Проблема системного насилия осмысляется мировой литературой веками. XIX и в особенности XX век привели человечество к небывалому многообразию точек зрения на смерть, в том числе насильственную, и социальные контексты, в которых эта смерть возможна.

Среди важнейших текстов, проблематизирующих насилие в англоязычной культуре — рассказ Уильяма Фолкнера “Засушливый сентябрь” (1931). В русскоязычной литературе 1920-х — 1940-х тема насильственной смерти и вовсе одна из центральных; один из примеров — рассказ “Фроим Грач”, подводящий черту под циклом одесских рассказов Исаака Бабеля.

Каждый рассказ начинается сообщением про неизвестно кем пущенный слух о некотором событии, достоверность которого сомнительна: “None of them… knew exactly what had happened. Никто из них… не знал в точности, что произошло”; “…тогда нашлись люди, сказавшие, что к делам поимки и арестов имеет отношение… владелец мастерской; в чём состояла работа этой мастерской — установлено не было…” Размытость информации, побуждающей к действию, — первая значимая характеристика насилия.

Насилие нуждается в триггере, спусковом крючке. Оно легитимируется в логике возмездия за “зло” — часто не совершённое, лишь презюмируемое как потенциальное:“…happen? What the hell difference does it make? Are you going to let the black sons get away with it, until one really does it? Было ли? Какая к чёрту разница? Вы что, позволите чёрным сукиным детям сухими из воды выходить, пока кто-то из них и правда что-то не натворит?". Внутренняя логика насилия не “разменивается” на выяснение обстоятельств или выслушивание сторон.

Отсутствие достоверной информации о причастности человека к событиям, с которыми его связывают слухи, не останавливает персонажей Фолкнера и Бабеля от “возмездия” — то есть нападения. Владельца мастерской убивают, не выясняя, действительно ли он причастен ли “к поимкам и арестам”; афроамериканца убивают, не выясняя, действительно ли он обесчестил “белую” женщину.

Рассказы Фолкнера и Бабеля описывают общество во время (Бабель) и после (Фолкнер) гражданской войны. Действие “Фроима Грача” чётко атрибутировано по времени и локации: 1919 год, Одесса. Фолкнер оставляет больше пространства для интерпретаций, но по деталям (факту участия одного из героев в войне — впрочем, без уточнения, какой; появлению первого в городе автомобиля) ясно, что речь о первой трети двадцатого века. Оба описываемых общества — южане США, одесситы в период установления советской власти — имеют свои критерии нормативности, в соответствии с которыми формируются ожидания от человека, принадлежащего к той или иной социальной группе.

Эти критерии, как и группы, зачастую находятся в конфликте. Так, с усредненной точки зрения социальной группы “белые мужчины”, слово “белой женщины” весомее слова “негра” (“Won’t you take a white woman‘s word before a nigger”s? Ты что, поверишь негру, а не белой женщине?”). В то же время, невписанность конкретной “белой женщины” в установленный порядок (отсутствие брака, романтическая связь с мужчиной, не являющимся мужем) в глазах части той же социальной группы (“белые мужчины’) делает её слово менее заслуживающим доверия (“She’s about forty. She ain’t married. That’s why I don’t believe… Ей около сорока. Она не замужем. Поэтому я <ей> не верю…”).

В мире “Фроима Грача” социальная группа “одесские грабители” вступает в конфликт с социальной группой “приехавшие из Москвы чекисты”. Уверенные в непререкаемости своего статуса в Одессе, “грабители” нападают на представителей социальных групп, враждебных “советам” (добровольческие войска, белые офицеры), и ожидают признания со стороны новых властей.

Для “грабителей” или, как выражается жена одного из них, “авантюристов” не составляет труда убить любого, кто, по их мнению, представляет для них угрозу или помеху. Новая власть присматривается к “грабителям”, но постепенно даёт понять, что не намерена делить преференции с прежними “хозяевами” Одессы: “Прошёл месяц, прежде чем их стали расстреливать”. Тогда “старейшина”, самый авторитетный из местных “авантюристов” Фроим Грач приходит без оружия в ЧК и обращается к новой власти в лице приехавшего из Москвы коменданта Симена: “Хозяин, кого ты бьёшь?… Ты бьёшь орлов. С кем ты останешься, хозяин, со смитьём?…”.

23-летний комендант без долгих раздумий распоряжается расстрелять старика. Это решение изумляет чекиста-одессита, в чьей картине мира Фроим занимает огромное место. В своё оправдание Симен говорит: “Ты сердишься на меня, я знаю. <…> Но только мы власть, Саша, мы — государственная власть, это надо помнить…”.

Оба писателя показывают, что насилие многоуровнево и иерархично, завязано на конкретных лидеров: в “Засушливом сентябре” главой линчевателей становится бывший военный, награждённый когда-то медалью за отвагу; за редкими исключениями, остальные мужчины подтягиваются за ним, ведомые его авторитетом, как бы благословляющим их на расправу над невиновным. В рассказе “Фроим Грач” авторитет из “старого мира” вступает в противостояние с “авторитетом” из “нового” и проигрывает.

