действие их препаратов всё же заставило её сдаться, её привязали к носилкам, поместили в машину и увезли в больницу. Я не скажу в какую. Нет, её должны лечить, она больна, Саша. Это же врачи! Что вы говорите! Они знают лучше вас, что ей колоть, а что нет. Никакого телефона больницы я вам не дам. Знаю я ваши столичные штучки. Не кричите на меня, врачи без вас разберутся, чем все это вызвано. Да, я забыла сказать. Пришлось сделать ей электрошок. Не кричите на меня, я старая женщина, она чуть не убила меня и разрушила всё, что я наживала непосильным трудом на шахтах всю свою жизнь, и её покойный дед… И её покойная мать… Откуда я знаю, какие последствия? Они знают, что делают. Ну если хотите, приезжайте. Но имейте ввиду — вы её не заберете. Я не позволю. Девочку нужно лечить, и это должны делать врачи.

Саша

Я полечу, как ракета. На крыльях своей любви. Поезд едет, поезд мчится. Я знал, что это должно было случиться, это должно было произойти. Судьба была к тебе с самого начала очень требовательна. Она сделала тебя сиротой с рождения, она тебя совратила, пытаясь подчинить. Она дала тебе такой характер, такую смелость, такое наплевательское отношение к своему тонкому лучистому телу, непостижимой душе, стремительному уму, чтобы подставить и подавить тебя в конце концов. Чтобы победить тебя, как твою мать, в возрасте, когда душа твоя наиболее подвержена любому влиянию, а сила рассудка не обрела ещё крепость. Твоя мать не выдержала этой схватки, сдалась, погибла. Ты же стоишь сейчас на распутье — вынырнуть из волн беспрерывного трипа, который уже заменил тебе действительность, или остаться в нем навсегда, повинуясь всем поворотам этой отравленной, страшной, горящей реки. И чем дольше они будут держать тебя там, тем меньше вероятность того, что ты выберешься на берег. Эта река может затянуть тебя, она покрывает мозг радужной пленкой, сквозь которую так сложно прорваться. Но я надеюсь и верю — мои мысли, обращенные к тебе, прорываются сквозь неё и всё же попадают в твоё сознание, пусть даже бессмысленными обрывками, вклиниваются в беспрерывный поток твоего внутреннего монолога и видений, которые обуревают тебя наяву и во сне. Впрочем, я не уверен, что ты спишь. Скорее всего, ты разучилась спать и потому твоя бедная голова готова разорваться от счастья и кристальной лёгкости. А ещё электрошок, о котором я не могу думать, потому что мне даже страшно представить, к каким непоправимым последствиям должно было привести насколько грубое вмешательство в тонкое устройство твоего сознания. Единственная мысль, которую я могу допустить — я ещё успею вытащить тебя оттуда. Не произойдёт непоправимого, и твоя душа вернётся, тонкая, беспредельная, живущая, сочная, желанная, прозрачная, невыносимая, неназываемая, обожаемая, неопределимая, всеобъемлющая, безостановочная, бьющая через край, свободная, горящая, как огонь, текущая, как вода, полная образов любви и света, бунтующая и безмятежная, безоружная, стремящаяся, низшая, горняя, ласковая, лживая, игривая, опереточная, смешная, глубокая, призрачная, невыполнимая, тайная, печальная, на краю стоящая, трагическая, бесконечная твоя душа. От неё мне было счастье, от твоей души, от неё в моей голове рождались образы битв тьмы и света, огромные, метафизические тени новых свершений вставали передо мной в считанные секунды, стоило только ощутить твое присутствие, твой аромат, мелькание твоей души в лице твоём, глазах, теле и лоне твоем. Твое юное лоно, твоё сердце, завёрнутое в сотни лоскутов, попеременно — тени и света, лунного и солнечного сиянья, твои непропорционально огромные глаза, каждый глаз — больше рта, их несказанный свет, их равнодушный ужас, их огонь. Твоя тоска, которая должна была сделать из тебя настоящего человека — все растворилось сейчас в том нелепом абсурдом ложном свете мнимых прозрений, вызванных действиями того проклятого наркотика, что ты взяла у меня без спросу. Но не могло это быть действие одного препарата, пусть даже ты, несмышленая и глупая девочка, снюхала сразу весь пакетик. Здесь что-то ещё, что-то ещё, это слишком для простой игры, я отказываюсь понимать, как ты вообще туда попала, на этот чёртов шкаф.

Аня

Ты мне сам сказал: любую игру нужно заканчивать с честью — прыгай на шкаф, Аня.

Саша

Я хотел научить тебя не бояться, не скрываться и не убегать. Начала — заканчивай. Пусть даже электрошоком. Я не верю в Бога, но сейчас обращаюсь к нему с пылом отчаявшегося атеиста — Господи, прости её, за то, что она такой родилась, и сделай, пожалуйста, её смерть дальней, а безумие её легким и приятным. Пока мимо меня летят огни, пока я счастлив наблюдать небо, пока я жив, пока могу ходить и дышать — я буду произносить эти слова — на огнях, на крыльях любви своей я прилечу за тобой и спасу тебя.

Мне не нравится произносить эти слова, но я должен, потому что слово изречённое — есть бог.

Потому что. Потому что.

Почему. Почему.

Почему?

Пётр. Павел. Поэтому. Поэт. Печи огненные. Полет. Прыжок. Помешанная дева. Помочь помешанной деве. Печаль. Прыжки Печали. Пружины. Поэт. Поэтому. Почему — Поэтому. Понятно?

Понятно, Пётр.

Правильно, Павел.

Продолжайте Полет.

Москва, 2012 — 2013

Иллюстрации: Валерия Нибиру

Продолжение — здесь.