Единственный персонаж “Засушливого сентября”, вызывающий однозначное сочувствие и расположение читателя, — чернокожий американец Уилл Мэйз, жертва (по всей вероятности) клеветы и спровоцированной ею расправы. В рассказе Бабеля в круговорот насилия включены вообще все люди — по крайней мере, все относительно взрослые люди, вне зависимости от пола и социального статуса, — и трудно назвать хоть кого-то “положительным персонажем”. Насилием в обоих рассказах пронизана вся полнота социальных отношений: жена убитого хозяина мастерской таскает дочь за волосы; военный, убивающий чернокожего человека “за честь” “белой женщины”, на собственную “белую” жену кидается с агрессией и враждебностью.

Чем, однако, рассказы различны — так это интонацией (и, возможно, интенцией) нарратора, языком, к которому прибегает автор, способом описания ситуаций и персонажей. Фолкнер с первых же строк помещает читателя в пространство невыносимой духоты. Метафора, заявленная в заглавии (“Сухой/Засушливый сентябрь”), развивается на протяжении всего текста, и тема мучительно жаркой, сводящей с ума погоды — такой погоды, в которую, по замечанию одного из персонажей, любой может сделать с кем угодно что угодно, — становится ключевым лейтмотивом рассказа.

Фолкнер не скупится на физиологичные эпитеты, кровь и пот, удушье и сухость присутствуют в рассказе от начала и до конца, и только наблюдающая за происходящим луна оказывается “холодной”. Всё в этом тексте указывает на противоестественность и невыносимость происходящего.Все персонажи, от (предположительно) пострадавшей либо пустившей ложный слух о насилии над собой “старой девы” до парикмахера, единственного активного защитника темнокожего Уилла Мэйза, так и не находящего в себе твёрдости по-настоящему за него вступиться, — вызывают ощущения, близкие к гадливости. В кругу этих людей — невыносимо душно. Их тела источают пот, но их сердца сухи и холодны. “Нельзя так жить”, буквально из каждой строчки “кричит” нам Фолкнер.

Совсем иначе у Бабеля. В рассказе “Фроим Грач” речь идёт не о почтенных, награждённых медалями и ходящих к берберу джентльменах, прикрывающих нетерпимость и кровожадность сентенциями о чести дам. Бабель описывает преступников — преступников, “руливших” когда-то Одессой исподтишка, и преступников, открыто объявивших себя государственной властью и стремящихся, в меру сил, установить функциональный порядок (отдавший распоряжение о бессудной казни Грача чекист Симен в тот же день “делал доклад о непорядках, которые он застал, о неграмотных приговорах, о бессмысленном ведении протоколов следствия. Он настаивал на том, чтоб следователи, разбившись на группы, начали занятия с юрисконсультами и вели бы дела по формам и образцам, утвержденным Главным управлением в Москве”).

Нарратор “Фроима Грача” свидетельствует о насильственных смертях так же бесстрастн, как и о девушках “с заплетёнными косицами”, прогуливающихся у Алексеевской церкви. В описываемом Бабелем мире грабежи и бессудные расстрелы (“их расстреляли после допроса, длившегося недолго”) — такой же факт повседневной жизни, как мытьё ребёнка или игра с внуком. Дочка хозяина мастерской, как и положено подростку, упирается и перечит матери; трёхлетний внук виснет на пальце Грача, словно любой трёхлетка, играющий с дедом. Девушки прогуливаются, обнявшись за талии. Кучера под каштаном перекидываются в картишки, прихлёбыва вино. Приятель хозяина мастерской, убив его, заходит поболтать с женой убитого, непринуждённо сообщая, что её муж якобы “отдыхает в саду”.

Жизнь идёт своим чередом, пока одни преступники перенимают власть у других — и по какой-то необъяснимой причине каждый герой вызывает сочувствие и живой интерес, а не гадливость, отторжение или осуждение. Каждый оказывается и жертвой, и палачом, и заботливым дедом/мужем, и преступником, по каким-то немыслимым меркам сохраняющим представление о человеческом достоинстве. “У этих людей нет человечества. У них нет слова. Они давят нас в погребах, как собак в яме. Они не дают нам говорить перед смертью…” — жалуется Миша Яблочко, убивший несколькими днями раньше хозяина мастерской.

Основным приёмом Фолкнера в рассказе “Засушливый сентябрь” становится нагнетание, сгущение ужаса и отвращения, приёмом Бабеля — остранение, “нормализация” ужасающего происходящего, включение чудовищных событий в повседневный контекст. Такой способ повествования вообще характерен для русскоязычных текстов времён гражданской войны: и для художественных (Шолохов, Платонов), и для документальных (свидетельство Розанова о том, что смерть сына вызвала в нём единственную мысль: о, освободилось пальто, дочери будет, во что одеться).

“На улице дивная погода, — говорит Пескину его будущий убийца за пару часов до преступления. — В моём лице ты имеешь типа, который способен захватить с собой полбутылки с любительской закуской и поехать кататься по воздуху в Аркадию… Ты можешь смеяться над таким субъектом, но я любитель сбросить иногда все эти мысли с головы…”.